"Способно ли искусство изменить человека фундаментально?" Последнее интервью Марка Захарова
Фото: Евгений Гурко / Коммерсантъ
Андрей Архангельский: "Последняя беседа с Марком Захаровым в «Огоньке» произошла почти случайно — в последние годы он редко соглашался на интервью. В таких случаях принято писать — «для нашего издания он сделал исключение»,— однако в жизни все прозаичнее. Накануне в «Огоньке» вышла рецензия на спектакль «Ленкома» «День опричника» — прямо скажем, нелестная. Представить, что режиссер, да еще знаменитый, лично позвонит автору рецензии, тем более критической… Обычная позиция большинства режиссеров сегодня — «я не читаю рецензий», «в интернете столько мусора» и так далее. В общем, это почти невозможно. Но Марк Захаров был уникальным человеком — даже в этом смысле. Он лично читал рецензии, уважал критиков и мгновенно откликался. «А вот вы там ошиблись, в начале…» — раздался вскоре в трубке его неповторимый голос. Автор этих строк воспользовался уникальной возможностью и предложил мастеру сделать большую беседу. Так появилось это интервью — последнее, к сожалению".
О начале
Я начинал в студенческой среде Станкоинструментального института, где был драмкружок. Студенты ведь очень взрывоопасный народ, юношеский максимализм! И вот я там примерно понял, что Брехт... очень студенческий драматург. И вот я оттуда, из Брехта, почерпнул запас юношеского максимализма, желания не бояться, идти ва-банк.
Я помню заседание парткома МГУ, который принимал мой студенческий спектакль «Дракон». Защищать меня тогда пришли Салынский, Плучек, Ефремов, Назым Хикмет.
И режиссер Юткевич мне помог понять, что такое режиссерские изыски и даже хитрая режиссерская демагогия, с помощью которых можно поставить в тупик партийное руководство. Когда к «Дракону» стал придираться товарищ Ягодкин, тогда ведущий партийный деятель МГУ, Юткевич, вдруг сказал: «Ну что вы, это ведь сказка! А если мы будем любую сказку подвергать политическому анализу, тогда придется запретить и Красную Шапочку за то, что у нее шапочка красного цвета...» И этой репликой как-то сбил напряженное дыхание у цензоров. Я потом попытался в дальнейшем этим пользоваться. Мы же все вышли из таких лет, страшноватых... система была изощренная — как в кино, так и в театре. Но в отличие от провинции, где все зависит от одного человека, в Москве было много начальства. В этом было спасение: можно было лавировать и даже ссорить их между собой.
О цензуре и уловках
Меня пригласили ставить «Разгром» по Фадееву в театре имени Маяковского. И вот к нам пришла дама из горкома на спектакль. И вот она видит, что партизанским отрядом в спектакле руководит некто по фамилии Левинсон... Так и в книжке, разумеется, но тут фамилия со сцены звучит — Левинсон! И потом еще и разгром красных. И подозрительного Левинсона играет какой-то Джигарханян... В общем, эта партийная дама почти нас запретила. Но вдова Фадеева позвонила по вертушке Суслову (Михаил Суслов, главный советский идеолог.— «О») и пригласила его на спектакль. Он пришел в галошах, что меня очень развеселило. Я не понимал, что решается моя судьба. Он сидел в ложе. И все засекли, что в конце спектакля он достал платочек, вытер слезу и зааплодировал. И вот через два дня в «Правде» появилась статья о «большой идейно-художественной удаче молодого режиссера на сцене театра Маяковского». Одни люди могут похвалиться — у меня такой вот друг, а у меня такой... А моим «другом» стал сам Суслов, главный партийный идеолог...
О «Ленкоме»
Мне — с точки зрения прагматической — повезло. Потому что я был назначен в театр (1973 год.— «О»), в который перестали приходить серьезные зрители, театр не пользовался успехом. И когда мне удалось подтянуть Григория Горина, Людмилу Петрушевскую в качестве драматургов, когда появились такие спектакли, как «Три девушки в голубом», «Поминальная молитва», в «Ленкоме» снова возник такой специфический оазис, который привлекал настоящего зрителя… Сейчас это звучит странно — театр имени Ленинского комсомола. Но тогда были и театр транспорта, и театр Моссовета — это все было в русле моды...
Но за всем этим стоит такая сложная игра: внешне люди вроде бы соблюдали протокол, следовали официальной форме, но наполняли ее совершенно иной глубиной, словно бы повинуясь какому-то культурному инстинкту. В те годы от меня очень требовали специализации, как сказали бы сегодня. «Вот у вас репертуар в целом — хорошо... А что конкретно будет для молодежи? Что для колхозников? Что для рабочего класса?» Вот это совершенно убивало. Я такому подходу сопротивлялся как мог. И в душе я ориентировался — нескромно — на Пушкина. Вот он, говорил я себе, для кого стихи писал? Все-таки не для неграмотных крепостных, задавленных непомерным оброком. Он писал для тех людей, которые его понимали, для близкого круга, для друзей или людей примерно думающих, существующих одинаково и обладающих тем же мировоззрением.
О семенах добра
Способно ли искусство изменить человека фундаментально? Думаю, что нет. Ну вот Чикатило вполне можно представить зрителем нашего театра. Он мог бы и аплодировать в конце спектакля, и даже комплименты какие-то говорить... Во взрослом возрасте вряд ли искусство может изменить человека. Повлиять могут разве что первые, ранние, детские впечатления... Они способны забрасывать семена добра в наш мозг. В семилетнем возрасте меня бабушка повела во МХАТ на «Синюю птицу». И вот от «Синей птицы» какие-то зернышки таинства, какого-то волшебства, с которым связано театральное искусство, они остались у меня. И, я думаю, неважно, чем человек после этого будет заниматься, необязательно даже вот это послевкусие театральное... Тут другое! На другом уровне работает. Это как после музыки, то же самое — люди выходят из консерватории, и что-то остается в сознании. В подсознании, точнее. Что-то очень важное, что может повлиять на будущие размышления и поступки.
О надежде
Мой фильм «Убить дракона» не показывали по телевизору очень давно. Некоторое время назад мне сообщили, что КПРФ устроила специальный просмотр этого фильма для своих членов. В качестве примера — мол, молодым коммунистам нужно учиться на прошлых ошибках. Которые осветил своим прекрасным юмором Шварц, а потом Горин. Чтобы что-то для себя понять, в нынешней жизни. Мы с Гориным когда эту пьесу читали, то понимали, что Шварц, как и мы, не знал ответа — есть ли у истории какая-то закономерность, развивается ли общество обязательно от худшего к лучшему. Но вот молодое поколение, ребятишки в конце фильма, в зимнем пейзаже — они бегают и видят это чучело дракона, и вот, может, это поколение и решит те проклятые вопросы, с которыми не справилось наше поколение.
О долгожительстве театра
Активная фаза жизни театра составляет не более 20 лет — это расхожее представление внутри нашей среды. Эфрос вообще говорил, что театр живет два года. Я с этим не согласен. Все-таки жизнь человеческая и жизнь театра несопоставимы. Театр может жить волнами: спады-подъемы, спады-подъемы. Иногда творческий спад в театре принимают за его финал, а на самом деле в сложном театральном организме происходит перегруппировка сил, накапливается новая энергия, появляются новые люди, и рождаются новые сценические сочинения, украшающие нашу театральную культуру.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky