Оскар Рабин. "Комбинат"
КОМБИНАТ
Я перестал работать на железной дороге, и неотвязной заботой стало беспокойство о завтрашнем дне. Иногда я даже жалел, что бросил пусть и дрянную, но зато обеспечивавшую твердый заработок службу. Левая работа едва позволяла связать концы с концами. И, несмотря на то, что выполненные мною заказы, как правило, нравились, у меня не хватало духу пойти попроситься в комбинат на постоянную работу. Полученный на фестивале диплом прибавил храбрости. Я предстал перед начальником отдела кадров комбината, хорошенькой женщиной, которая едва взглянув на знаменитый диплом, сказала, что эта бумажка ничего для них не значит и что своих работников девать некуда, не то, что брать чужих с улицы. Обратно я шел мимо дирекции, куда решил на всякий случай постучаться: а вдруг повезет! Директор жестом пригласил меня сесть и спросил, что мне нужно. Положив диплом на краешек стола, я довольно невразумительно стал объяснять, что, мол, я как участник фестиваля и как художник, имеющий диплом... Директор посмотрел диплом и сказал: ”Вы только на него посмотрите! Это же лауреат Международного фестиваля молодежи, а у нас нет в комбинате даже простых участников!” — и тут же велел принять меня в комбинат, объяснив начальнику отдела кадров, что ’’лауреаты Международных фестивалей на улице не валяются”. Я в мгновение ока был принят на работу.
Надо сказать, что поначалу она меня очень устраивала. Во-первых, потому, что впервые в жизни я мог зарабатывать на хлеб с помощью кисти и каранадаша и, во-вторых, потому, что благодаря Комбинату я был избавлен от необходимости наниматься в дворники или в ночные сторожа, так как ничего другого делать не умел. Я работал с моим другом Колей Вечтомовым, Володей Немухиным и Львом Кропивницким. Работая вместе, мы организовали небольшую сплоченную группу и довольно неплохо зарабатывали, особенно к концу года, когда комбинат начал оформлять павильоны ВДНХ. В Москве царила тогда довольно своеобразная атмосфера. Впервые за много лет власти разрешили издать крошечные сборнички стихов Есенина и Ахматовой, разошедшиеся с невероятной быстротой. Появился "Синтаксис” Алика Гинзбурга, рукописный сборник со стихотворениями Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама, Беллы Ахмадулиной и Генриха Сапгира, Окуджавы, Бродского и др.
За крамолу, правда, Алик заработал два года лагерей, однако, почин Самиздату был сделан. Люди впервые за много лет перестали бояться говорить о прежде запретных вещах, в области живописи появилась даже какая-то видимость ’’свободы” . Писатели, композиторы, ученые, врачи приходили в мастерские художников, участвовали в спорах и обсуждениях, смотрели картины, принимали или отвергали, иногда покупали. Появились первые коллекционеры молодых советских художников — Костаки, знаменитый кардиолог Мясников, фотограф Нутович. Покупали картины и жившие в Москве иностранные дипломаты и журналисты. В ту пору начали покупать картины и у меня. Мы продолжали жить в лианозовском бараке, а так как телефона у нас не было, то объявили, что устраиваем ’’приемный день” — воскресенье. Чаще других у нас бывали Генрих Сапгир, Игорь Холин, Коля Вечтомов, Лев, Володя Немухин с женой-художницей Лидой Мастерковой. Вообще приходило много народу, иногда совершенно незнакомого. Писатель-сюрреалист Юрий Мамлеев привел однажды двух девиц, одна из которых называлась Лорик. Блондинка, носившая темные, в пол-лица очки, она всегда была окружена группой молодых людей, называвшихся "мамаськами” и создавших вокруг нее атмосферу обожания. Лорик говорила хрипловатым голосом и называла себя "матерью русской демократии”.
