Накануне крушения. Из записок А.И. Воронцовой-Дашковой

Свои записки о событиях 1916-1918 гг. графиня Анна Ильинична Воронцова-Дашкова писала в эмиграции. Со скорбью и болью она вспоминала пережитое, благодаря Бога за то, что ее близкие спаслись и смогли выехать из пылающей России: "Идет жизнь день за днем, эгоистичная, распутная здесь, и мученическая там, за рубежом, на нашей бедной, разодранной в клочья, окровавленной родине... Здесь никого это не трогает. Россия? Да ведь ее нет... отвечают одни, всё это преувеличено, говорят другие... А наши всегдашние "друзья" англичане считают, что "кровь всей России не стоит капли крови одного англичанина"...

1916 год оказался последним счастливым для многих русских семей, в их числе были и Воронцовы-Дашковы. Первый брак Анны Ильиничны Чавчавадзе распался в 1916 году, она думала, что остаток жизни посвятит лишь воспитанию двух своих дочерей, но тут в ее жизнь ворвался бравый гусар, граф Александр Илларионович Воронцов-Дашков. Они познакомились в Боржоми и Анна Ильинична всегда с теплом вспоминала те счастливые дни:

"Самое радостное мое воспоминание связано с Боржомом. Это дни полного счастья, лучших надежд, любви, веры, всего того, что составляет счастье человека. Всё, даже самая природа создавала это радостное настроение и превратило его в моем воспоминании в чудную сказку.

Мы встретились здесь с Сашкой на всю жизнь... Здесь мы ее решили между собой. Каждое место я помню в Боржомском парке, все они мне дороги по воспоминаниям. Здесь мы ходили, здесь долго сидели и говорили о нашей жизни, здесь я бывала одна, а там были вместе... А здесь 6-го августа (у нас это было написано на браслетах) в первый раз он сказал, что меня любит. Вернемся ли мы когда-нибудь в эти места? Мы всё мечтали вернуться после нашей свадьбы, но никогда нам это не удалось".

Поначалу влюбленные хотели отложить свадьбу до завершения войны, но к счастью родители жениха убедили их поторопиться и скромная церемония состоялась в Петербурге. Торжество было скромным в связи с недавней кончиной отца жениха: "Свадьба была 10-го марта. Мы оба очень волновались. Я опоздала на свадьбу на целый час: но не по своей воле, а потому что за мной поздно приехали. Сашка был страшно нервен, а я не стояла на ногах. На свадьбе (из-за траура семьи) были, конечно только самые близкие родственники с обеих сторон. Одета я была "фантастически". Платье у меня было серое, одно из моих платьев, которое я еще ни разу не надевала. Так как я вообще люблю серый цвет и много его всегда носила, то это платье было сделано без особого назначения. Было очень красиво, но Сандра нашла его очень коротким, хотя оно было длины нормальной по тому времени, конечно, не до пят, как того хотела Сандра, и поэтому какая-то портнишка Сандры мне его переделала. Вернее, изрезала, прибавив на верху юбки жоржет (оно было их satin), а внизу скунса громадную полосу. Так что я его представляю себе таким трехэтажным или полосатым безобразием. Моя belle-mere подарила мне в этот день очень красивые бриллиантовые серьги. Сашка в первый мой приезд в Петербург дал мне рубиновое кольцо и браслет, сапфир с бриллиантами, которые я так любила.










Тем временем в стране назревали ужасные события:

"Год кончался тяжело. В личной нашей жизни вся эта тревога, тяжкие мысли, связанные с войной, мое нездоровье, операция, а главное, та тяжелая атмосфера, которая создавалась в тылу. Мы еще не вполне осознали надвигающейся грозы, но всё было тяжело, смутно и насыщено электричеством. Все разговоры, мысли сводились к одному - быть революции неминуемо, если не будет каких-то чудес. Я помню, как часто говорил мне Сашка: "Только победа может нас спасти от революции". А кругом росло недовольствие, ропот и голая клевета, нашедшая такую благодарную пищу в близости Распутина к царской семье. Все преданные и любящие царя люди мучились, сознавая необходимость действовать, спасать положение, и бездействовали, скованные дисциплиной и той же самой преданностью.

Приходится признаться, как ни тяжело, что против Императрицы все, все были настроены. Конечно, приличные люди не верили всей этой грязной клевете, пущенной про эту несчастную женщину, но многое сложилось против нее: и нелады с любимой всеми Императрицей Марией Федоровной, и вмешательство ее в государственные дела, и фанатическая вера в святость Распутина, и, наконец, ее железная воля, желавшая одного - сохранения в полноте самодержавия так уродливо проявившееся в руках такого мягкого и доброго человека, каким был Государь. Я не могу судить, но мне кажется, именно потому все было так плохо, что Государь только старался сохранить самодержавие, но не мог и не хотел. А она хотела и настаивала на этом, но, к несчастию, не сумела. Она не была Екатериной II, а Государь - Николаем I, а между тем в наше тяжелое время только такие характеры могли спасти положение"- вспоминала Анна Ильинична.



Возвращаясь в Петербург я попала на всю историю с кн. Васильчиковой. (Имеется в виду письмо княгини С.Н. Васильчиковой императрице, небрежно написанное на листках из блокнота и содержащее целый ряд обвинений, высказанных в не самом почтительном тоне). Mama получила от Императрицы письмо с вложенным в него письмом кн. Васильчиковой и была им возмущена. Она ездила завтракать в Царское, где был разговор об этом письме и ссылке кн. Васильчиковой и Mama умоляла Императора не делать последнего. Государь сказал, что подумает, но в дальнейшем, видно, Императрица настояла на своем.

17 декабря был убит этот ужасный Распутин. Потом mama часто говорила, что ей всё кажется, что после его убийства все бесы, сидящие в нем, бросились на русский народ (как после изгнания беса из бесноватого), и что ей особенно страшно от этого.

Незадолго до революции граф Александр Воронцов -Дашков простудился на фронте и заболел воспалением легких:

"В январе я ехала обратно на фронт. Сашка меня вызвал. Он заболел воспалением легких, и я поехала к нему в Луцк. По дороге в Киеве я была у дяди Георгия Шервашидзе, и Императрица (Мария Федоровна), узнавшая о моем приезде, позвала к себе. Была так проста и ласкова, как только она одна умела быть. Спрашивала обо всем, что происходит в Петербурге, и несколько раз сказала: "Что теперь будет?" А потом говорила, что ее очень радуют слухи о возвращении гвардии в Петербург. Потом я узнала, что действительно I-я дивизия была уже нагружена и потом оставлена на местах. Невидимая рука действовала".






Супруги Воронцовы-Дашковы вернулись в столицу незадолго до революции:

"В Петербурге все шумели и ссорились из-за последних событий - в общей каше трудно было разобраться - тут была и министерская "чехарда", и похороны Распутина, и письма И.П. Балашова к Императрице чуть ли не на 40 страницах, где он ей говорил, что такие же обстоятельства привели Marie Antoinette к эшафоту и предостерегал ее".


Молодая семья поселилась в подготовленном для них особняке на Моховой, однако пребывание там не было радостным, как и настроения в Петрограде: "В этот наш приезд мы остановились впервые у себя на Моховой, где уже можно было жить, хотя не все было устроено. У меня был какой-то особенный суеверный страх к этому дому, а обстоятельства усилили его. Он принадлежал родителям моей belle mere, от которых перешел ее брату, человеку совершено больному, и, наконец, после его смерти - Mama. Его переделали и устроили для Ларьки и Ирины, но работы еще не были закончены, как они разошлись. Я боялась этого прошлого и угрюмого вида дома. Мы устроились в среднем этаже, а приёмные комнаты и все комнаты над нами были заняты инвалидами. Их было у нас 150 человек. То же самое было сделано и в других особняках, что, между прочим, было одной из величайших ошибок. Было бы гораздо умнее, если бы национальный порыв, толкнувший собственников на предоставление всех свободных комнат под инвалидов, выразился в основании одного общего помещения, где они были все размещены. Этим избежали бы лишнего повода к пропаганде против нас же всех, живущих в этих особняках. Я слышала сама в доме у belle mere одного из инвалидов, который говорил с другим на следующую тему: "Подумайте только, для одной старухи все это... и все служащие...и церковь собственная..." У нее их было всего 30 человек.

Раз, поехав на Васильевский остров, мы встретили пару - солдата с бабой, обнявшись в шинели внакидку, щелкавших семечки. Он отдал очень небрежно честь Сашке, не изменив позы. Сашка его обругал и страшно был изведен, но мы, к счастью, проехали дальше".

Анна Ильинична была представлена Государыне в тот роковой день, когда Император снова уезжал в Ставку. Аудиенция в Царском произвела на графиню грустное, тяжелое впечатление:

"23 февраля меня вызвали в Царское представляться Императрице. Она меня приняла в своей гостиной в Царском и была не одна: Государь, Ольга Николаевна и кто-то еще (кажется Наследник), кто исчез, как только я повернулась, были тут же. Я была очень счастлива видеть Государя и так грустно было видеть страшно осунувшееся, бледное с морщинами лицо, но всё те же чудные глаза. Он очень изменился с 14-го года, когда приезжал в Тифлис. Он был всего минуту, а потом я осталась с Императрицей.

Какая особенная фигура. Она была вся в лиловом с аметистами в ушах, маленьким мехом на шее. Очень большая, стройная, красивая. От всей фигуры веяло страшной силой и какое-то странное чувство... которое я выразила своей belle, когда она спросила о моем впечатлении, так: было чувство, будто передо мной монумент, что-то неживое, мраморное, подавляющее. Говорила она со мной по-русски, очень хорошо".

К сожалению, никакие силы уже не смогли удержать Россию от шага в пропасть:

"На следующий день было обручение Мери Орловой с Ливеном. Мы все были у Мери в 4 часа на молебне. Возвращаясь оттуда, мы попали на первое проявление "грядущего хама". Нам пришлось остановиться - мотор задержала громадная толпа. Она расступилась, и по Литейной проехали верхами казаки с нагайками в руках. Как только они показались, вместо обыкновенной ругани, которая всегда разжигает страсти, со всех сторон к ним протянулись руки, и сотни голосов, слились в один общий крик: "Наши защитники, хлеба, хлеба!"

В эту минуту решалась наша судьба, но мы еще не поняли, хотя жуткая дрожь пробежала по всему существу. Умело руки организовали начало Великой бескровной... Но эти же бездарные головы не сумели удержать так легко полученной власти.





Мы стояли на углу Литейной у литейного завода. Казаки прошли, толпа ринулась к заводу. Один городовой защищал вход и храбро отстаивал свое место. Сашка выскочил из мотора, я его не успела удержать, он вырвал у меня свою руку: "Разве не видишь, что он один. Я его знаю, наш бывший гусар, хороший человек" и исчез. Я была в ужасе. Сашка крикнул шоферу двигаться. Я не могла выйти, т.к. была в шелковых туфлях на каблуках. Влетела домой, переодела ноги и бросилась обратно. Сашка и городовой были там же, толпа отошла, чем-то отвлеклась. Мы вернулись грустные и обеспокоенные домой.

Утром 27 проснулись тревожно после двух-трех дней все того же томления. Надя принесла нам кофе со словами: "А в городе что-то нехорошо. Окружной суд горит и как будто стреляют".

Тёмные и страшные вечера проводили сидя у окна в темноте. Страшные мысли, кошмарные воспоминания о Французской революции то и дело мерещились в темноте, а за окном: вой, крики, грохот грузовиков с живописными группами женщин и мужчин на фоне красных тряпок, жадные искаженные пьяные лица мужчин с хлебом в руках, а женщин с шашками наголо. И все это с раздирающими криками и пением революционных песен проносилось неизвестно куда. Вздрогнешь и ждешь..."

