Орест Мартышин: "Мимо новгородской темы не прошел ни один крупный историк России"
Судьба Новгорода в русской общественной мысли и исторической литературе России и Запада
Мимо новгородской темы не прошел ни один крупный историк России. Более того, судьба вечевой республики волновала общественное мнение и нашла отражение в русской художественной литературе, публицистике и политической мысли. С XVIII века в русской дворянской историографии и литературе складывалась традиция интерпретации новгородских политических институтов с воинствующе монархических позиций. В.Н. Татищев считал, что абсолютная монархия была установлена в России Рюриком. Республиканские обычаи Новгорода изображались им как узурпация прав древнерусских князей, якобы являвшихся «самовластными монархами». Вскоре после выхода в свет «Истории Российской» В.Н. Татищева, но еще до публикации «Записок касательно российской истории» Екатерины II, в Копенгагене на французском языке была издана небольшая книжка «почетного советника ее Величества императрицы всея Руси» И.Г. Лизакевича «Краткий очерк истории Новгорода», не замеченная позднейшими исследователями.
Очерк, составленный, как говорит автор, «русским путем извлечений из русских источников», развивает монархическую традицию в русской исторической литературе применительно к Новгороду. Лизакевич связывает начало новгородских вольностей с пожалованием Ярославом Мудрым «многих льгот и изъятий из общего правила» во время посещения им Новгорода в 1036 году. И хотя он следует в этом вопросе за новгородскими источниками, ссылка на пожалования Ярослава приобретает в рамках общей монархической концепции несколько иной смысл. Для новгородцев, упоминающих мифические грамоты Ярослава и в летописях и в дого ворах с князьями, главное было в давности вольностей, в согласии с ними великого киевского князя. У Лизаке¬вича на первый план выступает момент «пожалования», он объявляет своеобразие новгородского строя в исто¬ках его производным от власти князя, которая представ¬ляется ему неограниченной. Становление республики после изгнания князя Всеволода Мстиславича в 1136 году Лизакевич воспринимает как «продолжение мятежа новгородцев», воспользовавшихся уменьшением власти великих князей и «притязавших на избрание князей по своей прихоти и изгнание их под предлогом малейшего недовольства».
Последующие отношения Новгорода с князьями подаются им как показатель того, что власть князя не была прочно установлена. Что же касается вечевой свободы, то Лизакевич считает ее «часто вредной для магистратов и приводящей к большим мятежам». Императрица Екатерина II изложила свои взгляды на ранний период истории Новгорода в «Записках касательно российской истории» и в драме «Историческое представление... из жизни Рюрика». Она опиралась на Иоакимовскую летопись в изложении Татищева. «Екатерина II затушевывала хорошо известные по летописям факты, связанные с народными движениями,— пишет Г.Н. Моисеева. — Она пыталась замолчать о «вольностях» и древних правах новгородцев, хотя... хорошо знала договоры Новгорода с великими князьями...». Позиция императрицы сводится к следующему. Еще до призвания варягов в Новгороде существовала монархия. Старейшину Гостомысла, которого позднейшие новгородские источники, не менее тенденциозные, чем сочинения монархистов, называют первым новгородским посадником, она объявляет князем. Варягов-де призывают по предсмертному распоряжению Гостомысла, понимающего, что без князей, сами собою, славяне править не могут.
Легендарный новгородец Вадим, восставший против Рюрика, изображен неуравновешенным честолюбцем, не выдерживающим сопоставления с мудрым и великодушным Рюриком, олицетворяющим монархическую власть. Мысли Екатерины II о Новгороде получили выражение и в составленном ее секретарем А.В. Храповпцким «Журнале высочайшего путешествия императрицы Екатерины II в полуденные страны России в 1787 году», причем пассаж об утверждении республиканских порядков в Новгороде почти дословно воспроизводит соответствующее место из «Очерка» Лизакевича. Возможно, Храповицкий, компилируя «Журнал», воспользовался им. История Вадима представлена с монархических позиций и в поэме М.М. Хераскова «Царь, или Спасенный Новгород» (1800), в которой выступление против Рюрика уподобляется Великой французской революции, а также в пьесе А.А. Плавильщикова «Рюрик», представляющей Вадима вельможей, под флагом вольности защищающим только свои интересы.
