Short Story Shower, кажется, девять: неожиданные романтизмы
Довольно глупо не ожидать романтики от книжки под названием "Семь готических историй". У меня нет для этого оправдания. В последней из "историй" (это некороткие новеллы) Исак Динесен (Карен Бликсен) события развиваются вполне готично: центр вселенной по имени советник Матисен, в молодости озарённый сиянием таланта Гёте, пытается вершить судьбы молодых людей. Один из которых отчаянный поэт, а другой - балерина и молодая вдова. Советник вершит для них трагическую историю любви, чтобы поэт написал под его покровительством предсмертный шедевр, а вдова досталась ему со всем тем, чем она танцует. По мере капризной надобности (я недолго читал готических романов, но что-то подсказывает мне, что это тоже очень готично) возникает ряд зловещих персонажей, почти "волшебные помощники", и всё кончается кошмаром в лунную ночь. Ни от какой "жанровой" литературы я не получал такого удовольствия, как от готичной, хотя обычно необходимо немного напрягаться, чтобы вчитать туда йоту иронии (когда, например, приоткрываются Врата Ада), но Динесен сама напускает необходимого дымку (пресловутый veneer цивилизации!), и получается, как Эм. Ар. Джеймс для влюблённых.
Upon a Thursday toward the end of May the Councilor supped and played cards at Elsinore with a friend who was an officer in the service of the Sound duties. These parties were annual festivities where old friends met. They always drew out late, and it is thirteen miles from Elsinore to Hirschholm; but the Councilor did not mind, for the nights are light in Denmark at this season. He drove in his neat gig, lolling in his big gray riding cloak, while Kresten, his old coachman, drove the horse, and taking in a little sleepily the beauty of the May night and the smell from the fields and budding groves through which they were driving. A little way out of Hirschholm something in the harness broke. They had to stop, and Kresten concluded that they would have to borrow a piece of rope at the nearest farm to repair the damage. On looking around the Councilor found that they were just outside of La Liberté. Fearing that Kresten might make too much noise and disturb the sleep of the lady of the house, he decided to go himself. He knew the caretaker of the place; in fact, had himself got him the job, and could knock at his window without waking up anybody else. A little chilled, he got out of his carriage and walked up the drive. It was just before dawn.
The dim air was filled with the sweet and acid scent of fresh wet leafage. Upon the graveled drive there were still little pools of water; but the night was clear. He walked slowly, for here amongst the trees and bushes it was dark. An avenue of populus balsamifera led off the drive toward the farmyard, contributing the nectarous acrid breath of their shaggy flowers to the harmony of the atmosphere.
Thomas Mann, Der Tod
От Томаса Манна, конечно, тоже вполне реально ждать романтики. Кроме того, после прочтения этого "эскиза в прозе" хочется ему всё простить за молодость и талант, и думается, что перед нами экривен формидабль, который написал "Будденброков" через так мало лет, что, наверно, листы с этим "эскизом" служили ему промокашкой, когда он описывал прелести гетеросексуальных супружеских сношений в Травемюнде, но тошнотворную "Смерть в Венеции" он написал ещё позже даже, чем Будденброков, и заметным для меня в этой прогрессии остаётся (я читал длинные вещи задолго до сегодняшнего дня) вот что. Этот флеш-фикшен про смерть, похоже, вещь по сути автобиографическая, описывающая будни невротика. Канва событий соткана из романтического вздора; протагонист на 15 лет старше автора и не смог удачно вступить в период кризиса среднего возраста; вдобавок романтическая муть напущена какой-то бредовой маленькой девочкой по имени, не далеко не близко, Асунсьон. Короче, все умирают безо всякой самоиронии. Отсутствием самоиронии отмечен также кислый текст про Венецию - там тоже старый/молодой, любовь и смерть, и тоже автобиографично до муки. Будденброки же всё же фикшен почище, и иронии, хоть и немного злобно, подпущено посредством издевательства над разными второстепенными уродами и дураками, невротик смещён немного в сторону, и главный персонаж умирает от чепухи - "умер от зуба!", что похоже на попытку автора ухмыльнуться через левое плечо. Вот этим зубом Манн превозмог собственную смерть, назначенную на семидесятый, кажется, юбилей. Манноведы удивятся глубине моего анализа.