Юрий Мамлеев, кажется, преподавал арифметику в младших классах, однако, в Москве был известен как писатель-мистик и основатель группы "сексуальных мистиков”. О собраниях этой группы рассказывались самые невероятные вещи. Якобы раздобыв неведомыми путями западные порнографические журналы, участники собраний в соответствии с установками этих журналов занимались самыми изощренными видами половых извращений. Женщины ходили голыми, партнеры менялись, новички были обязаны немедленно включиться в общее действо. Сгоравший от любопытства Сапгир решил в расчете на небывало острые ощущения сходить на одну из встреч. Но вместо порнографических журналов он увидел висевшую на стене газету с вклееными репродукциями Дали, посвященную вопросам мистицизма в творчестве Толстого и Достоевского. Члены группы долго спорили на эту тему, а Сапгир, которому стало скучно, заснул. С тех пор он никогда не ходил на заседания группы. Сам Мамлеев словно бы жил в каком-то потустороннем мире. Он верил в загробную жизнь, в чертей, вампиров, говорили, что члены его группы ходили на кладбища, смотрели, как зарывают покойников, иногда сами ложились в гробы, чтобы испытать острые ощущения.
Наши приемные дни имели огромный успех. По узкой дорожке, ведущей от станции к нашему бараку, порою целыми группами шли посетители. В гости не раз приезжали иностранцы. Было дико видеть роскошные лимузины, этакие ’’голубые сигары” , которые и в Москве-то нечасто увидишь, возле темного приземистого барака. Соседи наверняка уже донесли "куда следует”. Мы с Валей ужасно боялись неприятностей и со дня на день ждали визита милиции. Однако беда пришла с другой стороны. Нередко я показывал гостям одну из первых выполненных в новом моем стиле картин, на которой изображалась помойка с номерным знаком восемь. Для меня картина была одной из обычных, гостям она нравилась, но особых эмоций не вызывала.
И вдруг, словно гром с ясного неба — появление в ’’Московском комсомольце” статьи обо мне под названием ’’Помойка №8”. Сначала цитировалось длинное письмо в редакцию от лица некоего разгневанного комсомольца, который писал, что посещая с товарищем мои вечера, он всегда видел жуткие, мрачные, исполненные безысходного отчаяния, картины, и эти картины отрицательно действовали на его состояние. Самое грустное, — подчеркивал автор, — что Рабин в совершенно недопустимом свете рисует нашу социалистическую действительность, а молодежь, приходящая к нему, на все это безобразие смотрит и хвалит. Так пусть же все знают, что подобный художник существует и разлагающе действует на умы советской молодежи. Пора прекратить подобное безобразие!
Имя журналиста было мне неизвестно, а комсомолец, писавший письмо, кажется, действительно, к нам приходил. Журналист же использовал много деталей, которые автору письма не могли быть известны. Статья кончалась призывом прекратить показ подобных картин. За появление такой статьи могли расправиться очень круто — либо выгнать из Комбината, куда я устроился с таким трудом, либо выселить из барака, либо вообще вышвырнуть за пределы Московской области. Примеры осужденного за тунеядство Бродского и отправленного в Сибирь Амальрика стояли перед глазами. Но ничего не произошло. Жизнь шла своим чередом, на работе никто ничего мне не говорил — очевидно, газета со статьей в Комбинат отправлена не была и прошла незамеченной. Постепенно страхи забылись.
Однако своего отношения к картине ’’Помойка №8” власти никогда не переменили. Когда в 1978 году я отправлялся в туристическую поездку на Запад (она оказалась поездкой в один конец), я решил с собой взять несколько картин на продажу. Хотел также сравнить их с теми, которые рассчитывал написать в результате заграничных впечатлений. Было разрешено вывезти несколько работ, однако Министерство культуры категорически запротестовало, увидев "Помойку №8”: дескать, подобная картина может дискредитировать нашу страну, она рисует ее в исключительно мрачных красках и т. д. Напрасно я доказывал, что ’’Помойка” много раз репродуцировалась, в иностранных газетах и журналах по искусству. Чиновники были несгибаемы. Надо сказать, что тогда впервые меня же за вывоз собственных картин заставили заплатить огромную сумму, чем впервые подтвердили, что "эта ничего не стоящая живопись” все-таки кое-чего да стоит.