Мысль о том, что республиканские обычаи были выгодны одному боярству, что они обеспечивали ему господство над массами, ставшая характерной чертой подхода русских монархистов к Новгороду, получила у Плавильщикова очень четкое выражение: «Вельможи первенства со властию алкают, Раздора яд в сердцах народа тем питают. Вельможи рабствуют борющим их страстям. Народ порабощен строптивым сим властям, Везде славянами славянска кровь лиется — Вот иго страшное, что вольностью зовется». Сходную картину новгородских вольностей в момент их падения рисовал М.М. Щербатов: «Ясно видно нам, что правление новгородское тогда в такой беспорядок впало, что всякий, не повинуяся ни законам, ни обычаям, делал насилием все, что мог; бедные и слабые стенали от нападков сильных, которые не устыжалися явным образом грабить и разорять... наглость и насилие владычествовали в Нове городе».
Щербатову принадлежит идея, что простой люд, уставший от своеволия бояр, сам решил просить защиты у Ивана III. «Низкий народ, хотя не продолжительно, но чувствительнейший по самой своей недальновидности к благодеяниям, первый предлагал, чтоб самодержавным Великого князя признать в Нове городе», бояре же не стали этому препятствовать, ибо «их сопротивление могло народ к пущему роптанию привести, яко почитающему, что лишь для исполнения прежних своих наглостей они совершенно под власть Великого князя покориться не хотят». Законченное выражение монархический подход к республиканским учреждениям Новгорода нашел в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. «Опасность и вред народного правления», «польза самодержавия»— с такими критериями подходит Карамзин к истории Новгорода. Для него так же вечевые порядки — результат узурпации законных прерогатив князей (Новгород «присвоил себе власть избирать князей», «вече гражданское присваивало себе не только законодательную, но и высшую исполнительную власть»), а республиканский строй в Новгороде — синоним постоянных смут и неустройства («несогласие в делах внутреннего правления, основанного на определениях веча или на общей воле граждан, естественным образом рождало сии частые смуты, бывающие главным злом свободы, всегда беспокойной», «осторожная рассмотрительность не свойственна мятежному суду народному»).
Легкомыслие, упрямство, ветреность — вот качества, которые Карамзин чаще всего подчеркивает в новгородцах. Вероятно, придворный историк, посвятивший свой труд самодержцу, не мог писать иначе. Правда, он говорил и о гордости новгородцев, хотя всегда в связи с ее унижением, и о том, что «летописи республик обыкновенно представляют нам сильное действие страстей человеческих, порывы великодушия и нередко умилительное торжество добродетели среди мятежей и беспорядка, свойственных народному правлению». Именно утрата добродетели, доблести, воинского мужества в сочетании с разлагающим влиянием успехов в торговле и обогащения привели, по мнению Карамзина, к подчинению Новгорода Москве. В повести «Марфа Посадница, или Покорение Новгорода» (1803) Карамзин устами московского воеводы князя Холмского высказывает вслед за Плавильщиковым мысль о том, что только бояре пользовались в Новгороде благами свободы: «Вольность!., но вы тоже рабствуете... Бояре честолюбивые, уничтожив власть государей, сами овладели ею. Вы повинуетесь — ибо народ всегда повиноваться должен, — но только не священной крови Рюрика, а купцам богатым... Привыкшие к выгодам торговли торгуют и благом народа».
Правда, затем он опровергает эту мысль страстной апологией новгородской вольности, вложенной им в уста главной героини. В раннем художественном произведении симпатии Карамзина раздваиваются более явно, чем в «Истории государства Российского». Образ Марфы в повести совсем не похож на то, что говорится о ней в «Истории...». Параллельно монархической оценке новгородской государственности и в полемике с ней в русской литературе развивалась республиканская традиция. Основоположниками ее были А.Н. Радищев и Я.Б. Княжнин. Интерес и симпатия противников самодержавия к вечевым порядкам естественны. Для А.Н. Радищева самодержавие — «наипротивнейшее человеческому естеству состояние». В отличие от Татищева и Екатерины II он считает вечевую республику первоначальной формой политической жизни всех древних славян, которая в Новгороде получила наиболее яркое развитие. «Известно по летописям, — читаем в «Путешествии из Петербурга в Москву», — что Новгород имел народное правление. Хотя у них были князья, но мало имели власти. Вся сила правления заключалась в посадниках и тысяцких. Народ в собрании своем на вече был истинный государь». В варягах Радищев видит завоевателей, лишивших народ власти и свободы. Присоединение Новгорода к Москве рассматривается им примерно с тех же позиций — как победа силы над правом.
Я.Б. Княжнин закончил трагедию «Вадим Новгородский» за год до издания радищевского «Путешествия...», представление трагедии не состоялось, а напечатана она была спустя три года после главного произведения Радищева. Историческая основа трагедии — та же, что в пьесе Екатерины II, но по духу своему они противоположны. Императрица восхваляет благородного монарха, драматург — свободу и республиканскую добродетель. Монархия, по Княжнину, неизбежно ведет к попранию закона, превращается в тиранию. Вадим предстает в пьесе не необузданным честолюбцем, а отважным борцом за сохранение свободы новгородцев. Это был прямой вызов императрице, и она расценила публикацию трагедии как распространение произведений, опасных для ее власти, — Княжнин изобразил республиканцев «такими благородными, так самоотверженно преданными идее, что они оставались опасными, даже потерпев полное поражение».
Идеи А.Н. Радищева и Я.Б. Княжнина были восприняты декабристами. В.К. Кюхельбекер свидетельствовал, что «Путешествие...» Радищева и «Вадим...» Княжнина с жадностью переписывались, и в них дорожили «каждым дерзким словом». П.И. Пестель говорил, что в республиканском образе мыслей наряду с греческой и римской историей его утверждала также история Великого Новгорода. М.С. Лунин, выступая против воспитания в народе «чувственной любви» к государям, обвиняет Рюрика и его потомков не только в утверждении своей власти путем насилия и коварства, но и в том, что они ввели уделы, раздробили единый народ: «Ум юного народа затих от постоянного действия раздробленного самодержавия. Народный дух, постепенно угасая, заменился равнодушием. Следы такой же гражданской жизни заметны у нас даже теперь... Только Новгород и Псков устояли против общей заразы. Несмотря на все усилия властителей, они сохранили право избирать и судить князей. 30 из числа избранных были отрешены и изгнаны». Высоко ценили республиканский строй Новгорода Н.А. Бестужев, Н.И. Тургенев, М.А. Фонвизин, А.Е. Розен и другие декабристы.
К.Ф. Рылеев, В.Ф. Раевский, А.И. Одоевский заложили в русской поэзии традицию обращения к Новгороду как к символу народной вольности и борьбы с тиранией. Эта традиция прослеживается целое столетие от лермонтовского «Новгорода» и «Последнего сына вольности» до есенинской «Марфы Посадницы», опубликованной в 1917 году. В связи с падением самодержавия не только поэты, но и политики обращались к истории Новгорода. В 1917 году московское издательство «Земля и воля», принадлежавшее эсерам, опубликовало популярную брошюру Е. Эфруси «Новгородская республика (Господин Великий Новгород)». Цель этого издания раскрывалась в предисловии. Автор опровергал утверждение сторонников монархии, будто «республиканские порядки противоречат самой природе русских людей и исконным русским обычаям», и полагал, что «теперь, когда предстоят выборы в Учредительное собрание... особенно полезно ознакомиться с вольными порядками Господина Великого Новгорода».
