Уроки вязания

Мы привычно и зачастую бездумно повторяем известную строчку «У войны не женское лицо». Между тем лица как войн, так и всяческих смут нередко были искажёнными, яростными и истинно женскими. Мы сейчас не о том, как дамы храбро приняли на себя удары огненных лет в роли санитарок, зенитчиц и разведчиц. А о том нередком случае, когда они сами становились детонатором бесчинств и агрессии.

Публицист Иван Солоневич пишет о Февральской революции: «...чухонские бабы вышли на улицы Выборгской стороны и начали разгром булочных. Основной пружиной революции был, конечно, А.И. Гучков. Основной толчок революции дали чухонские бабы». И это вовсе не фантазии матёрого антисоветчика. Смотрим Обзоры главного управления по делам милиции (с 1 марта по 15 августа 1917 г.): «Женщины не только составляют необходимый и важный элемент в толпе, производящий беспорядки, но сплошь и рядом являются инициаторами продовольственных эксцессов, призывают к насилиям и погромам, поощряют и возбуждают солдат к разгромам и хищениям. Во многих случаях эксцессы совершаются толпами, состоящими исключительно из женщин».

Что было потом? Женщины просто разворачивали штыки государева войска в нужную сторону. Читаем у Троцкого в «Истории русской революции»: «Они смелее мужчин наступают на солдатскую цепь, хватаются руками за винтовки, умоляют, почти приказывают: «Отнимите ваши штыки, присоединяйтесь к нам». Солдаты волнуются, стыдятся, они тревожно переглядываются, колеблются, кто-нибудь первым решается, и – штыки виновато поднимаются над плечами наступающих, застава разомкнулась, радостное и благодарное «ура» потрясает воздух.»

Для «социокультурной объективности» скажу, что особое «женское лицо» было и у Французской революции. Их называли вязальщицами. По специальному распоряжению Робеспьера им предоставлялись места в Конвенте. «Вязальщицы» должны были следить за соблюдением «революционной линии» и пресекать проявления «предательского гуманизма». Одна из форм поощрения гражданской зоркости – предоставление лучших «зрительских мест» во время показательных казней. Иногда «вязальщицы» брали в руки и другие острые предметы, помимо спиц. Например, они спровоцировали и приняли самое активное участие в убийстве депутата Феро, голову которого насадили на пику и торжественно пронесли по Парижу. Европейская литература, конечно, не обошла вниманием эти выразительные эпизоды.

Русские писатели видели и показывали женское лицо войны по-разному. Вспомним, безымянную Комиссаршу Вишневского, Дарью Мелехову в «Тихом Доне», Атаманшу Лёльку из «Ветра» Лавренёва. Показательно, что большинство героинь сохраняют свою «феминную» природу. Шолоховская Дарья, которая стремительно расправляется с большевиком, убившим её мужа, – игривая, девически-тонкая, с «вьющейся лёгкой походкой». А Лёлька, атаманша отвязных кавалеристов, просто разит наповал: «Бровь соболиная, по лицу румянец вишнёвыми пятнами, губы помидорами алеют, тугие и сочные». Героини действуют безоглядно, крайняя жестокость – месть за невозможность жить нормальной жизнью.

У войны и смуты нередко женское лицо, а женский голос, берущий высокие ноты, вплетается в «музыку революции». Именно к ней советовал прислушаться Блок. Она может ужасать, но её всегда приходится дослушивать до последнего аккорда. Без антрактов.

Есть ли мораль у сказанного? Наверное, она в том, что не следует проверять пределы женской мягкости смелыми социальными экспериментами. Иначе мы можем снова услышать стук вязальных спиц, которые будут в руках отнюдь не у безобидной и уютной мисс Марпл.