«Нынче маму до души не допускаю»: о зрителях и художниках
Игорь Манцов для «Ваших Новостей»
Попытался найти в изданиях Агнии Барто последних десятилетий одно её примечательное стихотворение с таким вот зубодробительным четверостишием:
И нарочно я туману
Напускаю,
Нынче маму
До души не допускаю.
По-настоящему выдающегося стихотворения не оказалось ни в одном из многочисленных сборников нового времени. Причём не только в нашей библиотеке: проверил и ближайшие магазины, и содержимое книжек, продаваемых через интернет. Утончённая вещь про тотальный контроль со словами «я её родное чадо, про меня всё знать ей надо – почему неоткровенен? нет ли где в душе разлада?» отсутствует. Вот это да. Кто бы мог подумать, что Агнию Львовну фундаментально отцензурируют. Очевидно, сделано это бессознательным образом, но тем показательнее.
Ещё один пример волюнтаристского вмешательства – перевод названия книжки в стиле «помоги себе сам» от австралийского психолога и художника Эндрю Мэтьюза. Оригинал: How life works, русский вариант: «Магнит счастья: как привлечь в свою жизнь всё, что хочешь».
В самой книге и, соответственно, в её авторском названии сделан упор на рассмотрение того, как устроена, а буквально – как работает жизнь. Где и с кем работает жизнь? Жизнь работает в метафизическом и социальном измерениях, с нами. Соответственно книга учит, как нам к этой «жизни» подстроиться и как с ней, всемогущей, грамотно посотрудничать. Здешние почему-то втюхивают посредством своего варианта названия полностью противоположный внутреннему содержанию книги концепт: человек хозяин жизни; бог, божок; господин Хотелка. И это в православной-то стране, которая молитву «да будет, Господи, воля твоя, а не моя» будто бы реально прочувствовала и якобы полагает теперь за руководство к действию.
Но на самом деле захотелось разобраться даже не с книжками, а с киношкой. Искренне скорбя по поводу преждевременной, считаю, смерти режиссёра и актёра Владимира Меньшова, должен заметить, что комментарии вослед печальному событию были в массе своей не вполне адекватными. Меньшов – не то чтобы «великий режиссёр» (хотя человек и гражданин, безусловно, великий, что покажем). Его главная кинокартина, «Москва слезам не верит», не случайно же была обругана всеми без исключения коллегами ещё в момент сдачи худсовету. Райзман, по воспоминаниям самого Меньшова, встал и решительно сказал что-то вроде «это же позор “Мосфильма”», но и все остальные тоже морщились да плевались.
Заметим, плевались бы до сих пор, приохотив к этому и льющие нынче по «великому режиссёру» слёзы СМИ вместе со значительным количеством сограждан, когда бы не американский «Оскар» за лучший зарубежный фильм года, случившийся самым неожиданным и, получается, невероятным образом.
Эта вещь словно бы опоздала на полтора десятилетия. Она архаичная и она кондовая. «Великие режиссёры», наоборот, время опережают. «Лётчики» (1935), «Коммунист» (1957), «А если это любовь?» (1961) самого Райзмана – прорыв, а «Москва…» – стилизация, подражание прежним образцам. Подражание по определению – «Любовь и голуби». Спектакль с тою же самой Ниной Дорошиной был хитом театральной Москвы задолго до выхода кинокартины, и до какой степени Меньшов сохранил рисунок той театральной постановки – не изучено, не описано, неизвестно. «Розыгрыш» – вещь косолапая, неуклюжая, в духе школьных картин, сделанных примерно десятилетием раньше; вещь, которую вплотную подошедшая эпоха рвачества и теневых планов властной элиты радикально деформировала. Две постсоветские режиссёрские работы Меньшова, скорее, попросту заурядны. Итак, Владимир Валентинович Меньшов – великий отечественный кинорежиссёр? Вряд ли.
Но он больше чем кинорежиссёр. Он имел мужество сохранить верность присяге. В ситуации, когда художники разных мастей, жанров и видов искусства метались, как крысы на тонущем корабле, Меньшов именно консервировал чужие старые наработки. Едва ли не в одиночку пытался отремонтировать фундамент. Выношу из книги «Портретная галерея Д.А.П.» (2003), где собраны разговоры Сергея Шаповала с Дмитрием Приговым, меткое, как всегда, наблюдение Дмитрия Александровича как раз за эпохой позднего социализма:
Как правило, все художники ненавидели советский язык. Это был, так сказать, собачий язык, в своих мастерских они говорили на некоем возвышенном, нетленном языке, но вся жизнь проходила в пределах языка советского: смотрели футбол, пили, матерились. Существовала шизофреническая разведённость (вероятно, опечатка и должна быть «раздвоенность» – И. М.). Вся художественная деятельность постепенно становилась совершенно невменяемой.
