Антон Красовский: Мы с тобой одной крови
Ирина, 52 года, декоратор.
— Получается, ты всех пережила?
— Получается, что так. Мама умерла, муж, с которым мы познакомились, уже когда я была больна, тоже. От рака. Я была уверена всегда, что буду первой, а вышло вот так.
Невысокая худая блондинка сидит на стуле, вжавшись в спинку. Она — одна из первых инфицированных ВИЧ в СССР.
— Я — с 1986 года, — говорит она мелодичным тихим голосом, сминая от волнения салфетку в руке.
— Но первый случай же выявлен в 1987-м?
— Выявили-то у меня позже, но я же знаю, когда и от кого я заразилась.
— Не в Союзе, что ли?
— В Союзе, но он за границу выезжал.
— А как у тебя нашли?
— Собиралась делать какую-то операцию, сдала анализы. Через две недели за мной домой приехала скорая и увезла в Институт иммунологии.
Ирину закрыли в боксе, и уже через пару дней весь город знал, кто разносчик смертельного вируса.
— Через месяц я вернулась домой, вышла на улицу, и соседка мне рассказала, что всех, кто со мной контактировал, вызывали и заставляли сдать кровь. Это ж через рукопожатие передается — так тогда всем сказали. Вот прошло 25 лет, и каждый раз, когда я про это вспоминаю, у меня поднимается температура. Я прошлась по городу и поняла, что меня ночью убьют. Просто закидают камнями в подъезде. Я быстро пришла домой, собрала вещи и вернулась в Институт иммунологии.
— Сколько ты там провела?
— Месяца два.
— И что говорили врачи? Какие рисовали перспективы?
— А ничего. Говорили: подержим и выпустим. Брали анализы.
— И никаких таблеток не давали?
— Нет, конечно. Никаких таблеток и не было. Я вообще на терапию села 3 года назад. А до этого 22 года вот так и жила. Нормально. Ну, насморк, наверное, подольше длился, чем у остальных людей. Простуды всякие.
— Тебе повезло.
— Мне повезло.
— Как же ты вернулась тогда в свой город?
— Врач из института позвонила в нашу санэпидстанцию и устроила там скандал. Сказала, что вообще подаст на них в суд за такое обращение с человеком и за разглашение медицинской тайны. В итоге всем сказали, что произошла ошибка. Что я здорова, просто перепутали.
— Как ты сказала своему будущему мужу?
— Мы познакомились в 1990-м, и когда я поняла, что влюбилась, я сказала, что не могу с ним быть. Никогда.
— Как театрально.
— Ну, слушай, — салфетка расправляется на колени ладонью, — у меня тогда не было сомнений, что я умру года через два. Ну через пять лет. И в итоге он от меня добился правды. И сказал: хорошо, я согласен.
— И как вы жили?
— Предохранялись всегда. Детей вот поэтому так и не завели. А два года назад он умер.
— Получается, ты всех пережила?
— Получается, что так.
— И тех, кто был с тобой тогда, в 1990-м в Институте иммунологии?
— Ой, да ты что?! — салфетка радостно слетает с колен. — Почти все живы. Мы даже переписываемся периодически. Одна из девушек тут наблюдается. У вас. Вы, — Ирина обращается к врачу, — к ней повнимательней отнеситесь. Я у вас — номер семь, а она — пять.
Вы много раз видели в кино сцену, где герой смотрит старое хоумвидео. Вот его любимая жена идет с подносом по газону. Его дети бултыхаются в бассейне. Он пытается снять себя на их фоне, но мохнатый пес выбивает камеру из рук. Вся его настоящая любимая жизнь в этой потертой кассете.
— Иди к нам, — улыбается она ему. — Иди.
Но экран не пускает, он продолжает смотреть на них, перематывает на начало, вновь и вновь начинает старый разговор.
Мое кино — в этом душном коридоре: 15 метров — от регистратуры до лаборатории. Окнам тут нет места — со всех сторон двери. Двери в кабинеты врачей, двери — в жизнь.
Московский областной центр по борьбе со СПИДом. 420 полуподвальных квадратных метров на всех: инфекционисты, эпидемиологи, терапевты, гинекологи, педиатры, психолог, лаборатория, регистратура. 60 медиков на 38 000 человек, живущих с ВИЧ в Подмосковье.
Тридцать восемь тысяч женщин (их большинство), гетеросексуальных мужчин, гомосексуалов, детей, стариков в 420 квадратных метрах. Самому юному пациенту — пара месяцев. Самой пожилой — 88 лет. Медицинские документы сухо сообщают: женщина, 1927 г. р. Путь передачи ВИЧ — половой.
38 тысяч человек. Это больше, чем жителей в Протвино (36 919), Шатуре (33 308), Апрелевке (24 004), Истре (34 995), Бронницах (22 433), Волоколамске (21 212). Это целый город. Большой райцентр, где все, от младенцев до стариков, больны и нуждаются в ежедневной помощи. Где все они умрут, если ежедневно не будут принимать лекарство. Если в любой момент не смогут попасть к врачу.
Это город, который через несколько лет станет размером с Тверь, если не обращать на него внимания.
Люди, живущие в моем видео, стоят в этом коридоре плечом к плечу, редко дерутся за очередь к врачу, иногда обнимаются у стеклянного аквариума выхода. Но чаще молчат, стараясь не заглядывать друг другу в глаза, надеясь не узнать и не быть узнанным.
Светлана, 27 лет, врач-гастроэнтеролог.
— Сколько тебе было лет, когда ты узнала, что у тебя ВИЧ?
— 24.
— И ты знаешь от кого?
— Конечно знаю, от парня своего. Мы уже расстались к тому моменту.
Светлана эффектно отбрасывает густую русую прядь с лица.
— Ты знала, что у него ВИЧ?
— Нет, конечно нет. Ты что? Я бы никогда не стала.
— Как тебе сказали?
— Жутко совершенно сказали, в нашем городском инфекционном кабинете. Вызвали повесткой и там сказали: езжайте, девушка, в Москву. Вставайте на учет.
— То есть никакой психологической помощи?
— Да ты что? Я ж говорю, прислали уведомление домой, его мама открыла и прочла.
— И что мама сказала?
— Долго не верила. Искала врача. И вот, слава Богу, мы нашли.
— Ты как-то по-дружески с врачами тут общаешься, как с коллегами?
— Нет, сижу в общей очереди. Мне неудобно врачей отвлекать. Не очень долго сижу. Часа два.
— Два?! Это ты называешь недолго?!
— А что делать? Ну посмотри, что тут происходит, какая толпа.
— А как ты себя в этой толпе чувствуешь?
— Я себя с ними не ассоциирую. Я все-таки какая-то другая. Я не такая, как они.
Когда я впервые оказался в этом коридоре, я тоже не верил, что я такой же, как они. Что они такие же, как я. Даже держа в руке плакат, на котором я сам снялся в поддержку людей, живущих с ВИЧ, я протискивался сквозь эту толпу, глядя в пол, стараясь не выделяться, не привлекать внимания.
Я так до конца и не поверил, что я такой же. Но я такой. Не другой. И вы не другие.
Сегодня в России выявлен уже миллион случаев ВИЧ-инфекции. Выявлен. Это значит, что человек сдал анализ, записав в лаборатории свои паспортные данные. Это значит, что человека нашли и поставили на учет. Это значит, что ему завели медицинскую карту и, может быть, когда-нибудь ему найдут деньги на нормальную терапию.
Спросите себя: когда вы сдавали тест на ВИЧ? Год назад? В институте? Вы не помните? Вам это не надо, потому что у вас нет шансов заразиться?
Марина, 47 лет, инженер.
— Ты успокойся, не плачь.
— Простите меня. — Полноватая, домохозяйского вида женщина утирает слезы рукавом кофты.
— Ты уверена, что это был муж?
— Теперь уже да, он мне никогда не признавался.
— А он знал?
— Выяснилось, что да.
— Долго?
— Выяснилось, что восемь лет.
— Он восемь лет знал и ничего тебе не говорил?
— Нет.
— И не предлагал предохраняться?
— Нет, боялся, наверно, что я начну о чем-то догадываться.
— А как ты узнала, что у него ВИЧ?
— Он так этого боялся, что не лечился. Попал в больницу с обширной двусторонней пневмонией. Оказалось — уже СПИД. Было 4 клетки CD4 (в норме должно быть от 500 до 1600).
— Вы развелись?
— Ну как я его теперь брошу? Зачем? Куда я пойду? А он? Нас даже это теперь как-то сблизило. Мы в последние пару лет почти и не разговаривали, а тут тема появилась.
Миллион выявленных случаев при общем охвате тестирования около половины населения. Сколько в действительности сейчас в России живет с ВИЧ, мы не знаем. Полтора миллиона? Два? Знаем мы лишь то, что эпидемия уже пару лет вышла за границы особо уязвимых групп. Теперь любой, каждый человек может заразиться ВИЧ половым путем.
Эти банальности вы слышали сто раз. Вы прочитывали эти новости, стараясь скорее пролистать их, чтоб дойти до чего-то более интересного. До курса рубля. Или цены на баррель. Но поверьте мне, если вы живете в Иркутске, Екатеринбурге, Кемерово или Тольятти, у вас нет шанса не быть знакомым с такими людьми. Это места, где ВИЧ распространяется через внутривенные наркотики, места, населенные русскими людьми, брошенными Россией.
Мы, русские, увы, не ощущаем себя нацией, у нас нет желания помочь другому человеку потому, что у него с нами общие корни. У нас нет корней, нет сострадания, нет любви.
Когда подмосковные общественники написали главе Люберецкого муниципального образования Ружицкому с просьбой выделить землю под новый Центр по борьбе со СПИДом для Подмосковья, он ответил: у меня в городе этого не будет. Ладно бы кардиология, а эти. При этом в Люберцах сейчас с ВИЧ живет около 7000 человек. Русских людей, которых для главы муниципалитета не существует.
Тем временем в Татарстане открыты три огромных поликлиники для людей с ВИЧ. В каждом крупном городе, чтобы людям не приходилось, как везде в России, ехать в республиканский центр. В каждой поликлинике несколько тысяч метров, а всего в Татарстане 16 000 человек, живущих с ВИЧ. Это в 2,5 раза меньше, чем в Подмосковье. И эпидемия не растет.
Потому что татары — нация. Они понимают, что нет правильных и неправильных болезней. Есть только Господь и твои люди, которых нельзя бросить.
Но вы, скорее всего, не живете в Кемерово. Вы живете в Санкт-Петербурге или Москве и работаете в офисе из 30–40 человек, которым по 30–40 лет. Так вот, среди ваших коллег точно есть кто-то, кто живет с ВИЧ. В случае вашего офиса это, скорее всего, будет женщина. Или одинокий молодой человек, скрывающий свою сексуальную ориентацию.
Я точно это знаю. Каждый день, открывая свой фейсбук, я обнаруживаю там очередное послание. От знакомого мне человека с просьбой помочь его другу или подруге. От незнакомых мне людей. От совсем чужих. Сотни человек в год.
Я знаю судьбу каждого из них. Все они — мой фильм. Получается, что так.
Вот мальчик Дима, 22 лет. Симпатичный, стройный, большеглазый. Конечно же, гей. Такие позировали Глазунову и Иванову. Приехал в Москву, устроился в «Шоколадницу», завел страницу на сайте знакомств. Через полгода сдал тест. Ехать домой в Омск с этим бесполезно, а городской центр не берет людей с временной пропиской. Он решил: буду жить, пока не помру.
Вот другой: Гриша, 34 года. Брюнет, кубики, знакомства и клубы. Год назад — острая фаза, вирусная нагрузка — под миллион.
— Ты хоть понимаешь от кого?
— Конечно нет. Тебе же самому Лобков сказал: сейчас все от всех.
Евгений, Кирилл, Володя, еще один Володя и еще один Володя, Антон, Дима, Николай Петрович.
Гомосексуалам так страшно жить в России с осознанием своей ориентации, что признать себя в довесок особо уязвимой группой по ВИЧ они не могут. Вот уже 15 лет каждый врач публично говорит: наши главные пациентки — женщины. Не геи. Геи — около всего пяти процентов.
Это вранье!
Вам казалось, что вы врете во благо. Вы думали, что, если будете каждый день напоминать сами себе, что вы в группе риска, это усложнит вашу и без того непростую жизнь. Вы думали, что делаете как лучше. А получилось как всегда.
По оценкам Евгения Писемского, главы ассоциации «Парни Плюс», сейчас с ВИЧ живет шестая часть всех геев России. Если мы допускаем, что нас сейчас тут 2 миллиона, то 300 тысяч — ВИЧ+.
Вы перестали пользоваться презервативами? Вас больше не пугает аббревиатура СПИД? Вы не знаете, что такое PrEP? Добро пожаловать в мою очередь. И в мой фильм.
«Ян просит его вытащить, он больше не может», — пишет мне мой фейсбучный товарищ. Пару лет, каждый день, он пытался спасти от тюрьмы нашего общего знакомого. Фотографа Яна. Я видел этого Яна много раз. Многие из вас листали журналы с его карточками. Яна осудили за торговлю наркотиками, дали пять лет. Все бы и ладно, если б у Яна не было СПИДа. Именно СПИДа, который он обнаружил уже в самой запущенной форме. Вот с той самой обширной пневмонией он попал в инфекционку на Соколиной Горе. Там его подлечили, дали кулек таблеток и выпустили на волю. Но таблетки он глотать не стал, отчего-то решил, что они будут мешать набирать вес в качалке. И через пару месяцев свалился с очередным обострением. А тут и тюрьма.
Сейчас он в Рыбинске, осталось еще пару лет, но выдержит ли он их, мы не знаем. Кстати, тот наш общий товарищ в конце концов написал: знаешь, у меня ведь тоже ВИЧ и мне нужна помощь.
Дорогой мой мальчик-гей. Не думай, что тебя пронесет. Даже не надейся. Иди и сдай тест, и если у тебя нет ВИЧ, тебе повезло. Тогда беги в аптеку и купи препарат, который называется трувада. А потом погугли, что такое PrEP. Ты узнаешь, сколько таблеток нужно выпить после контакта, если вдруг по пьяни ты забыл надеть презерватив. С вероятностью, близкой к 100% (мне страшно писать эту цифру, но это так), ты тогда не подцепишь ВИЧ. И, получается, не попадешь в мой коридор.
И в мой фильм.
Светлана, 38 лет, биохимик.
— Ты усыновила ребенка, понимая, что у него ВИЧ?
— И понимая, что у него еще к тому же порок сердца.
— Ты героиня.
— Нет, так получилось, что он просто был лучшим другом того мальчика, которого мы с мужем хотели усыновить с самого начала. И мы решили их не разлучать.
— Блин, какие же вы крутые.
— Да ну, перестань.
— И как тебе жить с ВИЧ-позитивным ребенком?
— Ну мне-то отлично, я про это все понимаю. Он у нас на терапии, вирусной нагрузки у него нет, а вот когда мы его к кардиологу привели впервые, так тот фонендоскоп даже в перчатку оборачивал.
— Боялся заразиться?
— Ну конечно, ведь русские врачи про это вообще ничего не понимают.
— Скажи, а ты вот собираешься говорить, например, в школе, что у твоего сына ВИЧ?
— Я все время про это думаю, и, поскольку мы живем в России, я лучше оставлю их на домашнем обучении. Я пока лично не готова сталкиваться со всем, что за этим последует.
— А что последует?
— Ад.
Я протискиваюсь сквозь толпу людей, кадр за кадром перелистываю их судьбы. Вот на полу у лаборатории, забившись в угол подальше от людей, сидит человек. В воздухе он рисует круги.
— Что ты рисуешь?
— Нимбы.
38 тысяч людей, живущих с ВИЧ, в Подмосковье. Миллион — в России.
В Подмосковье для них нет даже пристойной поликлиники. В стране — лекарств. Только 22% ВИЧ-позитивных в России получают терапию. В то же время мировой протокол требует назначать лечение сразу же после выявления в крови вируса иммунодефицита. Человек, получающий терапию, будет жить ровно столько, сколько он жил бы, если бы не инфицировался. И при этом он перестанет представлять опасность для окружающих. Получить ВИЧ от такого человека практически невозможно даже при незащищенном половом контакте. Его дети с вероятностью 99% родятся без вируса в крови. На нем остановится эпидемия.
Программа так и называется: 90-90-90. Это значит, что 90% людей, живущих с ВИЧ, знают о своем статусе, 90% из них принимают качественную современную терапию, а 90% из получающих лекарства добились исчезновения вируса из крови.
Но в России нет денег, чтобы остановить эпидемию. Даже лишь двойное увеличение охвата лечения стоит 20 миллиардов рублей, которые вроде бы пообещали, да не дали.
Это при том, что в России людей травят всякой дрянью, которую мировые фонды не привозят больше даже в Африку. Именно поэтому в Африке за 10 лет смертность от СПИДа сократилась на 34%, а в России выросла в три раза. Количество новеньких в Африке снизилось на 41%, а в России выросло на 30%.
В ноябре американское Агентство по контролю за лекарственными препаратами зарегистрировало очередной комбинированный препарат, состоящий из четырех компонентов. Вся схема в одной таблетке. Генвойя — так он называется — в разы менее токсична, чем препараты предыдущего поколения.
Надо ли говорить, что ни генвойя, ни препарат предыдущего поколения — стрибилд — на русском рынке не представлены. То есть их нельзя купить даже за деньги. И только в этом году ожидаются федеральные закупки эвиплеры — препарата, зарегистрированного в США аж в 2011 году. У нас это будет подано как экспериментальное редкое лекарство, которое достанется избранным.
Остальные будут продолжать глотать изобретения 90-х, о которых в мире забыли уже 10 лет назад. Зидовудин, стокрин — названия этих препаратов произносятся на Западе только на исторических конференциях. У нас это основа терапии, их получают те 20%, которым повезет.
80% не будут получать ничего. И тихо помрут в своих плохо отапливаемых норах.
И пусть себе помрут, скажете вы. И скажут все чиновники, которых специально вызвали на совещание по ВИЧ к премьеру Медведеву в октябре 2015 года — послушать. И попытаться исправить. Чиновники недоумевающе зевали и играли в шарики.
Что я могу вам сказать? Посмотрите, кем приходится Людовик XV Людовику XIV. Младшим правнуком. Знаете почему? Потому что сын его, Великий Дофин, умер от лихорадки (оспу он пережил в детстве), внук, герцог Бургундский, с женой и старшим сыном, герцогом Бретонским, померли от кори. Выжил только младший правнук, который и ни при каких обстоятельствах не должен был стать королем. Но он им стал, потому что в дело вмешалась эпидемия.
Вы не защититесь от вируса в своих лимузинах. Вы не остановите его плакатиками, которые вы развешиваете в метро, рассказывая людям, что только семья и иконы спасут их от ВИЧ. Такую глупость не писали даже во времена короля-солнца.
Вы вообще никак не остановите эпидемию, если не будете давать людям лекарство. Всем. Поголовно и бесплатно. Только если в каждом городе вы откроете несколько пунктов выдачи бесплатных хороших комбинированных препаратов и обучите тысячи медиков следить за состоянием людей, у вас есть шанс дожить до конца эпидемии.
Но вы все равно так не сделаете никогда. Россия же не Африка.
Антон, 40 лет, журналист.
— Получается, что русским насрать на Россию?
— Получается, что так.