Максимова Екатерина Сергеевна, балерина. Из книги Мадам Нет.ч2

...через год на той же дороге мы опять попали в аварию. Но на этот раз все закончилось гораздо хуже. Тогда мы с Володей вер­нулись с гастролей и на оставшиеся свободные три дня решили съез­дить к друзьям в Ленинград. И ночью врезались в огромного лося, который неожиданно выпрыгнул на дорогу. Спасло нас то, что мы на «ситроене» ехали.

...А дальше случилось просто чудо — на этой пустой ночной дороге появился автомобиль и остано­вился рядом с нами. Вышел священник и наклонился надо мной. Я eщe плохо соображала, помню только, как он меня спрашивает. «Шпрехен зи дойч? Парле ву франсе?» Он, глядя на «ситроен», решил, что мы иностранцы. А я смотрю на него и сказать ничего не могу, только думаю: «Какое там «шпрехен», я по-русски-то слова не выго­ворю!» Потом уже выяснилось, что это митрополит Новгородский и что у нас с ним даже общие знакомые есть. ... А шофер действи­тельно митрополита высадил, нас — в машину и в больницу. Как он нас вез — скорость сто двадцать, не меньше! Вспоминаю, что летим мы по какому-то городку, никаких правил не соблюдаем, а я как в ту­мане и только думаю: «Ну вот сейчас-то мы точно разобьемся. И те­перь уж совсем, окончательно!» Доставил нас в городок Чудово, в больницу. Он молодец — это же еще надо было знать, что здесь рядом город и там есть больница.

Другой бы ведь в Ленинград, есте­ственно, повез, — может, и не довез бы. Очень хороший парень попался! И в больнице нас встретили удивительно хорошие люди — и врачи, и нянечки! Вот только в приемном покое мы еще натерпе­лись: тут уж как всегда — пока все бумажки не заполнишь... Помню, Володя сидит на стуле — кожа на спине содрана, от рубашки одни лох­мотья болтаются, порванные штаны спадают — и все вскакивает: «Помогите же ей, сделайте что-нибудь!» А регистраторша бубнит: «Успокойтесь, молодой человек, сядьте, не мешайте... Ваше имя, фа­милия, адрес?..» Он быстро отвечает и опять вскакивает (а штаны все падают и падают, он их подтягивает): «Помогите же ей!» У меня все лицо в крови, почти ничего не вижу, Володя просто не понима­ет, жива я или уже померла тут. Но дама непробиваемая, опять буб­нит: «Ваша фамилия, адрес?..» Володя из себя выходит: «Да тот же адрес! Жена она моя, понимаете?!» А она: «Вы меня, молодой чело­век, не путайте, я порядок знаю!»

Ну а потом нами уже совсем дру­гие люди занимались. Хирурги, двое энергичных молодых ребят, меня осмотрели и бодро сообщили: «Руки, ноги целы, голова це­ла, а что на лбу — зашьем! Только косметических ниток у нас нет, будем зашивать буйволовыми. Так что за красоту не ручаемся». (С тех пор у меня два шрама на лбу осталось, у Володи тоже, только у него под волосами не видно, и еще ему ноздрю порвало.) Зашива­ли меня без всякого наркоза, ничего-то у них не было в городе Чудо­ве. А я и без наркоза ничего не чувствовала, просто как мертвец была, только понимала — что-то они у меня на лбу начинают делать и бровь куда-то вверх лезет. И меня (как на шоссе, когда все взрыв представлялся) одолела навязчивая идея. «Вы, — говорю, — мне только бровь оставьте, пожалуйста!» Я даже не поинтересовалась, есть ли там нос, глаза, осталось ли вообще на лице что-нибудь, поче­му-то меня только эта бровь очень волновала, без конца про нее спрашивала...

Оставались мы в Чудове недели две. Володя уже ходил, а у меня оказалось довольно сильное сотрясение мозга, пришлось по­лежать. Как к нам хорошо там относились! Я за свою жизнь во мно­гих клиниках лечилась — ив «закрытых», и в «открытых», и в про­стых, и в привилегированных — и никогда такой сердечности, такого внимания, как в Чудове, не встречала. Удивительная больница — маленькая, бедная, но нигде в Москве не видела таких душевных людей! Поразительная доброжелательность, чуткость, желание по­мочь — действительно по-настоящему! Врачи совершенно потрясаю­щие! Нянечки чудные! Все переживали, спрашивали: «Чего бы вам хотелось? Что нужно? Может, козьего молочка принести? А может, картошечку свою, с огорода? Кашку домашнюю сварить для вас?» А ведь в те времена с продуктами было сложно! Приходила из райко­ма партии заведующая отделом культуры, помидоры приносила: «Мне из Ростова прислали, угощайтесь!» И так относились не только к нам, в общем-то известным артистам, а ко всем больным. (Правда, райкомовская дама к какому-нибудь дяде Ване, кажется, не прихо­дила с помидорами»)

А тот парень, шофер, позвонил маме, рассказал ей, что слу­чилось. (Она уже переволновалась — наши друзья, Саша Белинский и Слава Кузнецов, из Ленинграда звонили, удивлялись, что мы не приехали: все сроки уже прошли, ночь глубокая.) Мама шофера спрашивает: — Что с ними? Живы? — Я не знаю... А машина-то — ну вся вдребезги! — A сами — живы?! — Не знаю... А крови-то! Вся машина в крови! Ну он действительно не знает! И никто ничего не знает — что за Чудово такое, где это? Ни в каких справочниках его нет В кон­це концов нас Белинский разыскал. На другой день входит Александр Аркадьевич в палату, ему показывают — вот она! Я лежу вся перебин­тованная, смотрю — глаза у него стали совершенно безумные. Говорю таким слабым голоском: «Здравствуй, Саша!» Он с ужасом на меня уставился и отвечает «Здравствуй, Катя! Ты прекрасно выглядишь». И, разрыдавшись, пулей вылетает из палаты...

Во всей этой истории нам все время встречались удиви­тельно хорошие, добрые, отзывчивые люди. Помощь от них прихо­дила совершенно неожиданно. Сначала священник и его шофер на дороге, потом — прекрасные хирурги, потом — люди, помо­гавшие маме нас найти Она тогда, в первую ночь, уже совсем отчаялась, ничего про нас узнать не могла. И вдруг звонок, девуш­ка-телефонистка. «Я, — говорит, — случайно слышала ваш разговор с шофером, у вас такое несчастье! Я нашла телефон чудовской боль­ницы, сейчас вас соединю». Выяснила мама, где мы, — стала соби­раться. После отпуска — денег совсем нет, и дру­зей еще почти никого в Москве нет: мама всем звонила, занимала деньги, у кого сколько нашлось. Андрюша Петров (нынешний дире­ктор Театра «Кремлевский балет») поехал на вокзал, купил билет в общий вагон на ночной поезд дальнего следования Москва — Ни­кель — единственное, что смог достать, да и то, можно сказать, по­везло. Поезд страшенный, жуткая полупьяная публика, такое впе­чатление, что в вагонах одни жулики и бандиты сидят. В Чудово мама приехала уже утром, часа в четыре.

На станции никого нет. еле нашла какую-то дворничиху, расспросила, куда идти, и с двумя тя­желыми сумками (с продуктами и вещами для нас) пошла через какой-то сквер. Вдруг навстречу, в этом пустынном, еще совсем тем­ном сквере, здоровенный парень! Мама вспоминала, что вот тут-то она перепугалась не на шутку: неизвестно, кто это, чего от него ждать. А парень — не напал, не ограбил, а подсказал, как больницу найти, помог сумки донести и даже довел до прямой дороги к боль­нице, хотя ему было не по пути. Опять хороший человек встретил­ся!.. В общем, добралась мама, положили ее до утра на кушеточку для осмотра больных, так она потом на этой кушеточке и поселилась ря­дом с нами. Как только нам стало немного лучше, мама начала ез­дить в Ленинград за продуктами. Саша Белинский снял для нее но­мер в гостинице, она отправлялась в Ленинград самым последним вечерним поездом, ночевала у себя в номере, с утра обегала магази­ны и потом часов в двенадцать дня ехала обратно...

Когда врачи раз­решили перевезти нас в Москву, с Чудовом прощались очень тепло: доктора, нянечки, соседи-больные вышли проводить нас (некоторые даже поехали с нами на вокзал на больничной машине), нам помог­ли донести вещи и постарались устроить меня и Володю на сидень­ях с максимально возможным удобством. А в Москве нас встречал на театральной машине Петр Иванович Хомутов, заместитель дире­ктора Большого театра. В Москве началось дальнейшее лечение. Огромный шрам у меня на лбу переделывали в Институте красоты — как раз после этого я и стала челку носить. С тех пор и волос на голове с правой сто­роны больше, чем с левой.

...В 1975 со мной случилась большая беда — моя самая тя­желая профессиональная травма. Шла репетиция балета «Иван Гроз­ный». Мы с Володей были во втором составе, первый состав — Юрий Владимиров и Наталия Бессмертнова. Хотя мы и числились вторым со­ставом, но практически не репетировали: Григорович нами не зани­мался. В тот день репетиция проходила уже на сцене, но Бессмертнова почему-то танцевать отказалась — плохо себя почувствовала или уста­ла, и Юрий Николаевич сказал мне: «Давай вставай ты!» Я пыталась возразить: «Но я же не знаю...» — «Ничего, встань!» Требовалось вы­полнить сложную поддержку, когда балерина оказывается перевер­нутой вверх ногами на высоко вытянутых руках партнера: Владими­ров меня поднял, а как выходить из такой поддержки, я просто не знала. Он меня начал спускать — у меня ноги запрокинулись, и «выскочил позвоночник»... Тогда я еще этого не знала, только чувст­вовала — больно, очень больно! Но мало ли, в нашей профессии постоянно присутствует боль, я привыкла терпеть, думала — пройдет. Сама добралась до дома, села в кресло — а встать уже не смогла.

Дикая боль не прекращалась ни на минуту, я мучилась ужасно, кри­чала: не могла ни сидеть, ни лежать — пристраивалась, скрючившись, как-то на боку. Боль не отпускала ни днем, ни ночью: совершен­но иная, непривычная, когда нельзя было даже пошевелить пальцем. Никакие таблетки не помогали, никакие лекарства не снимали и не смягчали боль... Володя метался, хотел чем-нибудь помочь, чтобы я не мучилась так, — а как тут поможешь?! От своего бессилия сам терзался ужасно. Про маму я уж и не говорю, каково ей тогда приходилось.»

Самое главное — врачи мне долго не могли поставить диагноз, а потому не понимали, как и что следует лечить. Я лежала в одной больнице, потом в другой, в третьей. Прошла самых разных специа­листов-невропатологов, чуть не отправилась в Архангельск, где, по слухам, творил чудеса какой-то необыкновенный доктор. В отча­янии хваталась буквально за все — обращалась и к знахарям, и к эк­страсенсам. Приводили ко мне разных массажистов, костоправов, одного даже из Кургана привезли. Пробовали лечить иглоукалыва­нием (которое в то время считалось чуть ли не подпольным заняти­ем) у специалиста из Монголии Гаавы Лувсана. Он провел со мной несколько сеансов в НИИ экспериментальной и клинической хи­рургии, мне стало немного лучше, но ненадолго.

Иногда мне что-то помогало, временами становилось немножко лучше, а потом опять начинались жуткие приступы. Но и в периоды относительного затишья, некоторой стабильности состояния, я все равно ходить не могла, рук поднять не могла, даже зубы не могла почистить, заколкой волосы закрепить, не говоря уж о более сложных движениях. Наконец мне сказали, что есть только один выход из положения — ложиться в «кремлевскую» больницу. Мы тогда никакой «кремлевки» не знали, и нам объяснили, что ме­ня туда устроят, если будет официальное письмо от Большого теат­ра с просьбой сделать временное прикрепление. Но в дирекции те­атра возмутились: «Как это мы вам будем делать прикрепление, когда у нас масса других народных артистов, и даже дирекция еще не пользуется «кремлевской» больницей?!» И все тянули, все гово­рили, что такие вещи надо делать «в порядке общей очереди», в со­ответствии с «табелью о рангах»...

Володя пытался любым способом добиться прикрепления: куда только не ходил, кого только не про­сил! От нас ведь требовалась чистая формальность — письмо, бу­мажка от Большого театра. Ну и дали наконец от театра такую бумагу: просим прикрепить... и список человек на тридцать! Когда в «кремлевке» увидели этот список, за голову схватились: «Они там что, с ума сошли?! Это же целое дело — тридцать человек рассмат­ривать, согласовывать!» И все опять застряло на мертвой точке... А у меня случился очередной приступ, очередные дикие боли, оче­редная неотложка — я от боли уже просто лезла на потолок! В то время в Кремле устраивался какой-то прием, куда пригласили и нас с Васильевым. Естественно, я никуда пойти не могла,
а Володя, ко­торый в отчаянии просто не знал, что и делать, влетел по этому при­глашению на прием (где, конечно, собралось начальство всякое — секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников, министр культуры Демичев, другие большие чиновники), ворвался туда буквально с криком: «Вы здесь пьете-гуляете, а там человек умирает, и никто помочь не хочет!» На таком нерве все выдал — это был уже просто крик души... Тут же последовал «звонок сверху», и, минуя дирекцию Большого театра, по указанию из Министерства культуры меня положили в «кремлевку».

В «кремлевской» больнице опять искали, искали, искали причину болей, специалисты меня смотрели, консилиумы беско­нечные проводили Один «очень умный» врач не нашел ничего луч­шего, как сказать мне: «Про свою профессию забудьте! Если вы отсюда выйдете хотя бы на костылях — и то будет чудо!» До этих слов я еще более-менее держалась, ждала, надеялась, а тут — сорвалась, рыдала отчаянно, как никогда в жизни! Захлестнуло чувство полной безнадежности! Но каждый раз, когда очередной доктор меня осматривал и молча выходил из палаты, я упорно спрашивала вслед: «А танцевать я когда смогу?» На меня смотрели как на не­нормальную...

Казалось, уже все перепробовали, и вдруг — как чудо! — по­явился этот доктор, Владимир Иванович Лучков. Он в той же больни­це работал, только в другом корпусе, в травматологии, а я лежала в неврологии. И он первый смог поставить точный диагноз. Как мне потом объяснили, у меня оказалась позвоночная грыжа, когда позво­нок выскакивает. Обычно он выскакивает наружу, а у меня выскочил внутрь, поэтому врачи никак не могли понять, в чем дело. Не сущест­вовало тогда соответствующего медицинского оборудования. На оче­редном консилиуме присутствовал Лучков, он посмотрел, нажал че­рез живот на этот позвонок, все понял и сказал: «Вылечить это невозможно, но на ноги я тебя поставлю, если ты мне действительно поверишь». Владимир Иванович потребовал беспрекословно выпол­нять все, что он говорит. Конечно, я согласилась! Меня перевели из од­ного корпуса в другой, и он начал лечение.

Я действительно делала все. что говорил Лучков: висела на руках, растягивалась, и это продолжалось очень долго. Потом, ко­гда встала на ноги, оказалось, что я ходить не могу, пришлось учиться заново: один шаг по палате, второй, по стеночке, по стеночке, одна ступенька, вторая... Когда немного начала ходить, Лучков отправил меня в Пятигорск продолжать лечение. Месяц я там передвигалась в корсете, еще не сидела, могла только стоять или лежать. В санатории был бассейн, с больными занимался инструктор, к которому меня направили. И вот я, еле передвигая ноги, пришла к нему: «Я балерина, мне сказали, что здесь мне помогут; может быть, в воде смогу ножка­ми шевелить...» Он на меня посмотрел внимательно и поинтересовал­ся: «Вы что, Маресьев, что ли?» — в том смысле, что я хочу от него чего-то невозможного...

После всех процедур в санатории, после гимнастики в воде я возвращалась из Пятигорска в Москву. Встречал меня Володя. Когда я в больнице лежала, его (как он ни сопротивлялся) отправили с теа­тром на гастроли в Америку; когда в санаторий уезжала, он еще не прилетел — и совершенно не представлял, в каком я состоянии. Ему только сказали: «Из Москвы ее нужно везти в Сочи, продолжать лечение; она должна быть в корсете, это ей можно, это — нельзя.-»
Васильев приехал меня встречать — со «скорой помощью» с носилка­ми — смотрит а я на своих ногах выхожу из самолета!

Потом в санатории в Сочи мне тоже делали какие-то про­цедуры: лечили, что-то закрепляли, и только после всего, через месяц вернувшись в Москву, я потихонечку, потихонечку, сначала только на полу, начала заниматься. Лучков все время меня контролировал, требовал: «Ни одного движения без моего разрешения! Прежде чем сделать любой прогиб, поворот — спроси, можно ли!» Я все четко со­блюдала, потому что он дал мне надежду.

Но я еще до-о-олго ходила в корсете, причем сначала но­сила старинные — не то бабушкины, не то прабабушкины корсеты (у меня два сохранились с незапамятных времен). Они были высо­ченные, на костях и со шнуровочками и для меня великоваты. По­том мне изготовили на заказ уже резиновый, потому что в бабушки­ном я не могла толком пошевелиться. На занятиях постепенно, постепенно ослабляла корсет. Лучков сказал: «Твоя задача — создать «мышечный корсет», из своих собственных мышц. Если сделаешь такой — будешь танцевать, если не сделаешь — ничего не получит­ся!» Вот я и делала корсет «из себя», чтобы он меня держал.

Когда в то время ездила в транспорте — никогда не сидела. Если в общест­венном транспорте ехала — висела на руке, держась за поручни, а в машине так приспособилась: сидела боком и держалась за верх, как бы наполовину висела, и управляла рулем одной рукой. Первое время — вообще сама машину не водила, ездила только на заднем сиденье в лежачем положении и ходила (после одного случая) толь­ко в корсете. В тот раз решила, что я уже долго занималась, доста­точно окрепла, — и пошла без корсета. На дороге попалась маленькая ямочка, я оступилась — и все, сразу вернулась боль! И потом еще очень долго, уже даже когда танцевала, если предстояло куда-то идти (особенно летом в лес за грибами) — надевала корсет. Пото­му что на сцене собираешься, себя «закрепляешь», а по лесу-то идешь расслабившись: невозможно все время себя держать, конт­ролировать...

Я вернулась к занятиям, нагрузка на репетициях постепен­но возрастала, и, осторожно пробуя силы, я наконец решилась начать готовить «Жизель». Тогда мне опять очень помогла Галина Сергеевна. Конечно, и раньше, буквально с первого дня, когда случилась эта трав­ма, она была рядом, переживала, сочувствовала, поддерживала меня чем могла. «Я пойду куда угодно, в любые инстанции, чтобы помочь Кате с лечением, — говорила Уланова. — Они с Володей — как дети для меня». И действительно, она тогда ходила по всем «высоким» ка­бинетам (чего для себя не делала никогда в жизни!), чтобы устроить меня в «кремлевку». А теперь Галина Сергеевна долго, чутко, внима­тельно со мной занималась, потому что многие вещи приходилось на­рабатывать заново, буквально как с первоклассницей: сначала это бы­ли даже не репетиции «Жизели», а просто какие-то упражнения. И морально Галина Сергеевна тоже поддержала меня в желании станцевать именно «Жизель». Конечно, она волновалась; волновалась еще и потому, что Уланову предупреждали: если меня вдруг на спек­такле «скрутит» — в этом будет доля и ее вины...

Так же как предупреждали, и намекали, и прямо говорили Лучкову: «Что вы делаете?! Ведь она сейчас выйдет, и на втором дви­жении ее «заклинит» опять, она упадет, — вы же тогда профессии ли­шитесь!» Он фактически пошел против всех, потому что все в один голос твердили: «Нет! Максимовой нельзя танцевать! Об этом не мо­жет быть и речи!» И только Лучков сказал: «Да!» Он рисковал своей профессиональной репутацией, и на спектакле Владимир Иванович нервничал, думаю, не меньше меня. Он и сам хорошо понимал: либо сейчас я сломаюсь и действительно уже никогда не смогу танцевать; либо — обрету уверенность в себе...

10 марта 1976 года я впервые после травмы танцевала «Жизель». Этот вечер я никогда не забуду. Весь мой первый выход шел под нескончаемые аплодис­менты — музыки просто не было слышно. Долгими аплодисментами сопровождалось каждое мое появление на сцене, окончание каждой вариации. А во время танца стояла невероятная, звенящая тишина. Я чувствовала совершенно особенное состояние зала, затаившего ды­хание. Мне рассказывали, что в антракте даже незнакомые люди обни­мали, поздравляли друг друга, многие плакали. Конечно, все знали, ка­кой это спектакль, — знали и в зале, и в театре.

Пожалуй, я не вспомню другого такого случая, чтобы собралась вся труппа. Кулисы были заби­ты — и я видела, как они стоят наготове: ребята, мои партнеры, Воло­дя Тихонов, Миша Лавровский, Валера Лагунов — я даже не смогла разглядеть всех. Как напряженно они следят за мной с готовностью в любой момент помочь, не дать упасть. В труппе складывались раз­ные отношения, но здесь ощущалось удивительное единство сопере­живания. Такие же внимательные глаза я видела вокруг себя на сцене, такие же оберегающие руки были готовы протянуться ко мне со всех сторон. А Володя — он танцевал, просто вывернув шею, чтобы все вре­мя видеть меня, чтобы не пропустить ни одного моего движения, чтобы успеть подхватить, удержать... После окончания спектакля ар­тисты кордебалета выстроились живым коридором, аплодисментами провожая меня со сцены до артистической. Я даже ничего не могла им ответить в тот момент — перехватило горло. Володя шел позади меня и, прижимая руки к груди, кланялся им всем и повторял: «Спа­сибо, милые! Спасибо, родные!»...

В тот вечер произошло чудо. Я вернулась на сцену. После того как меня приговорили к инвалидной коляске, я танцевала еще двадцать лет.

...Разве нам с Васильевым не предлагали остаться? Как раз на­оборот, нам еще говорили: «Вас двое, репертуар станцован, вы в лю­бом театре сможете работать без проблем. Вам не нужно искать партнеров, договариваться, чтобы порепетировать, не нужно для этого лететь с другого края света Вы вдвоем — и весь мир перед вами!» Поступала масса предложений, мы могли остаться в любой момент, в любом театре в любой точке мира и на любых условиях — только выбирайте! Поэтому нас всегда и спрашивали, и удивлялись: «Почему вы возвращаетесь обратно?!»

Естественно, мы над этим задумывались. Особенно когда в очередной раз приходилось выяснять отношения с Госконцертом или Министерством культуры и тебе популярно объясняли, что ты ничего не можешь, не имеешь права, что ты — никто! Ситуации скла­дывались нелепые до идиотизма. Вот только один пример: мы с Воло­дей в свое время пытались добиться, чтобы на сцену Большого клали линолеум, как это делается во всех театрах мира На линолеуме тан­цевать во много раз удобнее: сцепление туфель с таким покрытием гораздо лучше, чем с материей, натянутой на нашей сцене, да и выгля­дит линолеум более красиво. Эта наша борьба началась очень-очень давно,еще когда Министерство культуры возглавляла Фурцева. Мы приглашали в театр и ее, и других чиновников — показывали, объясняли, доказывали. Нам в ответ с тупым упорством повторяли: «Нет-нет, нельзя класть линолеум — он возгорится!» Вызвали мужи­ка с паяльной лампой, он этот линолеум жег-жег, тот лишь немнож­ко оплавился. Я говорю: «А если вы тряпку подожжете? Она что, гореть не будет?! Во всем мире на сценах линолеум лежит!» Беспо­лезно доказывать — все равно не позволили! Только много позже, когда мы с Васильевым сделали свою программу, свой спектакль, за свои деньги купили линолеум, тогда его разрешили расклады­вать — но только на наши представления! Перед другими спектак­лями его тут же скатывали и убирали... В такие моменты внутри за­кипало: «Да что я тут доказываю, распинаюсь?! На что трачу свои силы, свою жизнь?!»...

Думаю, если бы на нас как следует «надавили», если бы по­ставили в такое положение, когда нельзя выступать, нельзя выез­жать на гастроли — возможно, мы бы и остались на Западе. Но нас никогда не доводили до крайней точки. А просто желания «остать­ся» не возникало, я всегда стремилась обратно. Не надо забывать, что это происходило не в нынешнее время, когда можно тихо-спо­койно поработать за границей, а потом вернуться без проблем. Тог­да, уезжая, приходилось здесь все зачеркнуть! Здесь — Россия, здесь — Родина, здесь моя судьба, моя природа, все то, что со мной связано. Хотя дело даже не в березках (березки растут и на Западе), но, покидая свою страну, я теряла человеческие привязанности, те­ряла друзей. Я понимала, что там у меня будут яхты, острова, замки...

После свадьбы мы одно время жили вместе с мамой в ком­муналке в Брюсовском переулке, где было две комнаты: мамина — метров шестнадцать, и наша с Володей — метров десять. В нашей стоял мой девичий узкий матрасик на ножках — Володя с него посто­янно падал. Через некоторое время накопили на раздвижной чеш­ский диван — и не могли на него нарадоваться! А года через два нам с Володей дали комнату в общежитии Большого за театральными мастерскими на улице Москвина. Это было такое счастье! Комната с балконом, двадцать метров: она каза­лась нам огромной залой — впору балы устраивать! Там, правда, во дворе находилась школа, и каждое утро раздавалось громогласное: «Равняйсь! Смирно!» — ученики на физкультуру строились. Я их нена­видела! Самый сладкий сон губили...

Общежитие состояло из четырех комнат: кроме нас там еще проживали два бывших артиста балета (оба одинокие) — Лев Александрович Поспехин и Мария Васильевна Дамаева — и одна па­ра людей нетеатральных (не знаю, как они попали в общежитие Большого). Жили необычайно дружно, за нами все ухаживали, вечно нам чем-то помогали. Когда мы там по молодости устраивали разные сборища, то делали обычно так: у Марии Васильевны накрывали стол, у нас — танцевали, у дяди Левы — еще что-нибудь затевали, и все хо­дили-гуляли из комнаты в комнату. Двери распахнуты, музыка играет, весело! Друзей всегда полно, чуть не круглые сутки приходят-уходят (театр же рядом), холодильник вечно пустой. Васильев одно время очень хотел бар завести (тогда в квартирах москвичей только-только начали появляться эти детали заграничного образа жизни). И вот получили мы какую-то зарплату, заполнили свой бар бутылками — но ровно до вечера! Потому что целый день гости заходили, из холо­дильника все вытаскивали и из бара все выпивали! В общем, еще пару раз Володя бар заполнил — и решил, что для заграницы это подходит, а у нас не получается.»

Я, конечно, готовила, но так, понемножечку: в основном мама помогала. Мы же весь день проводили в театре. А маме тогда хлопот хватало! С утра она бежала к себе на работу в из­дательство «Восточная литература». В обед — по магазинам, потом к нам — приготовить обед, и только поздно вечером — к себе. Посуды вечно не хватало, и, если у нас собирались гости, приходилось тащить тарелки-ложки от мамы к нам. Когда гости приходили к маме — несли все обратно. Вещи тоже: одни лежали у нее, другие — у нас. Когда погода менялась, оказывалось, что надеть нечего, потому что именно это платье (костюм, туфли) в настоящий момент как раз на­ходилось в другой квартире. Хорошо, что мы жили рядом — минут пятнадцать пешком, хотя, конечно, таскаться с посудой из дома в дом все равно надоедало...

В том общежитии Большого театра мы впервые принимали иностранных журналистов. Французский журнал «Пари матч» считал­ся настроенным откровенно антисоветски, и вдруг корреспонденты именно этого издания выразили желание сделать с нами интервью. Тогда впервые «Пари матч» собирался публиковать материал о совет­ских артистах. Нам позвонили из Министерства культуры и сообщи­ли эту новость. Я сразу задала вопрос: — Вы понимаете, что мы живем в общежитии? И вооб­ще — как мы живем?» — Неважно! Вы сможете их принять? — Принять-то можем, но... — Неважно, примите!

Прибыли французы, заявили: «Неделю мы будем везде сле­довать за вами». И действительно, сопровождали нас на репетиции, на класс, в артистические, в столовую. Все снимали: как мы входим в театр, как выходим, как занимаемся, как день роводим... Наконец, собрались к нам домой. После репетиции прибегаю, предупреждаю наших «общежителей»: «Сегодня придут иностранцы!» — «Не вол­нуйся, все сделаем...» На кухне у нас окно было разбито, так они его закрыли Володиной картиной. Мария Васильевна говорит «Я сейчас фартучек надену и буду изображать вашу горничную». Поспехин подхватывает: «А я как будто портье, двери буду открывать». И дей­ствительно, они все это изображают. А я после репетиции пришла жутко уставшая; спрашиваю французов, очень надеясь на отрица­тельный ответ: «Не хотите ли вы перекусить?» — «Да, — отвеча­ют, — конечно, хотим!»

Делать нечего, иду на кухню, журналисты за мной, Володя им что-то рассказывает, Мария Васильевна в комнате стол сервирует, свечечки ставит, я готовлю яичницу — и в этот мо­мент картина, которая стояла вместо стекла в окне, падает на голову одному из французов! Он и бровью не повел, спокойненько картину поднял, поставил на прежнее место: «Все хорошо, все в порядке!» После яичницы спрашиваю: «Вы что будете — чай или кофе?» — «Чай, чай!» Опять иду на кухню и думаю: «Боже мой, сейчас еще чай заваривать!» — а я уже просто валюсь с ног! Смотрю — в чайнике за­варочном что-то такое черное колыхается. Ура! Можно не завари­вать: подогреваю, несу, разливаю по чашкам. Французы улыбаются: «Большое спасибо!» — пьют и наконец уходят. Тут я, совершенно без сил, надаю на стул и думаю: «Надо хоть самой чайку попить...» И по­сле первого глотка меня просто тошнит! Потому что в этом завароч­ном чайнике оказалось что-то такое, что пить явно нельзя! «Воло­дя! — кричу. — Что это?!» Он только недоуменно пожимает плечами. Бегу к Марии Васильевне, а она спокойно объясняет: «Помнишь, у тебя утром остался кофе, так я его слила в чайник, чтобы даром не пропадал». Выходит, я бедных французов напоила спитым кофе вместо чая!

Потом появилась статья в «Пари матч», где было написано: «Русские звезды балета получают мизерную зарплату, а на кухне вместе с Максимовой готовит еще пятнадцать хозяек» (тут они, прав­да, прибавили), и все в таком же духе. В Министерстве культуры разразился скандал! От нас потребовали объяснений, но мы не при­нимали упреков: — Мы сделали все что могли: даже вместо разбитою стек­ла вставили картину. Кто же виноват, что она упала им на голову?! И вообще — мы вас предупреждали! — А почему они написали, что вы так мало зарабатываете? — Да они написали, что мы получаем больше, чем на самом деле!

Как ни хорошо нам жилось в общежитии, но все-таки хоте­лось иметь свою квартиру, чтобы хотя бы вещи-посулу туда-сюда не таскать. Тогда мы обменяли нашу общую площадь (одну комнату на улице Москвина и две мамины в Брюсовском переулке) на отдель­ную. Таким образом нам досталась трехкомнатная квартира на Малой Грузинской улице: комнатки крошечные, коридорчик малюсенький, кухонька — метров пять, прихожая такая, что один наш знакомый говаривал: «Чтобы подать здесь даме пальто, надо будет попросить ее выйти за дверь». Одна комната — проходная, во второй (семиметро­вой) жила мама, а в третьей мы сделали себе спальню. После всех по­пыток расположиться более-менее уютно и запихнуть в комнатушки хоть какую-то нормальную мебель устроились следующим образом: в конце коридора, в чуланчике, для меня смастерили шкаф для белья во всю стену и туалетный столик. А для маминой комнаты пришлось купить складную кушетку; на ночь мама ее раскладывала, и дверь в комнату уже не открывалась, кушетка дверь запирала. Но, несмотря на такую тесноту, мы прожили в этой квартире, наверное, лучшие го­ды. До сих пор вспоминаю, как хорошо там было!

Однако со временем теснота стала утомлять, и мы начали думать, как выходить из положения. В театре с жильем плохо, там ничего не дадут. Решили меняться, и даже появилась масса вариан­тов, но наши законы известные — чиновникам все время кажется, что кому-то слишком много метров достанется. Нашли один просто роскошный вариант обмена: на улице Горького, в доме, где магазин «Подарки», — прекрасная квартира, пять комнат, театр рядом — то, что надо! Жила там вдова какого-то крупного военачальника со своей домработницей. Так в этой пятикомнатной квартире ей жить разре­шали, не трогали, а переехать в трехкомнатную запрещали: слишком много метров на одну придется, столько предоставлять не положено! Намучившись с подобными попытками разменяться, мы пошли в Моссовет с просьбой, чтобы нам разрешили построить одноком­натную кооперативную квартиру.

Хотели сдать государству свою трехкомнатную и добавить еще однокомнатную (которую постро­им), чтобы нам взамен выделили квартиру большей площади. На что нам в Моссовете с возмущением ответили: «А как это вы «построите и отдадите»? Вы что — взятку государству даете?!» Пытались им объ­яснить: «Мы же никаких льгот не просим — за свои деньги все сде­лать хотим!» — «Нет, нельзя!» Казалось, что дело зашло в тупик, но по­могло вмешательство министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой, после которого было решено, что государство все-таки мо­жет нам помочь без дополнительных затрат с нашей стороны. Дли­лось это немыслимо долго, ну а потом нашли трехкомнатную кварти­ру в проезде Серова — просторную, с большими ванной, прихожей и кухней. Но квартира нам досталась в совершенно ужасном виде — нам пришлось полностью менять гнилые полы, двери и рамы на ок­нах.

А Володе загорелось сделать заодно и камин, он даже откуда-то приволок для него тяжеленную мраморную плиту. Но когда камин сделали, выяснилось, что зажигать его никак нельзя — четвертый этаж, отводить трубу некуда: если бы еще мы жили на последнем эта­же, тогда, может, что-нибудь и вышло бы. В общем, все нам запрети­ли! С горя купили камин электрический и поставили на место насто­ящего. Но что за радость от такой имитации огня?! Одно расстройство! И вскоре мы стали загораживать это место каким-ни­будь стулом или креслом. В конце концов мне надоело, и, улучив мо­мент, когда Володя с мамой куда-то ушли, я позвала мастеров, кото­рые делали ремонт в соседней квартире, и попросила камин убрать, а дыру в стене чем-нибудь заклеить. Они быстро-быстро все разобра­ли и прямо с четвертого этажа с балкона покидали вниз, потому что аккуратно демонтировать времени не хватало — в любой момент могли вернуться Володя с мамой. Подобрать такие же обои, какими была оклеена комната, я, конечно, не смогла — ведь мы привезли их из Канады: тогда буквально каждый гвоздь, каждый шпингалет для окна приходилось искать, доставать по блату, за все переплачивать или привозить из-за границы. Так что поклеили первые попавшиеся под руку обои, быстренько подмели мусор, и я креслом загородила этот уголок: успели!.. Что камина больше нет, мама с Володей замети­ли только дня через два,..

Позже мы переехали в нашу нынешнюю квартиру на Смо­ленской набережной. Она тоже оказалась жутко запущенной: щели в полах, дыры в стенах — полгода ремонтировали. Зато пять комнат! Тогда это казалось роскошью! После ремонта мы с гордостью пока­зывали нашу новую квартиру одному приятелю-американцу. Он все одобрял, кивал головой, а потом спросил: «Вы здесь с мамой живете, да? А где же у вас второй туалет?» Ну просто чуть не убила его: доду­мался, что спросить, — «второй туалет»! В те времена подобных «из­лишеств» в обычных домах не полагалось — люди радовались, если в квартир хотя бы санузел несовмещенный!