Профессор МГУ Владислав Смирнов. Переоценка ценностей в период Перестройки
Переоценка ценностей
XIX партийная конференция сильно ускорила процесс пересмотра нашего исторического прошлого, начатый в докладе Горбачева к 70-летию Октябрьской революции. Особенно важное значение имела реабилитация жертв сталинских репрессий. 11 июля 1989 г., через 10 дней после окончания XIX партконференции, было принято постановление ЦК КПСС о «дополнительных мерах» по реабилитации лиц, пострадавших от сталинских репрессий. Оно предписывало прокуратуре, Комитету Государственной безопасности, Верховному Суду СССР и судебным органам на местах рассматривать дела о реабилитации по протестам прокуроров «независимо от заявлений и жалоб граждан». Характерно, что, вопреки всем правовым принципам, партийная инстанция – Центральный комитет КПСС во главе с юристом Горбачевым отдавала распоряжения государственным и судебным органам. Не менее характерно, что я тогда этого даже не заметил, как, я думаю, и большинство моих сограждан.
Третья по счету со времен Хрущева комиссия Политбюро по реабилитации пересмотрела дела почти всех осужденных по фальсифицированным процессам 30-х – 40-х годов. Первыми реабилитировали лидеров так называемого «антисоветского право-троцкистского блока», которых не решились реабилитировать при Хрущеве: Бухарина, Рыкова и других. Реабилитация вызвала волну симпатий к ним, особенно к Бухарину, который приобрел не слишком им заслуженную репутацию либерала и борца с диктаторским режимом Сталина. Появились избранные произведения Бухарина и книги о нем, где его деятельность изображалась в самом благоприятном свете. Уцелевшие в тюрьмах и ссылках члены семьи Бухарина – его дочь С.Н. Гурвич и последняя жена – А.М. Ларина – получили возможность выступать в печати и по телевидению, публиковать свои воспоминания. Я не раз встречал Светлану Николаевну Гурвич в Институте Всеобщей истории, где она работала после возвращения из ссылки, был даже оппонентом на защите ее докторской диссертации, которую прежнее руководство института по указанию «свыше» не допускало к защите 13 лет, вплоть до реабилитации Бухарина. Светлана Николаевна была хорошим историком, очень скромной, деликатной и симпатичной женщиной.
С Анной Михайловной Лариной я не был знаком, но побывал на одном из ее выступлений в битком набитом зале какого-то клуба. Несмотря на постигшие ее тяжкие испытания, она была полна энергии, рассказывала, в частности, что Бухарин в ожидании ареста составил обращение «Будущему поколению руководителей партии», которое она заучила наизусть. Освободившись в 1956 г. из лагеря, Ларина записала это обращение по памяти, а после реабилитации Бухарина передала его в печать. Согласно опубликованному ею тексту Бухарин заявлял: «Никогда я не был предателем, за жизнь Ленина без колебания заплатил бы собственной. Любил Кирова, ничего не затевал против Сталина». Он просил «новое, молодое и честное поколение руководителей партии» оправдать его и восстановить в партии.
Как историк, обязанный выяснить достоверность любых документов, я бы не поручился, что можно без ошибок воспроизвести по памяти текст, заученный 20 лет тому назад, но сейчас проверить его подлинность невозможно. Вслед за реабилитацией Бухарина, Рыкова и других обвиняемых по процессу 1938 г. реабилитировали и обвиняемых по многим другим фальсифицированным процессам. К началу 1991 г. были оправданы жертвы 11 судебных процессов, организованных при Сталине. В дополнение к тем, кого оправдали при Хрущеве, реабилитировали еще около 1 млн. советских граждан. Основанный в 1989 г. журнал «Известия ЦК КПСС», тираж которого достигал 700 тыс. экземпляров, регулярно помещал справки, составленные на основе ранее совершенно секретных документов КГБ и Прокуратуры, в которых рассказывалось, как организовывались и фальсифицировались судебные процессы против невинных людей.
В декабре 1990 года газета «Вечерняя Москва» опубликовала первые «расстрельные списки»: фотографии и краткие биографии расстрелянных при Сталине – по преимуществу «простых людей»: рабочих, колхозников, служащих, которые были обвинены в самых страшных преступлениях, а потом реабилитированы. Такие списки печатались несколько месяцев и производили жуткое впечатление. «Какой же чудовищный, античеловеческий режим породила советская действительность после 1917 года», – записал в своей рабочей тетради Адо, и я вполне разделял его чувства. Трагизм ситуации усиливался еще и тем, что чудовищный режим создали коммунисты – люди, которые хотели облагодетельствовать человечество, избавить его от нужды и угнетения. Подобно якобинцам во время Великой французской революции, они, по выражению Адо, стремились «насильно сделать людей счастливыми».
В связи с разоблачениями репрессий 30-х годов новому руководству страны и партии опять пришлось отвечать на вопрос кто виноват? Ответ был прежний: Сталин, но не Ленин и уж, конечно, не социализм. Официальное агентство печати «Новости» выпустило в свет биографию Сталина, которую написал бывший заместитель начальника Главного политического управления Советской армии, доктор философских наук (а вскоре и доктор исторических наук), генерал-полковник Д.А. Волкогонов, один из очень немногих историков, допущенных к секретным архивам. На основании множества ранее неизвестных документов. Волкогонов нарисовал в своей талантливо написанной книге (название которой «Триумф и трагедия» он заимствовал у Черчилля) политический портрет Сталина как одного из «величайших деспотов человеческой цивилизации», установившего в СССР жесточайший тоталитарный режим. Центральная мысль книги Волкогонова, вынесенная на ее обложку, состояла в том, что «триумф одного человека (Сталина – В.С.) обернулся трагедией для великого народа». Главная причина такой трагедии состояла, по Волкогонову, в том, что Сталин «фактически отошел от ленинской концепции социализма».
