Почему плохо быть лысым?
О страданиях плешивого индивидуума – в рассказе Валерия ПОВОЛЯЕВА.
НЕ ХОЧУ БЫТЬ ЛЫСЫМ
(рассказ)
Сколько ни помнил себя деловой человек Рыськин, – а он на полном серьезе считал, что помнит даже, что делал в утробе матери до появления на свет, – он всегда был лысым… Темя его во все времена было голым, как дамское колено. Хоть рассаду на нем высаживай – таким гладким оно было, – вдруг зацепится какой-нибудь укроп и пойдет в рост? И заколосится тогда на темени Рыськина роскошная укропная нива…
А с другой стороны, как бы там ни было, ведь не всегда же голова у Рыськина напоминала голое дамское колено, наверняка там когда-то гнездилось что-то жидкое, но, увы – не задержалось. Руками своими Рыськин так часто хватался за лысину, что она у него блестела, будто навощенная специальным составом, надраенная щеткой и отполированная бархоткой до сверка, – не лапай он ее каждую минуту, лысина у него так бы не блестела.
Быть лысым Рыськину надоело, это мешало его работе, его бизнесу. Ну что это такое – на черепушке блины можно печь, как на сковородке. Ни одна муха не может удержаться на скользком темени – сдувает. Надо было что-то придумать. В смысле – предпринять. Тем более что в нынешнюю пору появилось столько разных технологий – даже размножаться можно методом почкования, овец и котов – выращивать в банках из-под маринованных огурцов, человека воспроизводить из выпавшего зуба, можно вообще плюнуть в пробирку, заткнуть ее хорошо притертой пробкой и поставить на печку – через девять месяцев из пробирки вылезет сопящий мутноглазый молодец и спросит: «А где мой пачпорт?»
Много диковинных вещей появилось в нынешние времена, надо только губами впустую не хлопать и пользоваться внезапно свалившимися на человечество благами.
Впрочем, большинство простодырных соотечественников Рыськина, искренне верящих, что Россия – родина слонов и матерь страусов, вряд ли когда этим воспользуются, в том числе и автор этих строк.
Людей таких Рыськину не было жаль – каждому надлежит довольствоваться той ролью, которую он сам себе избрал. Лично же Рыськин был человеком творческим, умел чувствовать время – в горбачевскую пору дул под Горбачева, вовсю эксплуатировал любимые Михаилом Сергеевичем слова «процесс пошел», «ложить», «Азебарджан» и «консенсус», в пору Ельцина, глядя на напомаженную шевелюру лидера, ощущал острую нехватку в растительности и, страдая от того, что не мог подражать главе государства, даже в ресторане сидел в шляпе с широкими полями «а ля Боярский», демонически посверкивал глазами из-под полей и рвал из ноздрей волоски, будто рассаду дергал.
На глупые замечания, что в головном уборе сидеть в помещении не положено, не отвечал – был выше этого и какая-нибудь верткозадая официантка, потратив время на пустые замечания, стихала и начинала посматривать на Рыськина, как на существо высшего порядка… При всякой новой власти Рыськин пел по-новому.
И правильно, как он считал, делал: такое поведение позволяло ему срубать столько «капусты», сколько он хотел – даже когда у других после разных «черных вторников» и прочих бед в карманах гуляли сквозняки, да фига фиге шиш показывала, Рыськин в накладе не оставался, денежку складывал к денежке и в ус не дул. Угнетало лишь одно – широкое аэродромное поле на темени.
В меховом магазине он купил детский воротник, очень похожий на снятый с какого-то бомжа скальп, – может, он действительно был снят с какого-нибудь странствующего колхозника, заночевавшего недалеко от скорняжной мастерской, – и иногда утром, стоя перед зеркалом, Рыськин прикладывал воротничок к лысине. И сразу ощущал себя другим человеком.
Сделал он это и сегодня. Правда, глаза продрал с трудом и, подползая к зеркалу, чуть не набил себе по дороге пару шишек, глянул в зеркало и едва не поперхнулся – не узнал себя после вчерашней выпивки… Это кто же поселился в его квартире – большеротый, пучеглазый, похожий на неуклюжую лысую лягушку? Едва не погнал Рыськин такого хрена из дома, но вовремя понял, что это он сам.
Из дорогого дамского трюмо, стоявшего в прихожей, Рыськин достал детский воротничок, приложил его к лысине.
Вот это было совсем иное дело – в зеркало смотрел совершенно другой человек. Рыськин крякнул от удовольствия, подвигал воротник на темени влево-вправо и снова крякнул.
Он слышал от доверенных людей, что в Америке уже лет десять успешно занимаются тем, что выращивают волосы на облысевших головах, и операции эти проходят довольно успешно. Слышал Рыськин также, что подобные операции делают и у нас, но куда нашим умельцам до заморского дяди Сэма, товарища, как известно, рукастого и головастого, который если уж за что и берется, то делает это так, что назад дороги не бывает…
А наши могут сделать операцию, объявить, что она прошла очень успешно, и денег возьмут столько, что на них можно будет не только одну-единственную лысину облагородить саженцами, но и оволосатить целый район, а волосы потом возьмут, да выпадут. Сколько раз такое бывало!
Нет, уж лучше Америка. Хотя и дороже будет, но зато – надежнее. Гарантия – сто процентов.
Все свои деньги Рыськин обратил в карточку «Америкэн экспресс», карточку, чтобы не выкрали, заложил в потайной самодельный кармашек, пришитый к брюкам так, чтобы при ходьбе ощущать присутствие дорогого предмета, в посольстве внес плату за визу, купил билет и отправился в Штаты.
Вернулся он из Штатов неузнаваемым. Это был совершенно другой Рыськин, таким его ни родичи, ни знакомые никогда не видели. Это был Рыськин-генерал, а уезжал из Москвы вего-навсего Рыськин-ефрейтор. Даже меньше, чем ефрейтор, это был человек с половиной ефрейторской лычки, а тут все поняли, что придется иметь дело с настоящим генералом от инфантерии, у которого лампасы пришиты не только к штанам, но и к кальсонам.
Голову Рыськина украшала жесткая, чуть в курчавинку, как у негра-полукровки, шевелюра.
Правда, шевелюра эта, выращенная в одном химическом парнике под Детройтом, уже начала доставлять Рыськину не только удовлетворение и радость, но и хлопоты – ему предстояло переделать уйму документов, начиная с пропуска в баню, кончая автомобильными правами и паспортом. Впрочем, Рыськин надеялся, что потихоньку-полегоньку со всеми этими хлопотами он справится… И тогда можно будет двигаться дальше, например, поменять свою фамилию.
Ну что это за фамилия для бизнесмена, солидного человека – Рыськин? Хорошо, хоть не Курицын, не Пердюков, не Дристухин. Тогда жить было бы совсем весело. Правда, иногда ему встречались усложненные, скажем так, сюжеты: Рыськин, например, знал одного человека по фамилии Шопин.
Как вы думаете, если Шопину звонили по телефону, а его не оказывалось на месте, то какую фамилию выкрикивали в коридор, подзывая Шопина?
Вы правильно определили, на букву «Ж». В короткой фамилии той эта буква была самой звонкой.
Возвратившись в Москву, Рыськин первым делом решил проверить, как его прическа действует на дам-с – прекрасных мира сего. Если раньше они не обращали на него внимания, проходили мимо, даже не повернув головы, то сейчас картина изменилась. Рыськин одел лучший свой костюм с эмблемой модельного дома Версачче, лаковые туфли с золочеными пряжками, взял с собою зонтик в виде трости – очень изящный, способный придать любому, даже самому задрипанному мужчине вид подлинного джентльмена; покрасовавшись несколько минут перед зеркалом, Рыськин подкинул в руке зонтик, принял важный вид и вышел на улицу.
Погода стояла теплая, над домами летали ласточки. Вороны злобно посматривали на них, разевали рты, пытаясь ухватить иную малютку, стригущую крыльями воздух, за хвост, но проворства им не хватало… Сколько они ни щелкали клювами, сколько ни каркали, призывая на помощь своего вороньего бога, так ни одну ласточку и не смогли зацепить. Вороны шипели, да давились воздухом. Рыськин это дело отметил, улыбнулся довольно.
Выбрав первую красивую девушку, – очень красивую, внутри у него все даже сжалось, а во рту сделалось сладко, так они была хороша, – Рыськин призывно стукнул торцом зонта в асфальт, – словно бы подавал ей некий сигнал и поинтересовался с видом завзятого парижского гуляки:
– Девушка, вы не подскажете, как пройти на Монмартр?
– Куда-а? – девушка чуть не поперхнулась от неожиданности.
– На Монмартр, – как ни в чем не бывало повторил вопрос Рыськин, – в мастерскую Огюста Родена.
Девушка очень мило улыбнулась и приняла игру. В прежние времена она, увидев лысого пряника, вряд ли бы подхватила эту игру – скорее отвернулась бы с неприступным видом, либо просто не заметила б Рыськина, сейчас же, немного подумав, начала строить глазки.
Рыськин сделал стойку, будто охотничий пес, засекший отбившуюся от стада козу, сердце у него разом прыгнуло в глотку, заколотилось там радостно – то, что происходило сейчас наяву, раньше могло происходить только во сне.
Вечером Рыськин решил закатиться в ресторан – возвращение из Америки надо было отметить, а уж что касается шевелюры, то ее вообще надо было обильно полить водкой, чтобы росла и колосилась и никогда не покидала эту голову. Рыськин хотел было посидеть в «Золотом Остапе» на Красной Пресне, но ресторан этот был плотно набит людьми с большими горбатыми носами и гортанной речью, в ближайшие полмесяца они, похоже, не собирались покидать столики, плотно заставленные едой и выпивкой, ситуация эта Рыськина не устраивала и он переместился в другое заведение, менее популярное, но зато имевшее свободные места.
На манер лондонского денди Рыськин призывно щелкнул пальцами и за столиком у него, невесомо пристроившись к краю стула, оказалась широколицая, разбитная, с синими, броско подведенными глазами девица. Это засекла восточная танцовщица, исполнявшая соблазнительные танцы на небольшой плоской площадке. Лихо тряся грудью и дергая животом, она приблизилась в танце к столику Рыськина, сделала несколько призывных па.
Вот это да! Рыськин мигом возбудился, выбор у него был богатый: либо синеглазка, либо танцовщица, – покрутив носом, он сделал стойку на танцовщицу. Жестом банкира, имевшего неограниченный кредит где-нибудь в банке на Гавайских островах, он опустил руку в карман пиджака, достал пятидесятидолларовую бумажку и, демонстративно повертев ее в пальцах, засунул танцовщице за край крохотных, сшитых из золотой парчи трусиков, прямо в ложбинку между двумя круглыми вкусными половинками, танцовщица в ответ благодарно улыбнулась, а синеглазка, наоборот, огорчилась и высокомерно приподняла одну бровь.
– Ну, блин!
Рыськин мигом сообразил, что надо делать, также высокомерно поднял одну бровь, достал из кармана вторую бумажку цвета закисшего горохового супа, того же достоинства, отдал синеглазке:
– Кочумай!
Та кочумать не стала – видать, необразованная была, не знала, что это такое, вскинула бровь еще выше, так, что у нее перекосилось лицо, подцепила танцовщицу за трусики, развернула разгоряченную, пахнущую потом и плохим гримом девушку передом к себе и, покрутив перед ее носом мятой банкнотой, также засунула деньги ей в трусики. Только спереди.
Рыськину этот жест понравился. Синеглазка победила танцовщицу. Это дело надо было отметить. Он потребовал водки. Самой лучшей. Холодной.
В общем, отметил он свой приезд из Штатов достойно. Набрался так, что водка у него, кажется, должна была вот-вот политься из ноздрей. Чтобы этого не случилось, Рыськин с собою взял из ресторана банан. Если водка все же польется, то тогда он разломит банан пополам и заткнет им себе ноздри.
Вы представляете, до какого состояния он напился? Синеглазка, висевшая у него на руке, будто авоська с продуктами, неожиданно куда-то исчезла, прихватив с собой банан, и Рыськин остался один.
Пребывал в одиночестве он недолго.
Около него остановилась «канарейка» – старый милицейский «уазик» и из кабины высунулся сержант с лицом древнего французского актера Фернанделя (ретроспективу фильмов с участием Фернанделя Рыськин посмотрел в Америке, актер этот очень походил на лошадь, у которой болели зубы) и улыбнулся понимающе и доброжелательно.
– Эй, парень, от тебя так несет, что у нас в машине даже мотор заглох! – прокричал он Рыськину.
Рыськин огладил рукой жесткие, будто одежная щетка волосы и, сыто икнув, дал милиционерам совет:
– Я бы на вашем месте пересел на ишаков. Ишаки при виде культурно отдохнувших людей хоть в обморок не падают.
Фернандель показал Рыськину здоровенные желтые зубы и прищурил правый глаз:
– Это почему же?
Рыськин прищурил левый глаз:
– Догадайся с трех разов!
В результате этого «саммита» Рыськин очутился в вытрезвителе: Фернандель с напарником занимались тем, что ездили по городу и подбирали выпивших людей, а поскольку у них, как у всяких «производственников», имелся свой трудовой план и они считались в своем деле ударниками, улизнуть у Рыськина не было ни одного шанса – он обязательно должен был оказаться там, куда его привезли.
Фернандель шагнул в комнату регистрации, где дымили цыгарками трое милиционеров, предупредил строго:
– Ребята, кончайте дымить – дело придется иметь со взрывоопрасным предметом.
Милиционеры, глянув на исторгающего водочные пары Рыськина, поспешно затушили курево.
Первым делом они изъяли у Рыськина его одежду, выдали казенную – линялую пижаму с дырками на локтях и штаны с отвисшими коленками.
– Вшей тут нет? – начальственно хмуря брови, спросил Рыськин.
– Не боись, родимый, – успокоил его Фернандель, – есть что угодно, даже лемуры с острова Нуси-Бе и вяленые мухоморы, но только не вши.
После короткого обмена мнениями о смысле жизни и роли в ней животного мира Рыськин был препровожден в душ, где с удовольствием выкупался, вытерся вафельным полотенцем, украшенным выцветшим штампом неведомой воинской части, – произведено это полотенце было, наверное, в годы войны, когда немцев после поражения под Москвой погнали на запад, – и Рыськину сказали:
- А теперь пожалуйте в парикмахерскую!
Лицо Рыськина выразило недоумение, он спросил, стараясь придать голосу выражение пьяной удали:
– В какую еще парикмахерскую?
Милиционер, сопровождавший его в душ, доброжелательно почикал пальцами:
– Такую, чтоб красивым выглядел.
Репукин цапнул себя рукой за шевелюру, помял жесткие, как пластмасса, из которой делают метлы для чистки тротуаров, волосы:
– Я и без того красивый. Видишь, какая роскошная шевелюра, сержант? Тридцать процентов шерсти, двадцать – синтетики, остальное – чистая проволока.
Милиционер снова почикал пальцами:
– Не только красивым будешь, но и сразу помолодеешь, – он азартно хлопнул ладонью о ладонь.
Через мгновение рядом с милиционером оказались еще двое – такие же крепкоплечие, низкорослые, кривоногие, будто кавалеристы из Первой конной армии.
– Чего? – спросил один из них. – Сопротивляется?
– Не хочет подстригаться.
– Это непорядок, – строго произнес второй и отступил чуть в сторону.
Не успел Рыськин и двух слов произнести, как уже сидел в парикмахерском кресле и его голову обрабатывал машинкой милиционер со строгим голосом.
Рыськин хотел заорать, но неожиданно ощутил, что горло у него заткнула пробка, он не только кричать, он даже дышать не может, дернулся один раз, другой и из горла у него у него выпростался слабой струйкой тоненький синичий писк:
– И-и-и-и!
Он дернулся снова, парикмахер угрожающе поклацал над его головой челюстями машинки и предупредил:
– Будешь дергаться – уши отстригу!
– И-и-и-и! – вновь запищал Рыськин и от того, что с ним произошло, пошел в отключку – потерял сознание. Ненадолго, правда, – минут на пять.
Когда он пришел в себя, череп у него был лыс, как пионерский барабан. Рыськин ухватил себя пальцами за темя, помял, скривился жалобно, в глотке у него что-то хлюпнуло и он снова отключился – урон, который ему нанес нынешний день, был непоправим.
Пару суток после выхода из вытрезвителя Рыськин находился в состоянии прострации, путал день с ночью, галоши с перчатками, кухню с кабиной космического корабля, себя называл Гагариным, но потом малость, извините за выражение, очухался.
Горевать было поздно, да и сердце можно было надсадить длительным гореванием, Рыськин пришел к выводу, что жизнь еще не закончилась и наметил себе новую цель – собирать деньги на вторичную рассаду…
Одно было плохо – волосы над ушами выросли быстро, сделались длинными, закурчавились, темя же, естественно, не проросло, оно было украшено черными точками, словно татуировкой, и пшено это невозможно было вытравить. Налицо было вопиющее несоответствие и Рыськин не знал, как с ним бороться…
Валерий ПОВОЛЯЕВ