Хотел скопировать сюда кусок рассказа конца позапрошлого века, но вспомнил, что из-за Т. Манна в Германии закрыт проект Гутенберга. От каждой нелицензионной единицы чтения сочинений любого из Маннов в стране мыслителей и стихотворцев будет закрываться в смятении один филиал Хугендубеля, и кафе в Дуссель-Культурхаузе испытает лишения. Да будет вам всем стыдно, как стыдно мне.
Truman Capote, The Headless Hawk (A Tree of Night)
Всё прекрасно здесь, готично и романтично, кроме лишь одной картины, на которую повешено повествование. Картина, по описанию, полный трэш с чем-то безголовым и крылатым в центре. Наваждение протагониста, вероятно, связано с тем, что он неспособен противостоять плохому вкусу, который в сердце каждого и ждёт там момента перебороть утончённость. На самом деле рассказ, конечно, про любовь, но сумасшедшую и очень трогательную. Кроме героя-галериста и его безумной любви и, конечно, картины, которая висит на стене и стреляет бесперечь до самого конца, есть шизанутая старуха-соседка-антисемитка, мокрая от грозы листва, дьяволический учитель музыки, эпиграф из книги Иова и прочие атрибуты романики. Прекрасно читается под кофе с молоком в ойнотеке, где итальянская хозяйка спросит вас, как поживает Альфред, с которым вы приходили много лет назад, а потом признается, что обозналась, и что вы гораздо моложе, красивее и приятнее в общении, чем друг Альфреда.
Вообще, когда американская южная готика показывает свой семейный альбом с европейской прабабушкой и портретом Вашингтона Ирвинга, это трогает.
Vincent stirred his tea, the spoon tinkling in the cup like a bell. Toast crumbs spilled among the sheets, and he thought of the Tribune and the Times waiting outside the door, but they, this morning, held no charms; it was best lying here beside her in the warm bed, sipping tea, listening to the rain. Odd, when you stopped to consider, certainly very odd. She did not know his name, nor he hers. And so he said, “I still owe you thirty dollars, do you realize that? Your own fault, of course—leaving such a damn-fool address. And D.J., what is that supposed to mean?”
“I don’t think I’d better tell you my name,” she said. “I could make up one easy enough: Dorothy Jordan, Delilah Johnson; see? There are all kinds of names I could make up, and if it wasn’t for him, I’d tell you right.”
Vincent lowered the tray to the floor. He rolled over on his side, and, facing her, his heartbeat quickened. “Who’s him?” Though her expression was calm, anger muddied her voice when she said, “If you don’t know him, then tell me, why am I here?”
Nicole Krauss, Seeing Ershadi, The New Yorker марта пятого числа
Самый странный для меня всполох романтики состоялся в мартовском Нью-Йоркере, в рассказе Краусс (Крос?), в котором Тель Авив там, порнуха, рак, всякое такое, и таким тонически знакомым романтизмом. Может быть, Тель Авив и порнуха и рак - это как раз современные атрибуты этого непреходящего течения, но эта мысль может увести слишком далеко. Лучше об экфрасисе, который здесь какой-то странный: две (!) фигуры из рассказа, лирическая героиня и её подруга в разное время своей жизни смотрят фильм Аббаса Киаростами и потом бредят актёром из этого фильма, встречают его в действительности (или не его), пытаются понять реальность, значимость этих встреч, связь с их жизнью, с содержанием фильма. Спойлер: никто ничего не понимает. Это лучшее, что бывает в рассказах в жанре "журнал Нью-Йоркер со смешными картинками прямо в тексте", и надо сказать, что этого там много. В данном случае меня интересует не морализаторская патока, на которой влеплены в нью-йоркеровскую прозу виды Манхеттена, а высокая нота романтики и неразгадуемая загадка человеческой жизни.
But, as he continued down the covered walkway, Ershadi looked almost slender. He’d lost weight, but it was more than that: it seemed that the width of his shoulders had contracted. Now that I was seeing him from behind, I began to doubt that it was Ershadi. But just as disappointment began to pour into me like concrete, the man stopped and turned, as if someone had called to him. He stood very still, looking back at the Zen garden, where the stones were meant to symbolize tigers, leaping toward a place they would never reach. A soft light fell on his expressionless face. And there it was again: the brink of hopelessness. At that moment, I was filled with such an overwhelmingly tender feeling that I can only call it love.
В отличие от Манна, Николь Краусс можно прочитать и даже послушать in situ за бесплатно: https://www.newyorker.com/magazine/2018/03/05/seeing-ershadi