Республиканскую традицию в оценке Новгорода продолжил А.И. Герцен. Вечевой строй воспринимался им как воплощение свободы и общинного духа Древней Руси и противопоставлялся княжеской власти, тяготеющей к самодержавию. Герцен тоже не избежал использования новгородской символики в борьбе с самодержавием и не дал социально-исторической оценки политического строя Новгорода. Новгородская республика существует у него, как и у декабристов и Радищева, не сама по себе, а лишь в соотношении с московским самодержавием, и не столько XVI, сколько XIX века. Говоря о Новгороде, он решает не исторические, а политические проблемы. Как и декабристы, в данном случае он более публицист, чем историк. Поэтому социально-экономическая база новгородской государственности остается вне его внимания. Но вопрос о необходимости централизации Руси для свержения монгольского ига и спасения единства государства Герцен все же поставил.
Отдавая дань романтизму, он писал в 1850 году: «Россия могла быть спасена путем развития общинных учреждений или установлением самодержавной власти одного лица... В XV и даже в начале XVI века ход событий в России отличался еще такой нерешительностью, что оставалось неясным, который из двух принципов, определяющих жизнь народную и жизнь политическую в стране, возьмет верх: князь или община, Москва или Новгород... Москва одержала верх, но у Новгорода также были основания надеяться на победу, этим и объясняется ожесточенная борьба между обоими городами, как и зверства, совершенные Иваном Грозным в Новгороде... События сложились в пользу самодержавия, Россия была спасена, она стала сильной, великой — но какой ценою? Это самая несчастная, самая порабощенная из стран земного шара. Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни». Герцена можно упрекнуть в невнимании к социальным аспектам и полемическом преувеличении элемента неопределенности в ходе формирования централизованного русского государства. Но конечный результат и этический колорит событий схвачены им верно.
Спустя 11 лет Н.П. Огарев дал более взвешенную оценку и внутреннего строя Новгорода, и его роли в объединении Руси. В статье «По поводу проекта о при¬сяжных поверенных (1861) он писал: «Выражал ли Новгород тайную мысль целой Руси, мысль правления и суда мирского, вечевого, или, добиваясь свободы торгового города, он был способен создать только городскую олигархо-буржуазную республику, — это едва ли можно решить с достоверностью... Освободить Россию можно было только сосредоточив все силы, этого не мог сделать прибрежный торговый город. Центральная Москва сосредоточила силы на освобождении, она стала во главе государственной организации». Историк-демократ А.П. Щапов пошел в своих сим¬патиях еще дальше — он идеализировал не только республиканские учреждения, но и социальный строй Новгорода. «Была полная демократическая свобода самовыражения народной жизни, — писал он в 1862 году в статье «Городские мирские сходы». — Демократизм массы всецело преобладал над аристократизмом боярства. И вот почему всякий раз, как случалась в новгородском вече борьба меньших и вятших людей, черни и боярства, черные люди всегда выходили торжествующими... Следовательно, нравственно-жизненные были и юные зачатки, ростки вечей. В них самих заключались могучие, неистощимые, свежие, здоровые силы к дальнейшему саморазвитию и самоусовершенствованию».
Идеализация Новгорода у А.И. Герцена и его последователей была связана не только с интересами политической борьбы с самодержавием, но и с эволюцией их мировоззрения от западничества к вере в русскую общину. Некоторым представителям другого крыла революционной демократии в России, менее подвержен¬ным общинным иллюзиям, свойственно критическое отношение как к социальной, так и к политической структуре Новгорода. Уничтожающую характеристику древнему Новгороду дал В.Г. Белинский в «Статье о народной поэзии» (1841—1842). По его мнению, там «не было на малейшего понятия о праве личном, общественном, торговом», «не было и тени» того «духа европеизма», который «всему определял значение», «там все были купцами случайно и торговали на авось, да наудачу, по-азиатски», Новгород как средоточие роскоши, удальства и разгула «для тогдашней Руси был тем же, чем теперь Париж для всей Европы». Но наряду с явными эксцессами «западнической» критики отечественной истории отметим безошибочное определение врожденного порока новгородских порядков — некоторую их застойность, слабость исторического движения при всем обилии политических конфликтов и переворотов: «Новгородская жизнь была каким-то зародышем чего-то, по-видимому, важного, но она и осталась зародышем чего-то: чуждая движения и развития, она кончилась тем же, чем и началась... Что не развивается, то не живет, а что не живет, то умирает: таков мировой закон всех гражданских обществ. В Новгороде не было зерна жизни, не было развития, а потому, повторяем, из него ничего не могло выйти».
И здесь не обошлось без гиперболизации. Белинский недооценил энергичную борьбу новгородцев за утверждение республики, их вклад в защиту рубежей Руси, в торговлю и контакты с Европой и т. п., он распространил на всю новгородскую историю элементы застойности, возникшие к ее концу. Но в то же время нельзя не признать, что в XIV—XV веках Новгород действительно оставался в стороне от главного дела объединения Руси, что такой движущей пружины, как у Москвы (создание централизованного государства), у него не было, что процесс объединения обрекал его на гибель. Статья Н.В. Шелгунова «Русский романтизм», появившаяся спустя 30 лет, в чем-то созвучна мыслям В.Г. Белинского, а в чем-то оставляет его позади. Автор четко ставит вопрос о социальной сути республики, но решает его противоположно А.П. Щапову: «Действительного народоправства в Новгороде никогда не было. Учреждения Новгорода были аристократические. Правили бояре, богатые и лучшие люди, только в их руках была вся сила и власть... «Великий Новгород» был абсолютным государем своих земель, каким был и московский князь своих владений. В сущности, одна идея лежала в основании московского единовластия и новгородского народоправства».
Столь же беспощаден Шелгунов и в оценке значения для России связей Новгорода с Западом: «Новгород в своих сношениях с Европой имел, по-видимому, возможность усвоить ее гражданские познания, ее дух, ее направление... Новгород не вносит ничего. Новгород был русским окном в Европу, и, однако, через это окно не прошло к нам ни единого луча света, ни одной европейской идеи». И у Н.В. Шелгунова причудливо переплетаются интересные мысли, содержащие зерно истины, с тенденциозными утверждениями. С одной стороны, здравые выводы о фиктивности народоправства, сосредоточении власти в руках богатых, приводящие его к констатации противоречий между аристократией и плебеями, между городом и волостью, к выявлению закрепощения смердов. Метко его указание на общность идеи, лежавшей в основе московского самодержавия и новгородского народоправства, под которой можно понимать не только совпадение отношений столицы с периферией, но и социальное родство новгородских бояр и московского князя. С другой стороны, мало обоснованный нигилизм в оценке исторической роли Новгорода, его вклада в историю русской государственности и культуры, уровня его правовых установлений и политических учреждений, преувеличение стихийности политической жизни, уверенность в том, что свет мог распространяться только из «Европы», неверные суждения о неравноправии торговых отношений с Ганзой и т. п.
В русской историографии XIX века, не относящейся к революционно-демократическому лагерю, нашли отражение обе тенденции в оценке Новгорода, нетерпимость монархистов и романтический подход к вечевому строю. Сторонник «православия, самодержавия и народности» М.П. Погодин видел в русской средневековой республике «досадную игру истории», пытался, насколько возможно, возвеличить положение князя в Новгороде, утверждая, что ему принадлежала верховная исполнительная власть. В его исторической повести «Марфа» мы не найдем колебаний между симпатией к защитникам республики и пониманием необходимости централизации Руси, свойственных раннему произведению Н.М. Карамзина на тот же сюжет. Наиболее характерный пример идеализации Новгорода с либеральных антимонархических позиций представляют сочинения Н.И. Костомарова — двухтомник «Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада» и лекция «О значении Великого Новгорода в истории России», с которой он выступил в Новгороде в 1861 году на празднованиях в честь тысячелетия России.
В древней русской истории Костомаров выделяет два периода и два уклада «по развитию внутренней народной жизни» — удельно-вечевой и единодержавный. Отметим сразу некоторое смешение этих понятий, которые явно не совпадают полностью. Удельно-вечевой период, выделяемый по отношениям между разными землями или князьями Руси, или, говоря современным языком, период феодальной раздробленности, сам включал в себя оба уклада, ибо с точки зрения внутренней конституции, а не отношений между отдельными землями, для него княжество, тяготеющее к укреплению монаршей власти, более характерно, чем республика. К этой нечеткости приводит Костомарова, как и большинство дореволюционных русских историков, выбор критериев для определения периодов и укладов исключительно в сфере надстроечных явлений — государственных отношений, идеологии.
Костомаров видит идеал удельно-вечевой жизни в самостоятельности земель русского мира во внутренних делах при сохранении связи между всеми ними. Это стремление к связи он явно преувеличивает или, во всяком случае, переносит его из сферы идеальной в сферу государственную, характеризуя удельно-вечевой уклад как «эпоху господства федеративного строя русской общественной жизни» и придавая тем самым отношениям между княжествами правильный, точно установленный характер, который в разгар феодальных усобиц как раз не был им свойствен. Характер удельно-вечевого уклада, продолжает Костомаров, нигде не выразился полнее, чем в Новгороде. Мимоходом отметим нюанс, не имеющий прямого отношения к теме нашего исследования. Среди причин политической самобытности Новгорода Костомаров первой называет этническую. Он предполагает, что новгородцы были южного происхождения, переселились с берегов Днепра, на севере нашли уже сла¬вянских поселенцев, но южная народность осталась над ними «первенствующею», отсюда «нравственная связь Новгорода с отдаленным Киевом». Здесь чувствуется определенное влияние национализма.
Идеализация новгородских устоев проявляется у Костомарова по-разному. Он видит в них «механизм независимости и гражданской свободы» и распространяет эту свободу на всех одинаково: «В Новгороде все исходило из принципа личной свободы. Общинное единство находило опору во взаимности личностей. В Новгороде никто, если сам не продал своей свободы, не был прикован к месту». Заметим, что в холопы в Новгороде, как и в других русских землях, обычно попадали не добровольно, а процесс феодализации все ощутимее приковывал к месту и смердов, о чем свидетельствуют новгородские источники. «Свобода, — продолжает Костомаров,— выдвигала бояр из массы, но тогда эгоистические побуждения влекли их к тому, чтобы употребить свое возвышение себе в пользу, в ущерб оставшихся в толпе; но та же самая свобода подвигала толпу против них, препятствовала дальнейшему их усилению и наказывала за временное господство — низвергала их, чтобы дать место другим разыграть такую же историю возвышения и падения».
И здесь — тот же односторонний, поверхностно-политический подход. «Свобода» могла скинуть одного боярина с поста посадника и посадить на его место другого, могла даже разграбить его двор, но отнюдь не свобода, а происхождение и богатство возводили в боярское достоинство, и власть боярства, а не пребывание конкретного боярина в должности, была постоянной и незыблемой с момента консолидации бояр в качестве стойкой социальной группы до падения республики. Пребывая в сфере идеалов и политических отношений, Н.И. Костомаров не замечает изменений в социальной основе «севернорусского народоправства». Новгород все еще представляется ему воплощением единого для всей Древней Руси общинного духа. Вытеснение общинного строя феодальным игнорируется. Поэтому в конфликтах, вытекающих из противоположности бедности и богатства, ему чудятся всего лишь выступления народа против зазнавшихся и обманувших его доверие должностных лиц.
Свобода, гражданственность и общинный строй распространяются Костомаровым не только на главный город, но на все поселения, на всю новгородскую волость: «Во всей политической деятельности Новгорода не видно домогательства централизующей власти». И это далеко от истины. Земля Новгородская не была федерацией самоуправляющихся общин. В нее назначались кормленники, менявшиеся по воле главного города. Гнет его был достаточно тяжел, о чем говорят сохраненные источниками проявления недовольства, восстания и стремление отделиться. И наконец, Костомаров явно переоценивает стремление Новгорода к единению с Русской землей. Оно, безусловно, было, но диктовалось не столько идеальными соображениями, сколько экономическими, политическими и военными интересами. Необходимости объединения новгородцы не осознали, — во всяком случае, это не нашло воплощения в их политике. Новгород был поглощен собой и думал, главным образом, о сохранении всеми средствами своей самостоятельности.
Костомаров и сам это косвенно признает, говоря, что удельно-вечевой уклад не дошел до своего полного развития, не осуществил своего идеала единства, что Новгород не мог «идти со своею свободою по пути исторического прогресса», ибо удельно-вечевой уклад в других русских землях рухнул, что, следовательно, Новгород не мог повести их за собой, а ни условий, ни средств утвердить себя в качестве отдельной державы он не имел. Костомаров добавляет, что Новгород и не стремился к этому, но такое утверждение сомнительно.
Вывод Костомарова: хотя Новгород и был обречен на гибель вместе с удельно-вечевым укладом, принципы его важны, они не прошли бесследно для народной исторической жизни: «Нельзя сказать, чтобы эти начала были бесплодны по своему существу, если б продолжали возрастать в целой Руси, и что, напротив, другие, их заменившие, были и выше, и благодетельнее... Государственность объединила русский народ, саморазвитие народных сил было поглощено делом этого единства, свобода общины и мира приносилась ему в жертву». В этой оценке при всем различии либеральной и революционной критики самодержавия он перекликался с Герценом. Победа самодержавия привела, по Костомарову, к отделению государства от народа, апогеем чего явилось крепостное право (вновь характерное выведение социально-экономических условий из политических).
Свою лекцию о значении Новгорода Костомаров заканчивает выражением надежды, что отмена крепостного права «есть начало новой русской истории: государственность примиряется с народностью», но и призывом не обольщаться на сей счет. Иногда видят в этом компромисс с теорией официальной народности. Действительно, элементы национализма и православия не чужды исторической концепции Костомарова, но они соче¬таются у него с критикой самодержавия. Финал его речи в Новгороде можно расценить и как приспособление к духу официальных торжеств, как желание подсластить пилюлю. Пойдя на такую уступку, он смог довести до сознания слушателей и читателей остро оппозиционную мысль о том, что вся история русского самодержавия основана на отрыве власти от народа, причем в отличие от классиков славянофильства Костомаров возводит этот процесс не к эпохе Петра I (реформы Петра для него лишь апогей самодержавия), а к XIV—XV векам. Это никак не вяжется с концепцией «самодержавия, православия и народности».
Н.И. Костомаров был, пожалуй, последним крупным выразителем тенденции идеализации новгородской государственности. К середине XIX века в русской литературе начинает укрепляться более глубокий научный, исторический подход к этой теме. Один из первых опытов оценки Новгорода с точки зрения представлений о всемирном историческом процессе — «История русского народа» Н.А. Полевого (20—30-е годы XIX века). Попытка автора применить к нашему прошлому методологию французских историков была раскритикована А.С. Пушкиным, писавшим о втором томе сочинения Полевого: «Поймите же и то, что Россия никогда не имела общего с остальною Европой, что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизетом из истории христианского Запада». Полемичность соображений Пушкина показывает, как нова и своевременна была постановка вопроса у Полевого. Историзм позволил ему в немалой мере избежать преувеличений и отказаться от модернизации в оценке Новгорода. Он видит в республиканских учреждениях и торговле с Западом «жизненные силы» Новгорода, повлиявшие на развитие всех русских земель, и в то же время признает его детищем своей эпохи, обреченным на гибель в столкновении с самодержавием. В статье «Великий Новгород» он писал, что его строй «не должно сравнивать с республиками древних, а тем менее можно относить... (к нему. — О.М.) мечтательные понятия о гражданском равенстве и мнимой свободе новейших времен».
