Пока стоит Москва, существует мир

Россия – особая цивилизация. Не сводимая ни к Востоку, ни тем более к современному Западу, кажется, окончательно потерявшему свои корни и потому – падающему на наших глазах, подобно тысячелетнему дубу. Великое и печальное зрелище, но лучше в этот ужасный момент находиться чуть в стороне и дать свершиться Божиим судам. Едва ли кто-то, когда обсуждали поправки к Конституции, всерьез думал об этом. Но настоящий их смысл мне кажется теперь именно таким. Внятно проговорить: мы – не Запад, и мы не готовы вместе с ним сокрушать памятники своей истории и лететь в бездну «прогресса» и «новой морали» с трансгендерами в виде нового абсолюта человечности.

Но если мы не Запад и не Восток, кто же мы? Попробуем взглянуть на нашу историю именно так: не в эмпирических ее перипетиях, но заглянув в самое ее духовное сердце. За свою тысячелетнюю историю Россия побывала в разных ипостасях, носила разные имена. Но несомненно, во всех своих исторических формах: Киевской Руси, Московского царства, Петербургской империи, Советского Союза и современной России – сохраняла некий осевой код, всегда остающийся в глубине своей неизменным.

Код этот сформировала поэтичная русская природа, века спокойного развития славянских племен северного Причерноморья. К VIII веку это была уже вполне сформировавшаяся цивилизация скотоводов и землепашцев со множеством городов и правовым кодексом, характерным, прежде всего, свободолюбием и уважением к личности. В «Русской правде» Ярослава (XI в.) обращает на себя внимание отсутствие тюрем и телесных наказаний. Редчайшим приговором является казнь, обычным – штраф (вира), тяжким – изгнание… Перед нами свободная община свободных людей, весьма терпимых друг к другу, но готовых в случае необходимости без колебаний избавиться от чуждого элемента.  

 

Но по-настоящему русский народ кристаллизует Крещение, с которым Русь выходит на историческую сцену среди других новых народов Европы, которых так же, как и нас, являет на свет «этногеническая сила» христианства: немцы, англичане, французы… Но у русских было серьезное отличие, в начале исторического пути совершенно незначительное, со временем, однако, приобретавшее всё большее значение.

Дело в том, что русские получили христианство от Византии и усваивали первый азы веры не на непонятной ученой латыни, а на родном языке. Что предопределило гораздо более глубокое, «сердечное» (в отличие от умозрительного западного) восприятие христианства. Что, в свою очередь, очень рано даёт изумительные результаты.

Уже в эпоху Ярослава Мудрого Русь рождает удивительно зрелое произведение – «Слово о Законе и Благодати» митр. Илариона, в котором фактически декларирует свою национальную идею. В «Слове» очень явственно звучит, во-первых, устремленность к эсхатологическому концу мира, а во-вторых, – стремление к какому-то абсолюту христианства.

Пафос «Слова» – выбор пути благодати, а не закона, пути не столько культурного строительства, сколько святости. Здесь еще совершенно нет какого-то мессианского сознания, особого предназначения, но несомненно имплицитно всё это уже присутствует…

Одним из центральных сюжетов «Слова» была мысль о грядущем и уже «близ есть при дверях» Апокалипсисе и призыв к духовной мобилизации. И как показала история, призыв был вполне своевременным. Ведь совсем уже скоро по историческим меркам русский народ ждали великие испытания: участие в крупнейшей геополитической схватке мировой истории, двухсотлетнее татарское иго, создание Московского царства… 

«Слово о Законе и Благодати» подготовило русский народ к тому, чтобы встретить и принять свою историю. Символично, что произносится оно в момент (плюс-минус несколько лет) крупнейшей геополитической катастрофы Христианского мира – Раскола 1054 года. Хотя никто тогда ещё не воспринимал очередную ссору христианского Востока и Запада как катастрофу, в духовном мире трагедия несомненно уже свершилась и тревога была разлита в воздухе эпохи.

Раскол даёт начало всем последующим трагедиям Христианского мира. Почти незаметная трещина скоро обращается в ров, затем в пропасть… Но чтобы мессианское сознание Руси наконец включилось, должно было произойти нечто очень серьезное. Таким событием стала уния греков с Римом (1450 г.), которую на Руси восприняли очень болезненно – как духовное падение Византии. И последовавшее скоро физическое падение Константинополя (1453 г.) на Руси было воспринято как неминуемая кара за духовное отступление и знамение скорого Конца Света.

На Руси же это было время обретения независимости. Стояние на Угре (1480 г.) кладет конец татарской власти, и так уже практически номинальной. А примерно с 1497 г. московский князь Иван III, женатый на византийской царевне Софье Палеолог из дома последнего византийского императора, начинает использовать печать с двуглавым византийским орлом. Это несомненно было заявкой на право наследования имперских инсигний и одновременно ответом императорам Священной Римской империи, которые (сперва Сигизмунд, а затем Фридрих III Габсбург), начиная с 1442 года, начинают использовать в качестве своего имперского герба двуглавого орла.

Так, уже с первых шагов обретения независимости, Русь начинает осознавать себя духовной наследницей Византии. Если у Ивана III это ещё и не до конца осознанные амбиции, то уже через два десятка лет Русь созревает до формулы «Третьего Рима». Эта формула, изложенная старцем Филофеем в посланиях 1523 г. и 1524 г. (последнее было адресовано Василию III) имело уже совершенно внятный эсхатологический смысл.

В свете происходящих эсхатологических событий: уния, падение Константинополя, наконец, проникновение на Русь «ереси жидовствующих» (1470-1504 г.г.), которая была, конечно, настоящей духовной диверсией и чуть было не обернулась дворцовым переворотом, Московское княжество начинает восприниматься как последний хранитель истинной веры.

Если Москва – Третий Рим, то сколько бы он ни был мал (как мала была Византийская империя перед своим концом), смысл её существования обретает космическое значение. С этим смыслом споры с Западом о праве на имперские регалии уходили на второй план, на первый же выступала полнота ответственности за судьбу истиной веры, последним хранителем которой в охваченном апостасией (отступлением от веры) мире оставалась Москва.

Следовательно, гибель Москвы означала бы конец мира и начало Апокалипсиса. Всё это столь свойственно было русскому менталитету, что просто не могло не кристаллизовать его мессианского сознания. Которое ярко полыхнуло (на фоне действительно эсхатологических событий европейской Реформации) уже в царствование Ивана IV.

Тот же «мессианский код» мы видим и в идее Второго Иерусалима патриарха Никона. Овладение Константинополем мыслилось как восстановление Византийской империи – Римского царства, но теперь уже во главе с Москвой и духовным Новым Иерусалимом. Увы, и тот и другой проекты закончились трагически: царство Грозного – смутой, патриаршество Никона – расколом. Но они ничуть не угасили, а наоборот, лишь обострили эсхатологическое и мессианское сознание Руси. Если Иван Грозный обожествил миссию Кесаря (как Удерживающего), а Никон – миссию Патриарха, то Петр Великий обожествил гений Государства. Это было очень непривычно для Руси, но накал мессианского и эсхатологического сознания меньше от этого не стал.

Наоборот! В Петре тут же признали Антихриста, а его реформам придали апокалипсический смысл. Мнение это было вполне понятным. Но ведь и фигуры Грозного и Никона были не менее двусмысленны. В них обоих умещались как будто Бог и дьявол, Христос и Антихрист. Это была великая плата за русскую всечеловечность («широк человек, я бы сузил» – как позднее устами одного из своих героев скажет Достоевский). Так же и миссию Петра нельзя, конечно, оценивать ни однозначно негативно, ни однозначно позитивно. «Мои мысли – не ваши мысли, и ваши пути – не Мои пути» (Ис. 55-8), – говорит Всевышний. Это отчасти можно отнести и к судьбам народов, тем более – судьбе России, которая, как заметил елизаветинский генерал граф Миних, «управляется самим Господом Богом (ибо иначе вообще непонятно как она до сих пор существует).

Прорубив «окно в Европу», Петр действительно бросил Россию навстречу революции и сам стал «первым революционером», что отлично понял уже Пушкин. Но быстрая модернизация без вестернизации была уже невозможна. В то же время ход западной цивилизации по пути технологического прогресса был неостановим, и промедление (отсталая армия, отсутствие флота) означало лишь скорое завоевание и гибель. Третий Рим теперь становился  потенциально возможен лишь в формах Петербургской империи… И эксцессы «новгородской ереси» (чуть было не пожравшей великокняжеский дом), и эксцессы Грозного, и эксцессы Никона, и эксцессы Русского раскола, и эксцессы Петра Великого были срывами мессианско-эсхатологического напряжения Русской души… Но Проведение вело Русь через все её бездны к её, быть может, ещё не исполненной миссии.

Быть Эсхатоном, Удерживающим, хранителем остатков человеческого в стремительно расчеловечивающемся мире (и раскрытием божественного замысла о человеке) – не такова ли её извечная роль? Быть может, вся история России была лишь подготовкой к этой, ещё ожидающей её миссии? События последних десятилетий, последних лет, наконец, последних дней, – когда Америка и Европа уничтожают памятники своей истории, а с ними и саму свою историческую память – лишь укрепляют нас в этом мнении.