В 1961-62 годах в Москве было много иностранных экспозиций. Особенно запомнилась американская национальная выставка. Мы ходили в отдел живописи, где на стендах лежали книги и каталоги по искусству. Украсть такую книгу было довольно сложно, но вырезать нужные страницы иногда удавалось. Помню, как второпях немилосердно ее разрезали, вырывая иллюстрации. Испорченную книгу заменяли, и все начиналось сначала. На американской выставке Лев, пока я его прикрывал, ухитрился стащить том по абстрактному искусству. Он тут же отнес его домой и перефотографировал все иллюстрации, которые раздал друзьям и знакомым.
Я был знаком с Виктором Луи, советским журналистом, работающим в то время для английской газеты (случай единственный в своем роде). Я пожаловался Виктору, что на выставку попасть невозможно, и попросил одолжить на день его журналистский пропуск. ’’Пропуск можешь взять, — улыбаясь, сказал Луи, — только что вам, художникам, мешает сфабриковать точно такой же? Ведь на то вы и мастера...” Его совет был принят к сведению. Обегав все московские магазины писчебумажных принадлежностей, мы, наконец, нашли школьные тетрадки с точно такой же голубоватой обложкой и, обрезав их по формату, в точности скопировали текст. Таких пропусков мы изготовили пять и теперь со спокойной совестью целые дни проводили на выставке. Так мне удалось посмотреть в спокойной обстановке Раушенберга, Поллака, Ротко. Все рекорды побил Лев, который за раз выпил пятьдесят стаканов бесплатно раздававшейся пепси-колы. Он сделал это из принципа, чтобы доказать, что от этого напитка невозможно отравиться, как утверждала официальная пропаганда.
Не меньше, чем американская, нас заинтересовала французская выставка — там демонстрировалась живопись Пикассо, которого мы до сих пор знали только по его работам в Пушкинском музее, великолепный Манессье, Сулаж, Арп, Леже. Посетил выставку и Никита Хрущев. Рассказывали, что перед картиной Пикассо "Женщина на пляже” он остановился и довольно долго ее разглядывал. Наконец сказал: "Как можно рисовать подобное безобразие!” В Москве по этому поводу ходил такой анекдот: ’’Встречается однажды Хрущев с руководителем ЦРУ Алленом Даллесом и спрашивает его: ’’Скажите, пожалуйста, вам нравится Пикассо”. ’’Нет, — отвечает Даллес, — этот художник совершенно не в моем вкусе” . ”Ну вот, — разводит руками Хрущев, — тогда объясните, почему из-за этого никто над вами не смеется, а когда я говорю, что мне не нравится ’’Женщина на пляже”, то меня все подымают на смех” .
Первого иностранца к нам домой привел поэт Холин. Это была американская журналистка мисс А.М. Холин был предусмотрителен, А.М. оделась скромно, машину оставила далеко от Савеловского вокзала, в поезде все время молчала, и они с Холиным без приключений добрались до Лианозова. Журналистка купила картину, сказала, что ей очень нравится моя живопись, и попросила фотографии работ, чтобы показать друзьям из посольства. А.М. была моей первой покупательницей-иностранкой, хотя, по правде сказать, это не совсем так. До этого две свои картины я продал знаменитому коллекционеру греку Георгию Дионисовичу Костаки, который работал в канадском посольстве и всю жизнь жил в России. Он был женат на советской, и русский был его родным языком. Так что мы его не боялись и за иностранца почти не считали. Приехав в Лианозово, Костаки выбрал две картины и спросил, сколько они стоят. Я сильно смутился и, наконец, выдавил из себя: "Пятьдесят рублей...” Потом торопливо добавил: ’’Если для вас дорого, то я готов уменьшить цену вдвое” . Он ответил: "Ваши картины, дорогой мой, стоят гораздо дороже. Я не очень богат, но дам вам по сто рублей за каждую” . Я был очень доволен и тут же подарил ему третью картину.
Ведь находиться в коллекции Костаки было честью. Он собирал двадцатые годы, и в его квартире висели Кандинский, Малевич, ранний Шагал, замечательные работы Поповой. Были там и старинные иконы. Некоторые полотна за неимением места были подвешены к потолку. Перед отъездом в Грецию, где Георгий Дионисович живет в настоящее время, он часть коллекции пожертвовал Третьяковской галерее, однако, насколько мне известно, ничего из подаренного им до сих пор выставлено не было. Благодаря Костаки, я уже смело, не колеблясь, назвал американской журналистке цену — сто рублей за картину. Журналистка казалась очень довольной, выбрала еще одну работу и сказала, что приедет за ней в следующий раз. Больше я ее никогда не видел. Оказалось, что ободренная успехом первой поездки, она во второй раз оставила свою большую белую машину совсем недалеко от вокзала. Ей с Холиным дали возможность сесть в поезд, позволили доехать до станции, за которую ехать иностранцам запрещалось, затем задержали и потребовали вернуться в Москву. Мы с Валей очень беспокоились. Проходил час за часом... Никого нет. Напрасно мы себя уговаривали, что журналистка — женщина занятая, что наверняка ее задержали срочные дела. Однако, чувствовали, что дело совсем в другом.
Что касается Холина, то ему позволили сесть в машину журналистки, и она довезла его до дому. Как только она уехала, его задержали. Его допрашивали до самого вечера и потом отпустили. Прошло несколько дней. Решив, что все обошлось, я повез к Холину выбранную журналисткой вторую работу, и он по телефону договорился с А.М., что мы будем ждать ее в скверике возле Большого театра. Мы медленно прохаживались с Игорем по аллее, как вдруг к нам приблизились два субъекта в одинаковых серых плащах и с одинаковыми безликими физиономиями, схватили Игоря под руки и потащили к выходу, где возле скверика стояла черная ’’Волга” . Очевидно, Холин спрашивал, на каком основании его забирают, потому что субъекты показывали ему какие-то документы. Наконец, машина рванулась с места и исчезла. Прошло еще полчаса. А.М. не пришла. На другой день я позвонил Холину и очень обрадовался, услышав голос Игоря. Он рассказал, что его привезли в отделение милиции, где вновь несколько часов допрашивали — обо мне, о его отношениях с американской журналисткой, о моих друзьях и знакомых. Ему говорили, что иностранцы только для вида интересуются стихами и картинами, на самом же деле все они шпионы. Под конец сказали, что если дальше он будет якшаться с иностранцами, то лагеря ему не миновать.
Лианозовская милиция взяла нас на заметку. Самих нас в отделение не вызывали, однако, наших соседей расспрашивали. Однажды в дверь постучали. Открывать, как всегда, пошел я, потому что к соседке обычно никто не приходил. Передо мной стоял незнакомый человек, который спросил соседку, но когда она вышла, по выражению ее лица я понял, что посетитель ей был незнаком. Они прошли в ее комнату и разговаривали приблизительно полчаса. Когда она провожала незнакомца до дверей, лицо у нее горело. Как-то позже она нам сказала, что ее просили информировать органы обо всем, что у нас происходит: кто к нам ходит, особенно из иностранцев, о чем говорят, что делают... Не знаю, согласилась ли она быть осведомителем, однако, с тех пор в нашу комнату ни разу не заглянула. Уже перед самым нашим переездом в Москву соседка, явно волнуясь, сказала, что при удобном случае все нам расскажет, однако, такого случая не представилось.
Приблизительно в это самое время произошла знаменитая история в Манеже. В 1962 году по случаю 30-й годовщины МОСХа решили устроить там выставку художников, произведения которых до сих пор не выставлялись и находились только в запасниках. Речь, конечно, не шла о супрематистах и конструктивистах 20-х годов типа Кандинского или Малевича. Для художников это было очень важным событием, молодые из левого крыла МОСХа решили, что времена переменились, что настала пора дать бой сталинистам-ретроградам. Такие художники, как Андронов, Никонов, Васнецов и Жилинский стремились доказать это на примере собственного творчества.
На выставке в Манеже выставлялись, как правило, лишь полотна членов Союза художников. На сей раз сделали исключение для художника Белютина и его учеников. Поразительно, что, не будучи членом Союза, он сумел создать свою школу, имел горячих приверженцев и добился в работах учеников единого стиля: все они писали в абстрактной... О Белютине ходили самые невероятные истории, и он, как говорили, нередко сам же их сочинял. Рассказывали, что его ночью на Красной площади сажали в машину, отвозили в Кремль, подземными коридорами вели в роскошные кабинеты, где он до утра пьянствовал в компании Хрущева и Кастро. Что тут было правдой, а что нет, понять было трудно. Во всяком случае, Белютин обладал запоминающейся внешностью, был богат и собрал отличную коллекцию икон и старины. Безусловно, он использовал все свои связи для того, чтобы выставиться в Манеже с учениками. Таким образом, он стремился дать своей школе вполне официальный статус.
Чиновники от искусства, которые его ненавидели, решили воспользоваться моментом, чтобы отомстить выскочке. Для Белютина и его школы, а также для работ Эрнста Неизвестного отвели залы на втором этаже, закрытые для широкой публики, но открытые для начальства. Туда и привели Хрущева. Гнев главы Советского государства при виде "бездарной мазни” излился в потоке ругани. Художники, бледные и растерянные, молча стояли перед ним. Единственным, кто осмелился возражать, был Неизвестный. В тех условиях для подобного поведения требовалось мужество. А сталинисты из правления МОСХа ликовали. Было создано срочное заседание, на котором от Эрнста потребовали раскаяния. Вытащили на свет какую-то старую историю, что он-де где-то когда-то в пьяном виде кого-то побил. Дело пахло судом. Однако, принимая во внимание известность скульптора, ограничились лишением заказов и условным исключением из МОСХа на год. На Хрущева же смелое поведение скульптора произвело хорошее впечатление. Впоследствии он с сожалением вспоминал о своей выходке. После смерти Хрущева его семья заказала надгробный памятник именно Неизвестному.
Неожиданной жертвой скандала в Манеже оказался Евгений Леонидович Кропивницкий, произведения которого даже не были выставлены в Манеже. Будучи с давних времен членом МОСХа, он никогда и нигде своих работ не выставлял. В период хрущевской оттепели друзья настойчиво ему советовали в МОСХе организовать его персональную выставку. МОСХ согласился. Евгений Леонидович отобрал вещи наиболее декоративного плана — ню, силуэты, несколько абстрактных работ. Были пригласительные билеты и даже напечатали маленький каталог с портретом. Однако после хрущевского выступления в Манеже атмосфера резко изменилась. Кропивницкий вместе с Неизвестным был вызван на заседание специальной комиссии, где от него также потребовали осудить собственные работы. Евгений Леонидович категорически отказался, после чего его тут же исключили из МОСХа.
До самой своей смерти в возрасте 85-и лет Евгений Леонидович не оставлял занятий поэзией, живописью и музыкой. Его картины никогда не выставлялись, стихи никогда не издавались, последние годы жизни он жил на пенсию учителя рисования - сорок рублей в месяц, в маленькой комнатенке без удобств — без воды, без уборной, с дровяным отоплением. Лев снял ему двухкомнатную квартиру. Когда он заболел, Лев взял его к себе. О смерти Евгения Леонидовича нам сообщили по телефону в Париж, когда мы уже навсегда покинули Советский Союз.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky