Белгородская старина. Рождество-Богородицкий женский монастырь

— В центре Белгорода, на том месте, где ныне находится Белгородский государственный академический драматический театр имени Щепкина, в старые времена стоял Рождество-Богородицкий женский монастырь. Своё начало он вёл от женского скита, располагавшегося в болотистом низменном месте, заросшем камышом и осокой. Старица этой обители Аполлинария (Прыткова) обратилась в 1622 году к царю Михаилу Федоровичу с челобитьем, после чего по царскому указу скит стал именоваться монастырём.

Белгородский государственный драмтеатр имени Щепкина, фото vk.com/bgadt

Об этом нам известно из грамоты Михаила Фёдоровича белгородскому воеводе князю Петру Дмитриевичу Пожарскому 1627 года:

«во 135 (то есть 1627) году били нам челом из Белагорода Рождества Пресвятые Богородицы девичья монастыря старица Палинария Прыткова с сёстрами, — в прошлом де во 130 (то есть 1622) году по Нашему указу дано им под церковь и под келии место в Белегороде у посаду, и они де на том месте церковь воздвигнули Рождество Пресвятые Богородицы и келии поставили…».

Первоначально монастырь находился на левом берегу Северского Донца, на окраине современного Старого города. Неизвестно, имела ли старица Аполлинария сан игуменьи или была просто монахиней, но именно она стала первой настоятельницей и строительницей монастыря. Первое, что она сделала — устроила с сёстрами на отведённой земле небольшой храм. В описи за 1624 год уже значится деревянная Рождество-Богородицкая церковь, от которой и сам монастырь получил такое же название. В 1626 году измерявшие и описывавшие по царскому указу белгородские земли писец Василий Афанасьевич Керекрейский со своим помощником подьячим Петром Максимовым отмежевали монастырю по просьбе стариц большую территорию порожней земли. Однако не вся она, а только часть отмеренной земли впоследствии была утверждена царским указом.

В Писцовой книге Василия Керекрейского за 1626 год имеется описание женского монастыря:

«За острогом, на посаде, против Донецких ворот — девичь монастырь, а в нём церковь Рождество Пречистые Богородицы, а в церкви — образ Пречистые Богородицы запрестольной, двери царские, денеус на празелени, сосуды церковные оловянные, свеча поставная, ризы и стихарь полотняные, оплечья выбойчатая, да книги — псалтырь, часовник, служебник, шестодневец, печать Московская, а от города около монастыря тын стоячей, строенье мирское и чернаго попа Иева; да в монастыре тридцать пять стариц, кормятца Христовым именем, да на церковной же земли двор чернова попа Иева, двор пономаря Багдашка Иванова».

Так выглядел монастырь в первые годы своего существования. После описания самого монастыря в Писцовой книге идёт повествование об угодьях этой обители, располагавшихся за Северским Донцом под Старым Городищем (ныне Старый город) до устья речки Везёлки. Но эти выделенные и закреплённые царским указом земли урезались местными властями и отдавались черкасам, что вынудило третью настоятельницу обители игуменью Мариамну в 1639 году бить челом царю о том, что «прежде им дано было усадище под Старым городищем, а теперь нет у них ни усадища, ни руги никакой». На это челобитье Михаил Фёдорович в грамоте белгородскому воеводе князю Петру Пожарскому повелел, чтобы взамен отобранных у монахинь земель с огородами выдавали им ежегодную денежную плату «по пятьнадцать рублёв на год». Оставшиеся за монастырём земли заселили пришлыми крестьянами и бобылями, которые и обрабатывали их. Это приносило хотя и небольшой, но все же какой-то доход монастырю.

Иллюстрация Анастасии Кислинской для Fonar.tv
На правый берег Северского Донца монастырь перенесли, вероятнее всего, в начале второй половины XVII столетия, когда в 1650 году Белгородская крепость была перенесена на то место, где сегодня находится центр Белгорода. Для монастыря отвели территорию на пустыре чуть выше левого берега Везёлки. Однако и на новом месте из-за нехватки мужской силы средств для обустройства монастыря и содержания монахинь было недостаточно, и они постоянно испытывали нужду. Такое положение вынудило уже игуменью Ефросинию просить в 1673 году царя Алексея Михайловича о помощи:

«Бедныя и скудныя богомолицы Твои, Белагорода, Рождества Пресвятые Богородицы девичья монастыря игуменья Офросиньица с сёстрами… за тебя Великаго Государя Бога молим повседневно, а твоим Великаго Государя жалованьем солью мы богомолицы Твои не пожалованы, с безсолицы помираем, милосердый Государь, пожалуй нас богомолиц своих бедных и скудных; вели Государь… в милостыню соли выдать, как тебе Великому Государю от нас бедных… Бог известит, Царь Государь, смилуйся, пожалуй».

Просьба игуменьи Ефросиньи была уважена, и воевода князь Григорий Ромодановский распорядился выдать монастырю пять пудов соли. Но такая единовременная помощь не могла удовлетворить монахинь на долгое время. Скоро они снова впали в нужду и вынуждены были «жить именем Христовым», то есть просить подаяние.

Дела начали поправляться совершенно неожиданно в начале XVIII века, когда на помощь монастырю пришла «сама Царица Небесная в своем чудотворном образе Корсунском» . Этот образ Корсунской Божией Матери хранился в часовне, находившейся в нескольких километрах к северо-востоку от Белгорода в урочище Лог. Там за деревней Новосильцевой располагалась небольшая тенистая дубовая и кленовая роща. Через неё шла извилистая дорога, резко спускавшаяся на окраине в так называемый Винокуренный Лог, получивший своё название от находящегося рядом винокуренного завода (ныне это место известно как Монастырский лес).

Источник в Монастырском лесу, фото sanchess-city31.livejournal.com

На спуске в овраг, заросший по склонам деревьями и кустарником, и находилась часовня с очень почитаемой белгородцами иконой Корсунской Божией Матери. Часовня состояла в ведении белгородских митрополитов. 24 июня 1717 года игуменья Марфа с монахинями обратилась к митрополиту Белгородскому и Обоянскому Илариону (Властелинскому) с челобитьем, в котором писала:

«В прошлых де годех, изстари построен девичь монастырь, и к тому монастырю вотчин и крестьян и бобылей и земли и сенных покосов и никаких угодей — ничего нет, и того монастыря старицы питаются Христовым именем, а которые престарелые, помирают голодною смертию; також и в церкви Божией на свечи и на ладон и на церковное вино великая скудость».

Изложив в послании свою тяжёлую долю, старица Марфа с сестрами слёзно просили владыку приписать к их монастырю часовню в урочище Лог с чудотворной иконой, к которой многие белгородцы и паломники приходили молиться и приносили щедрые подаяния. Преосвященный Иларион удовлетворил просьбу монахинь. Игуменья подыскала священника для богослужений в часовне, и с этого времени дела монастырские постепенно пошли на поправку.

Вскоре в самом монастыре была возведена каменная церковь. Краткое описание её и монастыря имеется в отчёте за 1726 год, то есть через девять лет после приписки к монастырю Логовской часовни:

«Церковь Рождество Пресвятыя Богородицы с приделом во имя святаго великомученника Иакова Персянина, каменные, где служба бывает ежедневная. Ограда около монастыря и келии — деревянные. Вотчин, крестьян и никаких угодий не имеется. Хлеба не сеют и сена не косят. Состав монашествующих: игуменья Марфа, десять монахинь, а всех с укладчицами светскими 33 человека. Священник Савелий, церковь и игуменья с монахинями содержатся от доброхотного подаяния; жалованья на год давано из государственных сумм по 30 рублей, да несколько хлеба».

13 июня 1770 года во время сильной грозы с монастырской церкви были сорваны купол и металлический крест. Некоторое время храм стоял обезглавленным, пока просьба священнослужителей о восстановлении храма не была удовлетворена епископом Белгородским и Обоянским Самуилом (Миславским) .

До 1775 года к Рождество-Богородицкому монастырю были приписаны 16 дворов городских жителей. По мнению архимандрита Анатолия, это были строители монастыря, которые уже много лет считались его прихожанами. Монахини по приглашению, случалось, посещали их дома, бывали на поминальных обедах или торжествах. По этой причине епископ Аггей (Колосовский) распорядился всех прихожан женского монастыря причислить к одному из городских приходских храмов.

В 1783 году игуменья Нимфодора обратилась к преосвященному Аггею с ходатайством о разрешении строительства при Рождество-Богородицком храме каменной колокольни, на что получила благословение. Строительство её шло 11 лет и закончилось в 1804 году уже при игуменье Агафоклии. Внутри этой колокольни была устроена маленькая церковь во имя Казанской Божией Матери. Она просуществовала до середины XVIII столетия. Потом её упразднили, а освободившееся место использовали под монастырскую ризницу. На колокольне через 40 лет после её освящения вместо малых колоколов установили два больших колокола, пожертвованные монастырю почётной гражданкой Анной Николаевной Чумичовой. В течение почти 180 лет монастырская ограда была из плетня. Только в 1804 году при игуменье Агафоклии началось строительство новой каменной ограды с двух сторон монастыря с тремя башнями по углам.

Белгородский Рождество-Богородицкий женский монастырь был не только местом затворничества отрекшихся от мирской жизни женщин, но и местом заточения различных вероотступниц и преступниц, которых ссылали сюда на покаяние и замаливание грехов. В 1718 году после жестокого телесного наказания сюда была сослана Ульяна Андреевна Татищева, которая вместе со своим мужем Данилой Михайловичем имела тесные контакты с сосланной в Суздальский Покровский монастырь царицей Евдокией Фёдоровной Лопухиной — первой женой Петра I. В 1736 году в монастырь были сосланы раскольницы Ветковского согласия. Из 1056 раскольников и раскольниц-старообрядцев, вывезенных из-за «польского рубежа» из села Ветки и других мест, 26 женщин поселили в белгородский женский монастырь. Жили они в двух кельях: в одной — 16, в другой — 10 человек. Для их охраны из мужских монастырей направили отставных солдат. Но, несмотря на караул, женщинам удавалось порой совершать побеги.

Однажды утром старосте Василию Бельскому доложили, что из кельи, в которой проживали 10 женщин, три раскольницы, сделав подкоп, бежали. Немедленно последовал указ «О сыску, поимке и присылке в консисторию скованных под крепким караулом сих трёх раскольниц». Сразу были предприняты и другие необходимые меры для более надёжной охраны. Настоятель Николаевского мужского монастыря получил предписание направить в Рождество-Богородицкий монастырь плотников «для строения двух больших изб, которые в длину должны были иметь четыре сажени, а передняя и задняя стены должны быть трёхсаженные, меж собою противно, а в средине устроить сени трёх саженей облые и покрыть тёсом, и около тех изб вокруг огородить острогом, чтоб было прочно и без опасности». В монастырских стенах был возведён самый настоящий острог. О том, как отразилось пребывание ссыльных раскольниц на жизни монахинь, архимандрит Анатолий пишет: «И без объяснений тут понятно, каким гнётом ложилась вся эта обуза на девичий монастырь. А раскольницы эти, вместо ожидаемого от них исправления, вносили в обитель не только грубый разврат, но и неизбежную деморализацию в одних — по чувству сострадания к заключённым, а в других — по обаятельному влиянию пропаганды».

В начале XIX века в монастырь была заключена грузинская царица Мария Георгиевна с детьми. Какое же преступление совершила она и почему её, царицу, отправили из Грузии в Белгород? Как известно, в 1783 году Екатерина II и грузинский царь Ираклий II подписали так называемый «дружеский договор» — Георгиевский трактат, по которому Карталинско-Кахетинское царство (Восточная Грузия) признавало покровительство России и отказывалось от самостоятельной внешней политики. Екатерина II предоставляла со своей стороны автономию и ручалась за целостность Восточной Грузии. После смерти грузинского царя Ираклия II престол занял его старший сын Георгий XII. Процарствовав всего три года, он умер.

12 сентября 1801 года император Александр I обнародовал манифест о присоединении Грузии к России, в результате чего Карталинско-Кахетинское царство лишилось автономии и на правах губернии вошло в состав Российской империи. И хотя манифест провозглашал, что сделано это «не для прибавления наших сил и расширения границы, а для отвращения скорбей грузинского народа», ответной реакцией Грузии стало усиление антироссийских настроений, причину которых императорская власть усматривала в действиях представителей бывшего грузинского царствующего дома. Александр I обязал главноначальствующего Грузии генерала Павла Цицианова добиться согласия низвергнутых цариц и царевичей на переселение в Россию. Император также письменно приглашал вдовствующих цариц Дареджан (жену Ираклия II) и Марию (Мариам) (жену Георгия XII) на жительство в Петербург. Однако царицы и их дети не хотели покидать свою родину. Представителей грузинской царской фамилии постигла печальная участь — их сослали на вечное проживание в Россию.

16 апреля 1803 года в 8 часов утра по приказу Цицианова дворец Марии Георгиевны был окружён воинами генерала Ивана Лазарева. Генерал вошёл в покои царицы, где она находилась с детьми — пятью сыновьями и двумя дочерьми. Дети ещё спали. Лазарев объявил царице о переселении и потребовал от неё незамедлительного выхода во двор с детьми. Мария Георгиевна ответила, что дети спят, и, если она их разбудит, малыши испугаются. Она поинтересовалась, чей это приказ. Иван Лазарев ответил, что это приказ Цицианова. Услышав ответ, царица заявила, что Цицианов недостоин носить эту фамилию, раз так жестоко относится к своей родне. (Мария Георгиевна приходилась ему родственницей, оба происходили из старинного грузинского княжеского рода Цицишвили). Убедившись, что царица хочет заставить его ждать до тех пор, пока дети сами проснутся, Лазарев решил применить силу. Он приблизился к тахте, на которой сидела царица, и протянул руку, чтобы силой поднять её с места. Но царица мгновенно вскочила, схватила со стены кинжал и вонзила его в генерала. Вынув окровавленное лезвие, она бросила его со словами: «Такую смерть заслуживает тот, кто к моему несчастью добавляет ещё и неуважительное ко мне отношение». Находившийся при генерале адъютант нанёс царице несколько сабельных ударов. Согласно другой версии, смертельную рану генералу нанёс кинжалом князь Николай Химшиашвили , находившийся в то время вместе с царицей во дворце. Ему удалось бежать через чёрный ход и скрыться, а главноначальствующий Цицианов обвинил в убийстве генерала Лазарева Марию Георгиевну. И вот — ссылка в белгородский монастырь.

О том, как развивались события дальше, рассказывают документы. Предоставляем слово современникам и участникам тех происшествий.

19 мая 1803 года. Предписание Александра I и министра иностранных дел Виктора Кочубея курскому губернатору Александру Верёвкину:

«Грузинской царице Марии, при отправлении её из Грузии, учинившей убийство из мщения и злобы генерал-майору Лазареву, и дочери её царевне Тамаре, на равное злодеяние покусившейся, назначив пребывание с семейством их в Белгородском Рождественском монастыре, я вместе с сим курскому и белоградскому архиепископу дал надлежащее о том предписание. Вам же поручаю, по сношении с воронежским губернатором, от коего фамилия сия из Воронежа в Белгород отправлена будет, распорядиться приемом её и водворением в назначенном ей месте. Причём не оставите вы белоградскому городничему дать наставления, дабы он не дозволял ни царице, ни царевне, ни семейству её, без особенного моего на то повеления, удаляться из города, употребляя для сего хотя не открытый, но точный присмотр, с соблюдением, впрочем, надлежащей благопристойности. О поведении её вы прикажете себе почасту рапортовать и если бы открылося в нем что-либо достойное внимания или отходящее от порядка, вы имеете мне доносить. В Санкт-Петербурге, мая 19-го дня 1803 года Александр. Граф Виктор Кочубей».

Май 1803 года. Из именного повеления Александра I архиепископу Белгородскому и Курскому Феоктисту:

«По неизвестности о числе семейства царицы, в Белград отправиться имеющего, не назначается оному никакого содержания, но я желаю, чтобы вы сообразили с губернатором, какое приличное, но без всякого излишества, положено быть может содержание царице во время её пребывания в монастыре. Впрочем, не подвергая царицу Марию и дочь её всей строгости монастырской жизни, вы не дозволите им в образе жизни ничего соблазнительного, от правил пристойности отходящего и с местом пребывания их несогласного, преподавая им нужные духовные наставления и внушая им, что участь, коей они себя подвергли, есть самая снисходительнейшая, какую, по мере преступления их, назначить им было можно».

Май 1803 года. Из отношения главноначальствующего Грузии Павла Цицианова воронежскому губернатору Фёдору Пушкину:

«Отправив отсель по Высочайшему повелению в Россию царицу Марию с её семейством и царевича Баграта Георгиевича, которые из Моздока вслед за сим извещением моим имеют вскорости выехать, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство, дабы вы благоволили дать предписание о заготовлении на станциях лошадей. Когда ж они прибудут в Воронеж, по известным причинам, нужно оставить их в сём городе под ведением вашим, впредь до Высочайшего о судьбе их решения, и во время их тут пребывания оказывать им всякое нужное пособие и снисхождение, но притом нимало не упускать из виду их поведение, за коим надлежит иметь осторожное надзирание, равно как и заботиться о сохранении их здоровья, на какой случай воспретить им и свите иметь и малейшее оружие, особливо же царице Марии, по случаю зверского поступка её с генерал-майором Лазаревым, коего она зарезала; царевича Баграта нужно также содержать под некоторым присмотром».

1803 год. Из письма архиепископа Феоктиста курскому губернатору Александру Верёвкину:

«Для общего, совместно с вами, положения о приличном, без всякого излишества, содержании царицы Марии с её семейством, приехал бы я в Курск, но мне из Белгорода отлучиться не можно, по неимению сведения о времени прибытия оной царицы. Келии в женском монастыре, в которых жила игуменья, и по близости оных, в которых жили монахини, отведены для царицы и её семейства; начата необходимая в келиях пристройка и уборка; остаётся только учинить с вашим превосходительством соображение о содержании царицы, по прибытии её в Белгород».

1803 год. Из письма воронежского губернатора Фёдора Пушкина курскому губернатору Александру Верёвкину:

«На сих днях она (Мария Георгиевна — А.К.) с чиновниками, Дегтярёвым и князем Кугушевым будет отправлена прямейшим трактом чрез Нижнедевицк, Старый Оскол и Корочу в Белгород. Кроме царицы Марии, в Белгород должны были приехать: царевичи (дети царицы) Жебраил, Илья, Окропил (надо Окропир — А.К.) и Ираклий; царевны Тамара и Анна, а также несколько грузинских князей, дворян и дворянок, священник с дьяконом и грузинская прислуга».

21 июня 1803 года. Из рапорта белгородского городничего курскому губернатору Александру Верёвкину:

«Царица на вид довольно свежа, 34 лет от роду, царевичам: Жебраилу 18 лет, Илии — 14, Окропилу (надо Окропиру — А.К.) 10, Ираклию — шесть; царевне Тамаре — 17 лет, а Анне — три года. Жебраил имеет два горба — спереди и сзади».

1803 год. Из письма губернатора Александра Верёвкина архиепископу Феоктисту:

«Теперь мне прискорбно то, что вся свита царицы расположилась в женском монастыре, что противно как правилам церкви, так и самому Именному Высочайшему повелению; ибо в монастыре велено водворить только царицу и дочь её царевну. Не знаю, как будет принято. Всепокорнейше прошу вас внушить царице, чтобы она благоволила приказать совершенного возраста царевичам, князьям, дворянам и прочим чинам выйти в квартиры, отведённые близ монастыря, ибо чтоб сии лица, по крайней мере, ночевали в квартирах. Я надеюсь, что вы в сём успеете к нашему общему спокойствию».

29 июня 1803 года. Из письма архиепископа Феоктиста курскому губернатору Александру Верёвкину:

«Изволите упоминать о неприличном водворении семейства и свиты мужеска пола в женском монастыре; но как, по прибытии в женский монастырь, белгородский городничий объявил мне, что царица пожелала водвориться в монастыре со всем своим семейством и свитою, да и в бытность мою у царицы таковое желание своё и мне подтвердила, притом жительство монахинь расположено отдельно, в келиях, находящихся в отдалении за церковью, и уже неделя прошла пребыванию царицы в монастыре, но нет ничего от правил благопристойности отходящего и с местом пребывания несообразного, а всё происходит спокойно и благочинно; то, кажется, не надобно теперь беспокоить царицу напоминанием о выводе некоторых из её семейства и свиты на квартиры, а должно ожидать дальнейшего повеления или непредвидимого случая; в монастыре присмотр за всякою всячиною как с моей стороны, так и от городничего. Дай Бог и впредь такого благочиния и спокойствия».

1803 год. Из письма министра иностранных дел Виктора Кочубея курскому губернатору Александру Верёвкину:

«…чтобы вы (то есть губернатор) поступали с царицей Марией без всяких особенных почестей и угождения её излишним прихотям. Сама она с семейством и нужными для прислуги женщинами может жить в монастыре, находящаяся же при ней свита должна состоять на собственном её иждивении и жить вне монастыря. Поместить же в монастыре всех князей и дворян было бы противно правилам монашеским».

1803 год. Из рапорта белгородского городничего курскому губернатору Александру Верёвкину:

«…вывел из монастыря грузин, кроме духовника, лекаря и служителя, оставшихся на время болезни царевича Жебраила, приключившейся ему от сильного ослабления желудка».

1803 год. Из письма архиепископа Феоктиста курскому губернатору Александру Верёвкину:

«В Белегороде и белоградском монастыре всё благополучно, чинно и спокойно. Третьего дня и вчера здесь несносный был зной, а ныне небесные орошения прохладили землю. Пристройка к келиям царицы вряд ли чрез три недели окончится. Сколько осталось денег у городничего, я ещё не спрашивал. Озабочен он отводом квартир для полка, чрез два или три дня в Белград прибыть имеющего. В минувшую субботу священнодействовал я в женском монастыре, был и у царицы. Намерен побывать и сегодня. Кроме работников и материалов на постройку, дано из дому моего 300 рублей, велел я еще дать 200 рублей, а более недоумеваю, что предпринять, ежели недостанет».

6 октября 1803 года. Из письма царицы Марии курскому губернатору Александру Верёвкину:

«Уповаю, что вам весьма известны обстоятельства моей жизни и пребывания. Нахожусь в бедственном и горестном состоянии. При отъезде моём не могла взять с собою никакого имущества. Вознамерилась я отправить в Грузию служителя Бежана для доставления ко мне из оставленных моих собственных вещей и денег, а наипаче церковных книг, так как нечем исправлять обрядов священнослужения. И намерены прислать ко мне отец и мать мои всё требуемое для меня имущество. Прошу я отпустить служителя и выдать ему подорожную до Тифлиса или Моздока… Если сами не разрешите и пошлёте к министру, то прошу прислать мне из казенных или ваших собственных денег 2 тысячи рублей для одеяния малолетних царевичей».

Ноябрь 1803 года. Из письма архиепископа Феоктиста курскому губернатору Александру Верёвкину:

«В сию минуту прислан ко мне благочинный женского монастыря о. Евфимий Усенков от грузинской царицы с требованием об отводе лекарю её особливой келии в монастыре по причине открывшейся весьма сильной горячки между грузинами и семинаристами, квартирующими в одном доме, ниже оного монастыря, против мясных рядов. Приказал я семинарскому правлению освидетельствовать больных семинаристов и велел дать знать городничему о больных грузинах для принятия мер к пресечению болезней. А как сказывают, что болезнь сия последовала от тлетворного воздуха, из мясных рядов исходящего и парами наполненного, по совместному в том содействию и нынешней осенней погоды, то по таким обстоятельствам нужно грузин поместить в других квартирах, да и мясные ряды не у места, поелику оные там и по плану не положены».

1803 год. Из письма инспектора губернской врачебной управы курскому губернатору Александру Верёвкину:

«Я в Белгороде по приезде туда, пригласив тамошнего штаб-лекаря Базилевича и Ингерманландского драгунского полка штаб-лекаря Шталя, осматривал живущих близ девичьего монастыря в одном доме грузин и семинаристов и нашёл грузинского дьякона больного простудною горячкою, а прочих пятерых грузин и пятерых малолетних семинаристов освободившимися от болезни, точию ещё слабых, но ни малейшей опасности нами не найдено. Болезнь же приключилась не от чего иного, как от бывшей переменной сырой погоды и по случаю стояния дома на низком месте, а совсем не от мясных рядов и якобы от них исходящих тлетворных паров. Сие тем более утверждать можно, что во многом числе в выстроившихся близ тех рядов домах жители как прежде, так и ныне, по благости Божией, не претерпевают никаких болезненных припадков, да и оные мясные ряды выстроены в самом удобном месте, можно сказать, за городом, при речке Везелице. Не оставил я осмотром ныне же мясных рядов, где нашёл, что соблюдается порядок и чистота наилучшим образом».

Май 1804 года. Из письма министра внутренних дел Виктора Кочубея курскому губернатору Александру Верёвкину:

«В каком состоянии находится царица Мария с семейством, не терпит ли в каких-либо потребностях недостатка, и к положенной на содержание её сумме не нужно ли ещё прибавить? Не затрудняется ли царица со стороны воспитания своих детей, и не согласится ли она отдать их на попечение правительства для доставления им воспитания?».

1804 год. Из письма курского губернатора Павла Протасова министру внутренних дел Виктору Кочубею:

«Усердная просьба царицы наиболее о том, чтобы у государя исходатайствовать пенсию для оставляемых у неё царевичей и царевен. Выслушав эту просьбу, я спросил: «На что нужны Вашему Высочеству деньги в таком малом городе, как Белгород?». Она отвечала: «Нужно для детей завести экипаж, чтобы могли они приобрести себе знакомство». В экипаже большой нужды не вижу. Однако же на одежду царице и её свите необходимо было бы отпускать по 2 тысячи рублей ежегодно, как о том представлял мой предместник».

1804 год. Из письма царицы Марии курскому губернатору Павлу Протасову:

«По объявлении мне Высочайшего повеления от Вашего превосходительства в рассуждении требования моих двух детей в Петербург и по обещании им монаршей милости с прочими равно царевичами, приношу я благодарность Его Величеству письмом, а для остальных детей прошу пенсии, а себя предаю в волю государя. Когда вы спрашивали меня о моих недостатках, тогда я не могла от скорби моей доложить Вашему превосходительству, что пища здесь дешёва, но одеяние весьма дороговизно. Мы все состоим 30 душ, также нанять при кухне одного работника. Выходит на мой стол ежедневно 15 рублей, а на свиту 14 рублей 60 копеек, а мне определено в день на пропитание 30 рублей. На одеяние употребляли мы до сего времени деньги свои. Во время отправления меня из Грузии доставил мне князь Гив-Сагинов 300 рублей, ещё привез с собою протопоп голландских червонцев тысячу рублей, также парчи на шитье платья. Ещё заняла я в Моздоке за проценты 600 рублей и ныне не заплачено; также прислал из Петербурга сын мой Михаил тысячу рублей. Вышеупомянутыми деньгами мы содержались до сего времени. Просьба моя состоит в том, что как прочие царевичи имеют пенсию, то и мои не оставлены бы были от сего».

1804 год. Из письма министра внутренних дел Виктора Кочубея курскому губернатору Павлу Протасову:

«Грузинская царица Мария подала прошение на Высочайшее имя, в котором выразила жалобу на несправедливое (якобы) обвинение её в смертоубийстве генерал-майора Лазарева, и просила: 1) чтобы дозволено было ей с детьми приехать в Петербург как для принесения лично своего оправдания, так и для представления о своих нуждах; и 2) чтобы дети её, наравне с прочими грузинскими царевичами, дядьями и братьями, не лишены были знаков монаршего к ним благоволения. Государь император, не признав за благо, на основании прежних причин, дозволить царице Марии прибыть сюда и будучи, однако, совершенно удалён от того, чтобы дети её, не причастные ни к какому преступлению, терпели в чём-либо нужду, повелеть соизволил: уверить царицу в монаршем внимании к её семейству. Сыновья её, для надлежащего воспитания, могли бы быть помещены в Петербурге в каком-либо кадетском корпусе или в Москве при университете; но как здесь, так и там приложено было бы наивозможное о них старание. Сообщая о сем вашему превосходительству, не могу не присовокупить, что сыновья царицы, воспитываясь в товариществе с российским благородным юношеством, приобрели бы нужные познания и мало-помалу забыли навыки своей земли; познакомились бы с нашими обычаями и, переродясь, так сказать, из грузин в русских, со временем могли бы быть полезнее, нежели прочие грузинские царевичи и князья».

1808 год. Из письма царицы Марии курскому губернатору Дмитрию Прозоровскому:

«Отпускается мне на содержание из казны 14 тысяч рублей, а ими я никак не могу исправиться; какие я имела вещи, распродала, и тем способствовала содержанию себя. После того задолжала, и никто ничего мне в кредит не верит, почему претерпеваю крайнюю нужду и прошу представить государю прошение моё о прибавке жалованья».

1810 год. Из письма царицы Марии курскому губернатору Дмитрию Прозоровскому:

«Мне содержание выдают изодранными ассигнациями… Сперва я получала довольно медных денег, а теперь я их не вижу совсем… А мне деньги нужны — на содержание квартиры, прислуги, на вытопку горниц, на базарные для кушанья покупки, кои я должна делать медными деньгами».

Как видно из официальной переписки, дни грузинской царицы Марии Георгиевны в Белгороде тянулись однообразно и невесело. Привыкшая на родине к роскоши и богатству, в монастыре она постоянно испытывала нужду, несмотря на относительно привилегированное положение. Правительство назначило ей жалованье 250 рублей в месяц, но за всё время заключения такая сумма была ей выдана только несколько раз. Белгородский казначей присылал царице иногда по 150–200 рублей, а чаще всего по 100 рублей ежемесячно вместо положенных 250. Недостаток в средствах заставлял царицу обращаться в различные инстанции вплоть до императора. Однако часто её жалобы не доходили до адресатов, а тонули в дебрях чиновничьих кабинетов, или давались отписки. Так, например, на её просьбу о том, чтобы белгородское казначейство выдавало ей жалованье не рваными, а новыми ассигнациями и медными деньгами, курский губернатор получил следующий ответ из Белгорода: «Белгородский казначей выдаёт грузинской царице Марии содержание; если же в этом отношении случается неаккуратность, то оная зависит от оскудения казначейства!.. Что касается до крепких неизорванных ассигнаций и медных денег, то в белгородском казначействе их давно уже нет…».

Последние годы заключения в монастыре жить Марии Георгиевне становилось всё тяжелее. В одном из её писем тех лет читаем: «…из казначейства я уже два месяца ничего не получаю и теперь даже нечем мне и пропитаться. Если мне не скоро дадут жалованье, то мне останется сидеть с голодом».

Угнетало гордую и независимую царицу и ограничение свободы. Только в последние два года заключения в монастыре, после многочисленных прошений, она получила разрешение выезжать в окрестности Белгорода. Но и это разрешение было обставлено рядом ограничений. Выезжая за город, каждый раз Мария Георгиевна обязана была уведомлять городничего о маршруте своей прогулки, и городские власти расставляли конвой по всему пути следования от города до намеченного ею места отдыха, а по окончании прогулки охрана немедленно докладывала городничему о её возвращении в свои кельи. Выше мы привели точку зрения официальных лиц на пребывание и условия содержания грузинской царицы Марии Георгиевны и членов её семьи в белгородском монастыре. Но во время заключения с ней встречались не только чиновники по долгу службы. Посещали грузинскую царицу и другие люди, некоторые из которых оставили воспоминания.

В 1808 году писатель-историк Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский, совершая путешествие на юг, остановился проездом в Белгороде. И здесь ему довелось повидаться и поговорить с Марией Георгиевной. Об этом он рассказал в опубликованных тогда же письмах-очерках «Путешествие в Молдавию, Валахию и Сербию»:

«После обеда преосвященный (Феоктист — А.К.) ездил со мною к грузинской царице Марии Георгиевне, живущей в здешнем Рождественском девичьем монастыре. Мы её застали сидящею на диване по-азиатски, то есть с сложенными накрест ногами. При виде архиерея, она встала и, по обыкновенном взаимном приветствии, снова села на своё место. Царевич Михаил, сын её, сидел на левой стороне подле дивана — а на правой стояли возле царицы ещё другой сын её, лет десяти, и девятилетняя её дочь. Я сожалел в то время, что не родился живописцем; иначе разительными красками изобразил бы сию трогательную картину — матери, на лице коей хотя и видна была глубокая печаль, но ещё не исчезли оттенки прежней красоты, и детей, из коих царевич Михаил отличался стройным своим станом и пригожим лицом, а младший — своею красотою, которую превышала ещё красота маленькой царевны. Царевич Михаил не узнал меня с первого взгляду, и я нашёлся принуждённым объявить ему своё имя; тогда он весьма обрадовался столь неожиданной со мною встрече и немедленно представил меня своей матери. Преосвященный старался утешать царицу, которая ответствовала ему по-грузински чрез своего сына, что «она нимало не ропщет на судьбу и готова терпеливо сносить свое несчастие». Царевич Михаил весьма похудел после того времени, как я с ним виделся в Москве; он живо чувствует горестное положение своей матери, и несколько раз повторял при нас следующие слова: «Кто бы подумал, что с матуш?