Дмитрий Быков // «Новая газета», №82, 3 августа 2020 года
Дмитрий Быков в программе ОДИН от 30-го июля 2020 года:
Что касается молодых людей, то среди них очень много талантливых. И среди своих школьников и студентов я вижу эту тенденцию. Но они настолько индифферентны к судьбам культуры нашей… Понимаете, я боюсь… Вот я как раз сейчас написал стихотворение об этом, собираюсь его печатать. Тоже не знаю, надо ли это делать. Стихотворение о том, что нам дан великий язык, но мы сделали его мертвым. Как бы ему не стать латынью, потому что носитель подкачал. Потому что латынь же тоже хотела бы, чтобы на ней объяснялись в любви, а на ней называют классификацию животных или лекарств. Потому что носитель подкачал, потому что не вижу я каких-то внутренних стимулов, каких-то светлых струй, которые питали бы будущее русское возрождение.
Что касается молодых людей, то среди них очень много талантливых. И среди своих школьников и студентов я вижу эту тенденцию. Но они настолько индифферентны к судьбам культуры нашей… Понимаете, я боюсь… Вот я как раз сейчас написал стихотворение об этом, собираюсь его печатать. Тоже не знаю, надо ли это делать. Стихотворение о том, что нам дан великий язык, но мы сделали его мертвым. Как бы ему не стать латынью, потому что носитель подкачал. Потому что латынь же тоже хотела бы, чтобы на ней объяснялись в любви, а на ней называют классификацию животных или лекарств. Потому что носитель подкачал, потому что не вижу я каких-то внутренних стимулов, каких-то светлых струй, которые питали бы будущее русское возрождение.
Мёртвые языки
из лирики этого лета
Вечером в августе возле большой реки,
Скажем, на Волге, Оке и Каме,
Где шелестят понурые рыбаки
Жёлтыми тростниками,
В заводях, где коряги и топляки
Кажутся к небу протянутыми руками,
Где берега дики, омуты глубоки,
Села заселены древними стариками,
С белыми бельмами, с космами цвета сырой муки,
Перемолотой навсегда умолкшими ветряками,
В сумерках, наползающих, как неведомые полки,
С лиловыми флагами, темными вожаками,
Или как одичавшие, брошенные щенки —
С умоляющими глазами, с окровавленными клыками,
В местностях, где живые выглядят мертвяками,
А мертвяки приветливы и близки, —
Можно расслышать, как шелестят мёртвыми языками
Мёртвые языки.
Когда-то они годились для праздников и вещей,
Ушедших из обихода,
Костюма, вооружения, поножей, кислых щей,
Дедушкина мундира, бабушкина комода,
Пыточных древних обрядов, святых мощей,
Вычурных правил вымершего народа,
Который казался вечным, что твой Кащей,
А оказался изменчивым, как погода,
Зыбким, как цвет осеннего небосвода,
Но постижимей, низменней и страшней.
Прежде они годились для называнья тех
Смешанных состояний, как, например, досада,
Смешанная с любовью; безоблачный детский смех,
Смешанный с дикой злобой; воинственная армада,
Оплакивающая павших; солдат, надевший доспех,
Но испугавшийся внезапного листопада;
Невинная дева, готовая впасть во грех,
Но машинально плачущая «не надо»;
Осмеянная печаль, отравленная отрада,
Убийственная услада, желательный неуспех...
Теперь они пятятся, как уволенная бригада,
Покидающая навеки закрытый цех,
Подразделенье грохочущего ночного завода-ада,
Где в тайне варилась продукция не для всех.
Остался словарь, петроглиф, набор цитат,
Античности контур райский и запах адский:
Рокочет латынь, багровая, как закат,
Бормочет дорийский военный, афинский штатский,
В траве шелестит шумерский, за ним аккадский,
И вавилонский, как башня, лежит разъят.
Когда-то они годились для слов любви,
Вздохов и стонов, статуй или мозаик,
На них орали «умри», молили «живи»,
На них ворковал поэт, волхвовал прозаик,
Теперь их удел — таксономия, грипп, ОРВИ,
Холера морбус, выползок, динозаврик,
Их знают историк в пыли и хирург в крови,
А есть и такие, которых никто не знает.
Прежде была верна цезарева жена,
В салоне вещал Салон, и ваял Пракситель,
Но кончились времена, вымерли племена,
Рассыпались стремена, износился китель.
Обширна была страна, грамматика мудрёна,
Лексика разветвлена, но подвёл носитель.
Забылись слова, понятия, имена,
Гавань подёрнулась тиной, пуста обитель,
Стен и земли не жалко, Господь свидетель, —
Жаль языка и сына его — меня.
Остался бы он душой, но не стало тел.
Шумел бы ещё рекой, но не стало суши.
Он бы ещё ворковал, щебетал, свистел,
Клялся и проклинал, но некому слушать.
Он бы напомнил суть, но не стало сущих,
Он растворился, но не смирился с тем.
Вот и шуршит цепенеющая река,
Воет зверьё, к небесам поднимая морды,
Тёмною грудой гранита, известняка,
Лезвий, костей — лежит опустевший Мордор,
Лижет луну языком своим полумёртвым
Полумёртвый носитель мёртвого языка.
Скажем, на Волге, Оке и Каме,
Где шелестят понурые рыбаки
Жёлтыми тростниками,
В заводях, где коряги и топляки
Кажутся к небу протянутыми руками,
Где берега дики, омуты глубоки,
Села заселены древними стариками,
С белыми бельмами, с космами цвета сырой муки,
Перемолотой навсегда умолкшими ветряками,
В сумерках, наползающих, как неведомые полки,
С лиловыми флагами, темными вожаками,
Или как одичавшие, брошенные щенки —
С умоляющими глазами, с окровавленными клыками,
В местностях, где живые выглядят мертвяками,
А мертвяки приветливы и близки, —
Можно расслышать, как шелестят мёртвыми языками
Мёртвые языки.
Когда-то они годились для праздников и вещей,
Ушедших из обихода,
Костюма, вооружения, поножей, кислых щей,
Дедушкина мундира, бабушкина комода,
Пыточных древних обрядов, святых мощей,
Вычурных правил вымершего народа,
Который казался вечным, что твой Кащей,
А оказался изменчивым, как погода,
Зыбким, как цвет осеннего небосвода,
Но постижимей, низменней и страшней.
Прежде они годились для называнья тех
Смешанных состояний, как, например, досада,
Смешанная с любовью; безоблачный детский смех,
Смешанный с дикой злобой; воинственная армада,
Оплакивающая павших; солдат, надевший доспех,
Но испугавшийся внезапного листопада;
Невинная дева, готовая впасть во грех,
Но машинально плачущая «не надо»;
Осмеянная печаль, отравленная отрада,
Убийственная услада, желательный неуспех...
Теперь они пятятся, как уволенная бригада,
Покидающая навеки закрытый цех,
Подразделенье грохочущего ночного завода-ада,
Где в тайне варилась продукция не для всех.
Остался словарь, петроглиф, набор цитат,
Античности контур райский и запах адский:
Рокочет латынь, багровая, как закат,
Бормочет дорийский военный, афинский штатский,
В траве шелестит шумерский, за ним аккадский,
И вавилонский, как башня, лежит разъят.
Когда-то они годились для слов любви,
Вздохов и стонов, статуй или мозаик,
На них орали «умри», молили «живи»,
На них ворковал поэт, волхвовал прозаик,
Теперь их удел — таксономия, грипп, ОРВИ,
Холера морбус, выползок, динозаврик,
Их знают историк в пыли и хирург в крови,
А есть и такие, которых никто не знает.
Прежде была верна цезарева жена,
В салоне вещал Салон, и ваял Пракситель,
Но кончились времена, вымерли племена,
Рассыпались стремена, износился китель.
Обширна была страна, грамматика мудрёна,
Лексика разветвлена, но подвёл носитель.
Забылись слова, понятия, имена,
Гавань подёрнулась тиной, пуста обитель,
Стен и земли не жалко, Господь свидетель, —
Жаль языка и сына его — меня.
Остался бы он душой, но не стало тел.
Шумел бы ещё рекой, но не стало суши.
Он бы ещё ворковал, щебетал, свистел,
Клялся и проклинал, но некому слушать.
Он бы напомнил суть, но не стало сущих,
Он растворился, но не смирился с тем.
Вот и шуршит цепенеющая река,
Воет зверьё, к небесам поднимая морды,
Тёмною грудой гранита, известняка,
Лезвий, костей — лежит опустевший Мордор,
Лижет луну языком своим полумёртвым
Полумёртвый носитель мёртвого языка.