Александр Бенуа
Проект книги о войне
Чтобы поднять дух своих подданных, правители союзных империй провозгласили: «Отечество в опасности», надо его отстаивать, иначе каждому из его сынов грозит гибель. И совсем то же самое, почти в тождественных выражениях, заявили у себя и французы, и русские. Мало того, до сих пор немцы думают, что к ним первыми ворвались орды казаков и первыми обстреляли какой-то мост французы. И совершенно подобно думают русские и французы — про немцев.
Мои воспоминания рисуют мне с полной ясностью всю психологию смуты. Мне лично показалось особенно возмутительным и ужасным, что немцы ворвались во Францию именно потому, что тогда я там жил. Находясь в чужой стране, мне казалось, что нам, русским во Франции, угрожает двойная беда, ибо в случае общего разгрома нам даже не от кого получить ту элементарную помощь беженца, на которую можно рассчитывать у себя на родине. Именно этой «удавкой страха» (я буду говорить совсем откровенно, без всякой рисовки) я объясняю себе то, что даже я — пацифист, изготовившийся еще с самой своей юности устоять против войны, — все же в первые дни не устоял и стал вторить остальным голосам, взывавшим к оружию. Первое время и я, обуянный страхом, увидел в несчастных стадах немецких солдат, погнанных на фронт, каких-то своих личных врагов, которых необходимо уничтожать.
Я не спорю, что неосторожно только что сказал о пацифизме. Пацифистом, то есть убежденным пророком или исповедником мира, я никогда не был, да и до сих пор я не могу себя считать таковым. Я не в силах сказать, что все прошлое человечество никуда не годно, потому что оно обагрено кровью. Или еще так: лишь будущее, умытое от крови, может считаться благим. Я слишком ценю и все значение сулящих очищение страданием, всю красоту личной доблести, чтобы отворачиваться от войны только потому, что она губит имущество, несет беду и смерть. Пацифизм без оговорок представляется мне глупым, если не обманывающим. Верить в возможность исчезновения войны с земного шара — это свидетельство глупости, а не верить и все же жить и проповедовать абсолютный политический пацифизм — это в лучшем случае самообман, а в худшем — известный род педантизма (иезуитизм?). Такой пацифизм чужд и моему уму, и моему сердцу.
Если бы мне удалось выразить то, что я подразумеваю под словами «органический пацифист», то я бы исчерпал всю намеченную себе тему. Но именно это-то и трудно. И я вовсе еще не уверен в том, что вообще я на верной дороге и выяснил для себя мучающий меня вопрос, избрав именно эту тему и начав как бы с конца. Но попробую пойти по ней. Если она и окажется тупиком, заложенным непреодолимыми преградами софизмов и противоречий, то я всегда успею вернуться, сойти с нее на другую. Эта же будет, по крайней мере, изученной, а изучение ее пригодится к тому моменту, когда будут пройдены и другие дороги в том же направлении.
В сущности, все на свете невозможно и несбыточно. Как любое мировоззрение в частной жизни непременно разочаровывает и не приводит к таким результатам, каких от них ожидают, так и в жизни человечества все складывается не совсем так или совсем не так, как того хотели люди. Поэтому всякую ведущую к определенной цели деятельность следует рассматривать не иначе, как фатально связанную с ошибками в расчетах и на заблуждениях. Люди не попадают в цель и не могут попасть. Сам Христос, если рассматривать его жизнь не в мистическом плане, не достиг намеченной себе цели и даже умер в отчаянии, видя, что не достиг ее. Однако тем самым Христос явил себя полным символом закона человеческого существования, и сейчас мы уже видим поворот от отчаяния к новой возможности жить, к новому приятию жизни. Только что упавшая стрела снова поднята чьей-то рукой и снова пущена дальше. И если каждый человек в отдельности (и каждый народ и религия) не достигает своих целей и умирает в отчаянии, то все же само ощущение цели продолжает существовать и поддерживать жизнь человека. И люди (верующие) в глубине души знают, что действительно «Христос воскреснет» и «воспрянет вечно», что за ним окончательная победа и что как ни бессильным кажется внимание ему, Великому Неудачнику, одно только это внимание открывает доступ к истине и к благу.
Сказанное должно облегчить мне то, что я говорю о пацифизме. Считать возможным исчезновение войны с лица земли — наивная и глупая утопия, могущая тешить лишь людей, совершенно незнакомых с жизнью. Но при всем сознании того, что такая цель недостижима, нужно все же по категорическому императиву общечеловеческой совести стремиться к ней. Отрицать войну нелепо, как отрицать всякий другой грех и порок. Грехи и пороки неискоренимы. И, пожалуй, они нужны для хода развития человечества. Быть может, правы те, кто утверждает, что война тоже необходима. Но рядом с этим существует долг — не принимать войну точно так же, как мы не приемлем преступления и пороки, хотя и знаем, что их нельзя уничтожить (и хотя мы даже можем допустить, что они для чего-то нужны).
Вся беда настоящей войны (неужели, когда эти строки появятся в печати, можно будет сказать: в «минувшей»?) именно в том, что ее приняли все, весь мир. Войну, самый ее принцип, приняли как грех на душу. Приняли не только люди, дававшие клятву беспрекословно проливать свою кровь в случае войны, не только «специалисты военного дела», но именно все. Вначале ее сгоряча назвали «Второй Отечественной войной», а затем предали забвению, не то устыдились этого названия, особенно после того, как ход ее стал намечаться иным, нежели исход нашествия французов. Однако на самом деле такое название вполне заслужено этой войной, ибо действительно воевало в ней все Отечество, вся масса граждан государства приняла в ней активное и душевное участие. При этом только забывают, что Отечественной она явилась на всех фронтах, во всех лагерях и всех Отечествах, и именно этот ее «отечественный» характер и сообщил ей мистичность и безысходность.
Японская война была просто война. Ее народ и считал непопулярной. Хотя с высоты исторического полета — еще большой вопрос: а не была ли она наиболее роковой для дальнейшего преуспевания Государства Российского? Ведь мы с нее должны считать потерянной для нас Азию. Но тогда близорукому (к счастью, близорукому) обывателю казалось, что это какая-то далекая авантюра, до которой ему, в сущности, нет дела. И это отношение помогало тому, что во всей русской массе не образовалось духа сопротивления. Мир (очень «позорный» мир) был принят почти безропотно. Пришел мир (плохой мир лучше доброй ссоры, говорит истинная мудрость народа) и пришло благоденствие. И так было со многими войнами и у нас, и у других народов. Воевали воины, а обыватели ждали, чтобы эта война кончилась, и радовались, когда она кончалась. Кому-то и для чего-то это было нужно, но вся масса считала это просто бедствием. Войну масса не принимала. Ныне же произошло нечто чудовищное — массовое безумие выразилось именно в том, что войну приняла масса всех оттенков, и благодаря этому получилось нечто неопределимо-определенное — заколдованный круг бедствий, получилось бессмысленное и фатальное самоистребление культурных людей.
Замечу в скобках об интернационалистах, больше других кричащих о самоопределении народностей. Не говоря уже об абсурде этой формулы (ибо следовало бы тогда не только расчленить всю английскую империю и всю Россию, но даже отделить от Франции Эльзас и Лотарингию), эта формула является, во-первых, одной из величайших помех для прекращения чудовищной бойни, а во-вторых, это какое-то издевательство над самими «принципами интернационализма». Тогда надо заняться тем, чтобы каждая народность была полным хозяином не только своего быта, но и своей государственной судьбы, и (если осуществить эту утопию) мы бы испещрили карту мира тысячами крошечных ячеек.
Национализм был явлением эстетического характера. Он был бы еще и почтенным, если бы существовали различные нации, которым бы угрожала гибель и приходилось бы их во что бы то ни стало защищать. Но ведь история учит, что такой эстетико-этнический национализм все равно не предотвращает гибель, и происходит она отнюдь не от нашествия супостатов, а от чего-то иного, от общих законов культуры данного дня. И, наоборот, мы часто видим, что как раз завоеванные области сохраняют дольше свои национальные физиономии, нежели не завоеванные, ибо в завоеванных просыпается большой и более прямой интерес к себе, к своему историческому прошлому, к своим «домашним особенностям». Этим я не хочу сказать, чтобы завоевание должно бы стать чем-то желательным для людей национально настроенных. Я не хочу проповедовать какое-то вообще пораженчество во имя дальнейшего развития самобытности, но хочу лишь напомнить, что национализм — не предельный абсолют, что выше его требований должно стоять во всем мире требование человечества — требование общей культуры, культуры самой по себе.