Элементы историзма получили некоторое развитие в 40-х годах во взглядах западников и славянофилов, что не мешало им приспосабливать новгородский материал к своим историческим концепциям. При разности методологии и у тех и у других (речь не идет о революционном крыле западников) обнаруживается немало общего во взглядах на Новгород. Это результат влияния либерализма, который постепенно стирал грань между двумя направлениями. Для славянофилов Новгород в первые века своего существования — олицетворение древнерусской общины с традиционным для нее единством .мира и князя. Эта посылка, подаваемая не применительно к определенному историческому периоду, который мы бы назвали переходным от родового строя к государству, а как постоянная и прочная основа национальной самобытности, сразу же ведет к искажению характера республиканских институтов. По определению Ю.Ф. Самарина, «в Новгороде было двоевластие: идеал новгородского быта, к которому он стремился, можно определить как согласие князя с вечем».
С определением идеала можно было бы согласиться, но двоевластие означает не только согласие властей, но и их известное равенство, независимость друг от друга. Такая ситуация складывалась крайне редко и явно не типична для зрелых форм новгородской государственности, превративших князя в должностное лицо. Да и идеал, сформулированный Самариным, требует уточнения: не просто согласие, а согласие «на всей воле новгородской». По Самарину, в новгородских грамотах значение князя определяется через отрицание, т. е. они содержат только ограничения княжеской власти, тогда как положительные принципы пребывают в «живом сознании всей земли» и исходят из понимания необходимости князя. «А почему Новгород не возвел их в правильную государственную форму, — объясняет Самарин, — тому причина простая: Новгородская земля была часть Русской земли, а не вся Россия; государство же должно было явиться только как юридическое выражение единства всей земли». Новгород пал, как и все уделы, из-за «необходимости идее о Русской земле облечься в государственную форму».
И.Д. Беляев (второй том его «Рассказов из русской истории» посвящен истории Новгорода Великого с древнейших времен до падения республики) дополняет этот подход указанием на разложение основ общинной жизни в Новгороде XV века, где, по его мнению, царили своеволие и неправда. Даже в утверждении на вече Судной грамоты, в естественном акте систематизации обычаев, показателем правовой культуры он видит свидетельство того, что в обществе «не было уважения ни к суду, ни к закону, и, чтобы восстановить это уважение, нужно было прибегнуть к искусственным принудитель¬ным мерам». Из этого делается вывод, что Новгороду, «по его тогдашнему внутреннему состоянию, нужна была новая, крепкая и непреклонная сила для обуздания своеволия и неправды, нужно было стеснение и ограничение старых прав и вольностей, уже отживших свое время, а не их обеспечение и признание».
У западника К.Д. Кавелина встречаем мысли, во многом перекликающиеся с идеями славянофила Самарина. И здесь Новгород — «община в древнерусском смысле слова, какими были более или менее и все другие общины, только особенные исторические условия дали формам ее резче обозначиться, продлили гораздо долее политическое существование». И здесь утверждение, будто «верховная власть находилась в одно и то же время в руках князя и веча». Преувеличивая неопределенность форм вечевого правления, видя в заключении договора с каждым князем отсутствие постоянного государственного устройства, Кавелин считает, что «своим долгим существованием Новгород вполне исчерпал, вполне развил весь исключительно национальный общинный быт Древней Руси» и показал, «как мало было в нем зачатков гражданственности, твердого, прочного, государственного устройства».
Сходные соображения высказывает и С.М. Соловьев, в 40-х годах переходивший от славянофильских настроений к западническим. Его магистерская диссертация «Об отношениях Новгорода к великим князьям», опубликованная в 1845 году, весьма тенденциозна и искусственно толкует новгородские грамоты как доказательство всевластия князей. Соловьев видит в новгородском строе народовластие и относится к нему отрицательно. Необходимость призвания князей для него — результат банкротства народовластия. Он строит новгородско-княжеские отношения периода республики по летописной схеме призвания варягов: раз народовластие беспомощно, не может обеспечить порядка, ему остается только покориться власти князей. В борьбе Ивана III с Новгородом все симпатии Соловьева на стороне Москвы. В торжестве Москвы он видит не только «движение русских земель к единству», но и победу государственного начала над родовым.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky