Клоуну кесарево. Жизнь за «Царя»
Царей на XXII Пушкинском театральном фестивале в Пскове было всё равно, что золотых рыбок, – хоть пруд пруди. Одного увезли в санях, молчаливо истекающего кровью, другой жаловался, что псковичи медленно запрягают.
У Антихриста на ёлке
Спектакль «Театро ди Капуа» «Жизнь за царя» - будто и не спектакль вовсе, а тайная сходка.
Перед началом представления зрители перешёптывались в фойе, как неудавшиеся заговорщики: «Что с нами теперь будет? Почему нас так мало и куда нас поведут?»
После третьего звонка публику, по обыкновению, пригласили в зрительный зал. Но как вскоре выяснилось, только для отвода глаз.
Со сцены к собравшимся обратился одетый в сталинский френч Лев Толстой, прочёл два письма, которые он самолично написал самодержцам в защиту бунтовщиков, и сразу же поманил зрителей за собой – куда-то в кромешную темень, к красному фонарю в глубине сцены.
Дальнейшее напоминало экскурсию по местам революционной славы. Сперва нас привели в старинное фотоателье. Лев Николаевич вдруг изменился в лице, поменял бейджик и стал демонстрировать, как люди получали фотографические изображения в доцифровую эпоху, попутно объясняя, что вместе с фотореактивами в таких заведениях могли изготавливать и взрывчатку тоже.
«Посетители» «музея» уже было привычно расслабились, вежливо разглядывая театральный реквизит, как вдруг «экскурсовод» возьми да и спроси: а что бы вы сделали, если бы в солнечный весенний день стояли зеваками у витрины вот такого же ателье и нечаянно услышали, как один злоумышленник говорит другому, что всё готово – и что на Малой Садовой вот-вот взлетит на воздух царская карета?
... А что бы вы сделали – молодая, красивая, обеспеченная, блестяще образованная, жаждущая «Отчизне посвятить души прекрасные порывы», - если вас за эти «порывы» – да под белы рученьки, да в крепость?
Понять, как благороднейшие люди ожесточаются, не найдя применения своим добрым устремлениям. Простить, как об этом просил царя-батюшку Лев Николаевич Толстой...
Это, значит, вам туда – вверх по тёмной лестнице, ведущей вниз, на конспиративную квартиру, где четверо молодых людей замышляют против царя, а убивают себя и своих детей.
Вся из подлинных документов пьеса (это дневники, записи допросов и письма народовольцев) рассказывает в лицах (очень красивых лицах) историю, которая не должна повториться.
Эта игра стоит свеч, это сказка про Деда Мороза, который хуже самого плохого Санты, это праздник пострашнее мексиканского Дня Мёртвых.
Я видела, я знаю. Не царское это дело - искушать таких прекраснодушных людей – вот что я вам скажу.
Мы слушаем тебя, о мудрый Каа
Ещё одного «царя», который сам себе динамит, псковичи повидали под занавес 22-го Пушкинского театрального. Это, конечно же, Пётр Мамонов в спектакле «Дед Пётр и зайцы» (и что только ни назовут «спектаклем»).
Зал был битком. Билеты на приставные стулья продавались по 300 рублей за бумажку (настоящих «зайцев» еле рассадили). Едва погас свет, самые экзальтированные зрители начали выкрикивать: «Пётр Николаевич, просим!».
... Потом было полтора часа столбняка. Лишь немногие отваживались продираться к выходу через два ряда приставных стульев.
Чуть позже Мамонов сознается, что его от псковской публики оторопь взяла. Псковичей от него тоже. «Некоторые ведь ходят на мои... эти... концерты, как на «Остров-2», - ухмылялся он. Ну да. А видят дядьку, который стоит на голове и поёт нескладушки собственного сочинения в сопровождении двух аватаров, бренчащих на гитаре с экрана за его спиной.
А то вдруг появится из-за кулис в парике из серпантина, встанет над вентилятором с неоновой подсветкой и, ни слова не говоря, минут пять изображает в полумраке Медузу Горгону.
Ближе к финалу переоделся Элвисом Пресли...
«Я клоун! Я всегда был клоуном», - объяснял Мамонов. Но у народа, да и у него самого отлегло только после того, как он наконец-то начал проповедовать.
«Ну ничего себе, какой вы всё-таки северный народ: как долго запрягаете», - пожурил псковичей Мамонов. А сам-то: медитировал-медитировал, неся невнятную околесицу, а задрыгал ножкой и раскочегарился только когда уже настало время прощаться. Поэтому всё самое зажигательное исполнил, считай что, на бис, выламываясь на авансцену с гитарой снова и снова, как заведённый, пока чья-то заботливая рука придерживала над ним тяжёлую кулису.
Вторая часть программы – творческая встреча с артистом – проходила куда более задушевно. Мамонов охотно рассказал, как он снимался в «Острове» и в «Царе», объяснил, как он любит «чистых и робких» - например, таких, как ему «тарелку» на крышу устанавливали. Они так долго и основательно возились, что он приготовил пятнашку. И до сих пор умиляется, что на вопрос «сколько с меня», один из этих работяг, «стесняясь и краснея», попросил 2900.
«Дед Пётр» заодно проехался по русским классикам (Год литературы, однако). «Шинель» Гоголя «невозможно читать» - «сколько там презрения к русскому человеку». Салтыкова-Щедрина – и подавно. Достоевский? «Жидко» всё это по сравнению с писаниями преподобного Исаака Сирина.
В общем, Мамонов до сих пор верен своему подростковому аплуа – «выводить обывателя из состояния бездумной спячки». В 7 классе он сшил себе для этого белые клёши (из маминой простыни), а потом на дискотеке подскакивал к учительнице биологии и строил ей козу: «Шейк, шейк, шейк!». Теперь изображает что-то вроде: «Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».
Вот например, таким «глаголом»: «В полшестого вечера люди идут с завода дубильных кож. Я стою один, мне делать особо нечего, но я все равно на любого из них похож».
Если уж по-честному, пушкинское «Вновь я посетил тот уголок земли, где я провёл... » и так далее ничем не лучше.