Говорят, что через 20 (а может, и 10) лет раны будут залечены, обиды забыты (если их искусственно во имя реванша не станут растравлять и поддерживать), и вся война представится перенесенной болезнью, от которой, слава Богу, избавились. А как избавились — это уже вопрос второстепенный. Ведь в наше время завоевание и покорение не означают непременно порабощение, лишение имущества. Ведь культура вступает в свои права, как только народ объявит, что «с него достаточно!».
Нет! Эта трагедия кончится не скоро. Да и не может она кончиться, ибо слишком глубоко отравлено человечество и ложью, и взаимным непониманием, и алчными страстями. Кончиться это может или стихийно, или по велению голода, или же по велению разума. То есть религиозным воодушевлением. Можно ли в ближайшем будущем ожидать такое чудо? Трудно ожидать такого чуда как от социалистов, так и со стороны врагов социализма — у всех них сознание минует религию. Буржуазная уютная психология успокоенности, самоуверенная психология фарисейства, которому, по учению Христа, не могут быть отпущены грехи. Или руки к человечеству будут протягивать социалисты, присвоившие себе роль Великого инквизитора, и они будут наводить на земле свой порядок, то есть тоже строить земные блага. Нужно создавать новую живую церковь, нужно покончить с компромиссом государственных церквей, ибо они не могут оправиться и заговорить языком мира! Раз нет этого языка, то не может решиться и великий вопрос о ликвидации войны, требующей миролюбцев — внутренних мирных настроений, готовых на все жертвы во имя одною предельного абсолюта. Абсолюты недоступны современному человечеству. Отвыкло оно от этой способности. От абсолюта христианского исчезает разница между иудеем и эллином. Вера социалистов в мирный абсолют — лишь ступень к абсолюту, лишь подобие религии.
В конце концов, в войне виноват каждый из нас. Я первый, ибо не сознавал себя. Нельзя требовать духовного самообуздания души. А без такового нет мира. Чудесен принцип «без аннексий и контрибуций», чудесна проповедь социализма и напрашивающаяся попутно мысль — начать с себя, положить свою душу или хотя бы помолиться об этом…
Почему бы не возникнуть новому «интернационалу», уже не как грозному лозунгу одной партии, направленному на сокрушение других, а как требование уставшего от всякой злобы, от всякой недостойной ненависти человечества — прекратить междоусобные распри, поставив общую планетарную культуру превыше всяких национальных вожделений и домоганий? Такой Интернационал имел бы на своем знамени уже не надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (соединяйтесь, несомненно, против не пролетариев), а надпись: «Люди, протянем друг другу руки в защиту наших общих благ, против того общего всем нам врага, который влечет всех сейчас в бездну, к одичанию, к безнадежности, путанице возмездий и расплаты». У человечества не так уж много врагов, общих для него в целом, чтобы бесполезно тратить лучшие свои силы на сравнительно мелкие распри, которые раздувают политические и промышленные националисты…
Упрямый и однобокий социализм уже никак не может гарантировать от поглощения слабых стран более сильными, не способен для спасения мира предоставить свою просто материальную силу. Или же, напротив, не нужны ура-патриоты — эта кучка мировых отщепенцев. Пора заняться тем, чтобы всюду пробуждать и воспитывать умственное успокоение. Нам всем нужно покаяние и общее всем тяготение к объединению, к ладной мирной жизни, к тому политическому миру, который если и не отвечает во всех своих частях учению о мире Христа, то все же наиболее приближается к этому идеалу. Против этого идеала не спорят даже люди, вовсе не принадлежащие божественному христианству и, во всяком случае, не находящиеся с ним в том противоречии, в котором находятся все «отечественные религии», вносящие явно уродливую пестроту в важнейшую из сторон человеческих отношений, требующих согласованности и гармонии.