Сохраняя, повторюсь, верность присяге, Меньшов, который, как и все, мля, «передовые художники» тех лет, жил «в пределах советского», в отличие от них не пытался симулировать новую духовность, делая фильмы из подножного материала. И вменяемые американцы (дай Бог им здоровья) именно это оценили, премировав по всем параметрам вторичную, хотя и вполне культурно слепленную «Москву…» «Оскаром» своей Киноакадемии. Лучшая иллюстрация той самой шизофренической раздвоенности, о которой говорил Пригов, – это два выездных, два финальных фильма Андрея Арсеньевича Тарковского. Смотреть их без слёз разочарования невозможно. Гений решил, что может с лёгкостью выйти за пределы «языка советского», однако сразу после заоблачно-гениального «Сталкера» на иностранной почве, типа «в царстве полной свободы» случились не два шедевра, как сам он наивно полагал, а две претенциозные глупости.
Заодно отмечу невероятную зависимость наших медийных человечков от западного стандарта. Ну надо же: совершенно верно поначалу оценили «художественное качество» «Москвы…», но стоило высказаться авторитетным американцам – тотчас взяли под козырёк, перестроились. Господи, какое позорище. Или вот нахожу в письме Валентина Распутина к Валентину Курбатову (2003):
Читаю неторопливо «Переписку двух Иванов» Шмелёва и Ильина… Ума у того и другого – палата. У Шмелёва ревность к Бунину, но терпимая, вместе выдвигаются на Нобелевскую. И вот известие: премию дают Бунину! Господи! И что же полезло вдруг из великого русского художника Ивана Сергеевича, какая злоба, вражда, неприятие, какие «художества»! Он невольно подбил на издевательский по отношению к Бунину тон и Ильина, но в конце письма Ильин, понимая, что письмо это чести его имени не сделает, наказывает: «Письмо прошу искоренить немедля и без остатка…» Так бы и надо, но почему оно оказалось неискорененным и прозвучало на весь белый свет? Это тоже хорошо о Шмелёве не говорит.
Да что же этим духовидцам-почвенникам настолько далась иностранная Нобелевка?! Кстати, в свежем «Новом мире» (№ 6, 2021) белогвардейски, как и всегда, настроенный Юрий Кублановский пеняет уже Валентину Распутину: «Для Вал. Распутина Советская власть – мать родная. «Сколько раз цензура придиралась, но ЦК заступался»». Идейному белогвардейцу отвечает в тексте библиотекаря (книжки думают за меня!) Дмитрий Пригов: «Единственное ноу-хау, явленное Россией миру, – это, конечно, советская власть. Историософема возникла на Западе, но была реализована только здесь… Советская власть – это уникальное явление, которое Россия, накопив силы за тысячу лет, смогла явить миру».
Уточняю: если что, это говорю не я, а Пригов, и не Кублановскому, хотя он у Пригова встречается («Кто-то определил его стихи как необелогвардейскую лирику»), а Шаповалу. Мне важно таким образом подчеркнуть, что Пригов со своим «вот придёт милицанер, скажет им не баловаться» и Меньшов со своим «не сразу всё устроилось, Москва не сразу строилась» – негордые, трезвые, честные совки. Положившие жизнь на то, чтобы привести в соответствие речь внутреннюю и свои повседневные речевые практики в социуме. А вот забавный факт на тему того, как устроено вечно презирающее совков Общество Взаимного Восхищения. В недавно изданной у нас книге Карла Проффера «Без купюр» (2018) читаю:
Году в 1970-м он (И. Бродский – И. М.) говорил нам, что из прозаиков прошлого для него что-то значат только Набоков и, в последнее время, Платонов… <Впоследствии> Бродский ценил Набокова всё меньше и меньше, считал, что его стихи… ниже всякой критики, и находил его всё менее значительным. Могу предположить, что происходило это естественным образом, но, с другой стороны, Бродского очень сильно задел уничижительный отзыв Набокова о «Горбунове и Горчакове» в 1972-м году… Я послал поэму Набокову, а потом сделал ошибку, передав Иосифу, правда, в смягчённой форме, его отзыв… Набоков написал, что поэма бесформенна, грамматика хромает, в языке – «каша» и в целом «Горбунов и Горчаков» «неряшлива». Иосиф потемнел лицом и ответил: «Этого нет»… После этого не помню, чтобы он хорошо отозвался о Набокове.
Кстати, в упомянутой книге бесед Пригов высказывается об Иосифе Бродском в духе проблематики этой колоночки: «Я с ним виделся всего единожды в 1995 году на фестивале в Роттердаме. Мы остались холодны друг к другу по разным причинам. Он был внедрён в какие-то разборки, связанные с высоким статусным положением в мировой поэзии, – какие-то интриги по поводу нобелевских лауреатов, профессоров каких-то университетов – в общем, что-то такое мне не доступное ни для понимания, ни для участия». Оговорюсь, что не имею к Бродскому никаких специальных претензий и что некоторые его стихи советского периода меня восхищают, не говоря о его сосредоточенности на метафизике. Меня в данном случае интересуют вкусовые деформации на почве «разборок, связанных с высоким статусным положением».
Добавлю поразительную деталь. В художественном отделе нашей библиотеки есть три громадных книжных залежи. Первая – трёпаный-перетрёпаный Александр Дюма, красное собрание сочинений которого в количестве 5 или 6 комплектов в постсоветское время практически не востребовано. Ну а вторая и третья залежи – будете смеяться – это Бродский с Набоковым. Вопиюще элитарных авторов сначала издали, а потом ещё и закупили для библиотеки в количестве, несообразном с потребностью аудитории. Теперь многочисленные избыточные комплекты когда-то не полюбивших друг друга блистательных членов общества взаимного восхищения пылятся в кинобудке. В отличие от растрепанного Дюма – девственно чистые. Ну и о чём ругались?!
Что касается отечественной киношки. Меньшов сыграл центральную роль в картине режиссёра Гарольда Бежанова по сценарию Анатолия Эйрамджана «Где находится нофелет?» (1987). Это – великий фильм, безукоризненно придуманный и образцово срежиссированный во времена, когда хорошо в СССР не снимал уже практически никто.
И что же, вещь так и проходит у нас по разряду «тупая легкомыслица», хотя она, равно как и «Самая обаятельная и привлекательная» (1985) тех же самых авторов, представляет собой реальный жанровый прорыв. На беду, эти шедевры не премировали ни Нобелевкой, ни «Оскаром». Я много лет не мог ни в одном кинематографическом издании опубликовать ни единого доброго слова о выдающемся сценаристе, а впоследствии режиссёре-экспериментаторе Анатолии Эйрамджане. Из энциклопедии готовую статью попросту выбросили.
А в заключение – о киношке иностранной. Много лет назад меня поразила опубликованная в сборнике «Экран» статья неизвестного мне киноведа Александра Александрова о фильме Хичкока «Психо». Я даже написал колонку, где восхищённо процитировал, например, вот такое:
…В момент, когда в руках заказчика появляются деньги, тревога снова выходит наружу. Она – в глазах Марион. Девушка берет деньги и идет не в банк, а домой. Переодевается в дорогу. Вот она готова, остается только взять брошенный ею на кровать пакет с деньгами. Секундное колебание. Камера, до того несколько раз многозначительно скользнувшая по пакету, останавливается на нем и замирает в ожидании. Кажется, что не Марион смотрит на пакет, а пакет на нее. В эту секунду пакет превращается в откровенный символ неодолимо притягательной силы, поглотивший судьбу человека.
«Марион едет в машине. Рядом в сумке притаился пакет. Девушка изредка взглядывает на него. Она уже не принадлежит себе. Пакет ведет машину, управляет ее поступками. Воля парализована, сознание не руководит человеком, а лишь вслушивается в самое себя. Марион слышит голоса: говорит хозяин фирмы, узнавший о пропаже, говорит ее возлюбленный… Она слышит то, что неизбежно случится завтра, понимает трагическую безнадежность своего положения. И ничего не может сделать. Она обречена».
Я и теперь перепечатываю с наслаждением: этот текст – лучшее (!), что было написано по-русски про Альфреда Хичкока. Без подсюсюкивания, с откровенно марксистских позиций («Товарищи, марксизм пока никто не отменял!»). «Пакет ведёт машину, управляет её поступками», – блестящий анализ ситуации отчуждения. А в финале этот Александров убедительно говорит о том, что не стоит пускать слюни умиления по поводу того, что суперпатология хитроумно выдаётся в этой картине за норму жизни. У нас на эту самую историю идентификации сына-убийцы с мёртвой властной матерью было надёжное противоядие:
И нарочно я туману
Напускаю,
Нынче маму
До души не допускаю.
На всякого Альфреда была припасена собственная Агния. Неудивительно, что теперь, когда Агнию безжалостно отцензурировали, горячо любимый мною журнал перепечатывает ту самую выдающуюся статью Александрова со следующим вступлением: «…Всерьез о «Психо» написали только в марте 1963-го, когда Александр Александров, на тот момент начальник иностранного отдела Госфильмофонда СССР, выступил с яростной, сугубо отрицательной рецензией на картину. Приводим с незначительными купюрами этот симптоматичный для своего времени текст (опубликован в № 3, 1963), полный обличительной риторики. Разумеется, сегодня мнение редакции не совпадает с мнением автора».
Где нашли комментаторы «яростное, сугубо отрицательное»? С поправкой на то, что текст предназначался массовому читателю, его взвешенная (!) аналитика (!!) вполне себе к фильму уважительна. Но просто это именно «аналитика», а не автоматического характера низкопоклонство перед статусной фигурой. Представляю, как ухохатывались над «советскими» теперешние потребители этой перепечатки, уже совершено неспособные прочитать нетрудную рецензию, как она есть.
Автор: Игорь Манцов