Воронцовы-Дашковы перебрались на юг - после прихода к власти большевиков Александр Илларионович вступил в Добровольческую армию, а Анна Ильинична, ожидавшая ребенка, поселилась с дочерьми в Ессентуках на даче "Капри". Там одна жила вместе с золовкой, Ириной Илларионовной Шереметевой и её детьми. Как только красные вступили в Ессентуки, начались самые страшные дни для всех жителей этого курортного городка:


"Часам к девяти у нас был уже первый обыск... еще слышались выстрелы, но не было больше никакой надежды. Нас обвинили в том, что мы стреляли из пулеметов. Натравляли на нас еще больше дворник наш, большевик, и ж.д. будочница, у которой мы брали молоко и которая многим нам была обязана. До 2-х часов дня у нас было уже 10 обысков, причем... я не буду рассказывать подробно о них - слишком противное и неприятное воспоминание.

Во время одного из обысков к нам явился большевический герой этого дня, спасший, как говорят, их положение своим хладнокровием и остановивший бегство "товарищей", - черноморского флота моряк Денисов. Он пришел нас допрашивать, где наши мужья, вел себя с нами ужасно и приказал схватить наших людей - Сабеева, Чабана и татарина нашего Хосту, которого чуть на наших глазах не зарубили, что бы, наверное, случилось, если бы я не схватила за руку того, который бросился на него.

Пообещав арестовать меня и Иру, Денисов ушел, уведя на вокзал (место, где собирали всех арестованных) наших людей. По дороге конвоировавший людей солдат-татарин отпустил Хосту и предлагал Чабану и Собееву уйти. Но, к несчастию, Собеев был сама пунктуальность и любил, чтобы все было оформлено. Он отказался уйти, говоря, что пойдет куда его вели, чтобы получить бумажку, что ни в чем не виновен. Повели их в Английский парк к Капельному источнику и здесь пытали, кололи штыками, - я думаю, выпытывали, где у нас золото и драгоценности, все это они тщетно потом у нас очень искали, - и в конце концов расстреляли этих человек несчастных.

Но мы в тот кошмарный день ничего о их смерти не знали, и когда их арестовали, это было около 12 часов, я побежала одеваться, чтобы пойти к одному большевическому главарю, хотела я его "просить" за людей, когда вдруг пришел Хоста и объявил, что его отпустили и что те тоже сейчас придут. Это меня немного успокоило, а в это время они, бедные, шли туда, откуда на следующий день привезли их обезображенные тела со сложенными для креста руками...

Дети были вне себя от усталости и пережитых трагедий, они страшно нервничали, и я их послала лечь и немного отдохнуть. Не успели они раздеться, как мы услышали снова крик и шум, и, выглянув в окно, я увидела 8 верховых, вооруженных до зубов, которые въехали прямо во двор и окружили наш дом. У всех были в руках бомбы, и они требовали, чтобы мы немедленно вышли вон, иначе угрожали взорвать дом. Стали одевать детей, и последними дети, я и княжна Мышецкая вышли из дому. Ира с детьми стояла уже за воротами. Нас повели к пустопорожним местам на расстрел. Что я пережила за детей, Вы сами понимаете, а я не в силах писать. Верочку Тане пришлось нести на руках, так как с нею сделалось дурно, а Марина умоляла меня спасти их и, чтобы нас не убили, поехать в Тифлис.

Нас привели к концу Гладовской улицы и здесь остановились; сидя на сером коне и замахивая на нас бомбой, разбойник стал держать речь: за что и как нас расстреляют. Это была настоящая Пугачевская картина: куча женщин и детей, только двое мужчин (из людей), и все это стоит и ждет смерти, а кругом ходили люди, большинство плакало, смотря на нас, и никто ничем помочь не мог. Настя, девушка Иры, бросилась на колени и выпрашивала, чтобы нас отпустили. Они долго и слушать не хотели ее; наконец договорились, что и Настя и наш вождь - украинцы, и тогда он смягчился и милостиво закричал: "Дети и женщины, к черты!" и потащил дальше только мужчин, которых в конце концов тоже отбоярили.

Но я уже всего этого не видела. У меня была единственная мысль - спасти детей, и, улучив минуту, я сбежала с ними и с Елизаветой Петровной Мышецкой. Повела их к belle-mere, а сама бросилась к телефону и говорила с Ге. Он мне не сказал, что люди уже расстреляны, и обещал сейчас же послать помощь. Ира с детьми спрятались у одного дачевладельца, и сутки мы не знали, жива ли она.

Но этот ужасный случай спас нас с Ирой от смерти, так как когда наши девушки вернулись домой, там бушевал опять Денисов, который вернулся, чтобы взять Иру и меня, ругался страшно, что сразу нас не пристрелил, и требовал от людей, приставляя к ним револьвер, чтобы они сказали, где мы. Но те повторяли только: "Их увели расстреливать, и мы сами ничего не знаем."

И с этого дня помчалась моя "телега жизни" под чужими именами то у одних добрых людей, то у других. Это продолжалось с различными вариациями 4 месяца.

6 октября belle-mere была арестована по никому не известным причинам и увезена в Пятигорск, где ее посадили с остальными заложниками. Ее провожать поехала Мая Пушкина, которую уже оттуда не выпустили и тоже засадили. Через несколько дней я поехала в Пятигорск по делу выкупа belle-mere и Маи, по дороге простудилась и получила испанскую болезнь, которая перешла в воспаление обоих легких, что в свою очередь осложнилось воспалением всех верхних желез с левой стороны и шеи. За это время belle-mere была вывезена из тюрьмы, а все остальные заложники - казнены.

Таким образом на 7-8 месяце беременности я пролежала полтора месяца между жизнью и смертью. Как я выжила и как не случилось ничего с ребенком, даже доктора поражаются. 12 декабря, двумя неделями раньше, чем мы ждали, родился у меня сын. Ребенок родился очень худой, но, слава Богу, совсем здоровый. Это было единственное утешение за это кошмарное время.

Большевики сошли совсем с ума, и их нахальству не было конца. Хватали всех мужчин, посылая их на фронт, а богатых в тюрьму, насиловали женщин, отбирали все последнее. Меня, слава Богу, в это время немного забыли и не трогали. Погибла бедная графиня Капнист, муж которой пропал вместе с первой партией заложников, у нее осталось 5 душ детей. (Анна Ильинична ошиблась, на самом деле был расстрелян граф Капнист, а графиня вместе с детьми эмигрировала).





Подробно обо всех ужасах писать невозможно, столько крови, столько слёз и горя кругом, что чувствуешь себя еще сравнительно настолько более легко отделавшейся от этих ужасов, что страшно даже роптать.

Анну Ильиничну и ее детей спасло то, что Ессентуки на какой-то миг были взяты казаками генерала Шкуро. Они спешно собрались и покинули город вместе с отступающими казаками:

"Меня собрали в три минуты, сунули с детьми в экипаж, и я, с ногами на козлах, без сознания и уцепившись за Надю, под полным обстрелом - выехала из Ессентуков почти в последнюю минуту. Казаки отступали под натиском большевиков. Вся дорога была запружена обозом и уходящими буржуями. Кто как и на чем мог. Машенька Трубецкая на 7 месяце беременности с 5-ю детьми прошла 40 верст почти все пешком; детей брали к себе на лошади казаки. Над ними рвались снаряды, но , слава Богу, мы все благополучно ушли".

С супругом Анна Ильинична воссоединится в Крыму, они покинут Россию и переправились в Константинополь, а оттуда - в Париж. В 1924 году Анна Ильинична откроет в Париже дом мод "Имеди", однако это дело не принесет желаемых доходов "Имеди" не сможет пережить кризис 1929 года.