Процесс реабилитации не ограничился только жертвами фальсифицированных судебных процессов. Решением Центрального Комитета КПСС было отменено «как ошибочное» постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», так как в нем «были искажены ленинские принципы работы с художественной интеллигенцией, необоснованной грубой проработке подвергались видные советские писатели», доброе имя которых теперь восстановлено, а их произведения возвращены советскому читателю. Вновь стали печатать Ахматову и Зощенко – оба они уже давно умерли. Освободили некоторых диссидентов, арестованных при Хрущеве, Брежневе и Андропове. Вышли на свободу и уехали за границу Синявский и Даниель. Реабилитировали членов «группы Краснопевцева», часть которых успела полностью отсидеть свой срок. Некоторые из них смогли вернуться к научной работе и достигли высоких научных степеней. Возвратили гражданство некоторым деятелям культуры, изгнанным за границу, в том числе выдающимся музыкантам Мстиславу Ростроповичу и Галине Вишневской.
Черняев вспоминает, что в ноябре 1988 г. в Политбюро обсуждался даже вопрос о реабилитации Солженицына и возвращении ему советского гражданства. Глава КГБ В.М. Чебриков и заведующий идеологическим отделом В.А. Медведев предложили: «Оставить в силе Указ о лишении гражданства как изменника родины». Три помощника Горбачева: Черняев, Шахназаров и Фролов, – написали протест против этого предложения. На заседании Политбюро Горбачев сказал: «Да, Солженицын – непримиримый и убежденный противник строя. Но – идейный. А за убеждения в правовом государстве не судят. Состава же “измены Родине” нет. И вообще с ним нарушены все нормы… и суда не было». Тем не менее, указ о лишении Солженицына гражданства был отменен лишь через два года, а полная реабилитация и возвращение на родину последовали только в 1994 году – уже после отставки Горбачева. Массовая реабилитация и осуждение сталинского режима сопровождались пересмотром прежних представлений об СССР, о России и о других странах.
Снова на читателей обрушился поток разнообразной литературы, которая раньше была им недоступна и считалась антисоветской. Она создавала совершенно непривычный для советского читателя образ его страны; рассказывала об ужасах гражданской войны, преследованиях церкви, трагедии эмиграции, тяжелом положении рабочих и колхозников. Появились сочувственные статьи о царской России, о контрреволюционерах и эмигрантах, которых раньше если и упоминали, то только в отрицательном смысле. Все получалось наоборот: социалистическую революцию, которая раньше считалась высшей ценностью, все чаще и чаще именовали «большевистским переворотом». «Белых» изображали более благородными и достойными, чем «красных». Царская семья, дворянство, церковь выглядели невинными жертвами большевиков. 21 декабря 1988 г. Черняев записал в своем дневнике: «В газетах, журналах, на TV идет раскардаж (по итогам года и в связи с Новым) всей нашей 70-летней системы. Никто уже не стесняется никаких терминов – вплоть до тоталитаризма. Колхозы и совхозы объявляют ошибкой “с самого начала”, эмиграцию – почти всю хорошей, “перед которой мы, Родина, виноваты”. А она-де, эта эмиграция, – единственное наше богатство, “духовный потенциал”, по большей части растерянный и загубленной за эти 70 лет. На TV то и дело мелькают митрополиты и епископы, которых участники «собеседований», в том числе мальчишки и девчонки, величают “владыко”». Происходил подлинный идейный переворот, подготовивший падение советского режима.
В декабре 1988 г. Горбачев выступил на сессии Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке. Он считал, что его речь «должна быть Фултоном наоборот», то есть призывать не к борьбе Востока и Запада, а к их сотрудничеству; не к гонке вооружений, а к разоружению. Ссылаясь на необходимость «нового мышления», Горбачев призвал «к верховенству общечеловеческих идей над бесчисленным множеством центробежных, пусть даже законных, эгоистических мотивов, к сохранению жизнеспособности цивилизации, возможно, единственной во вселенной». По мнению Горбачева, «мы вступили в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес», а «осознание этого требует, чтобы и мировая политика определялась приоритетом общечеловеческих ценностей». Горбачев предложил решать все спорные вопросы только мирными средствами, объявил, что Советский Союз в одностороннем порядке сокращает свои вооруженные силы на 500 тыс. человек, выводит часть своих войск из ГДР, Чехословакии, Венгрии, Польши; отказывается от взимания долгов со стран «Третьего мира». Он добавил, что в СССР уже «решается проблема въезда и выезда», прекращается глушение иностранных радиопередач, снимается проблема так называемых «отказников».
Эта речь была триумфом Горбачева. Как вспоминал сопровождавший его Черняев, «ровно час зал сидел, затаив дыхание, а потом взорвался в нескончаемой овации». На улицах Нью-Йорка Горбачева приветствовали толпы американцев. «Кортеж машин еле пробирался сквозь многотысячную массу людей, которые кричали, махали руками, платками, кидали вверх шляпы и кепки, держали самодельные плакаты, чуть ли не выпадали из окон домов». Они чувствовали, что угроза атомной войны отступает. На заседании Политбюро, обсуждавшем итоги его поездки, Горбачев вспоминал: «На десятки километров – люди шпалерами… Удивительно, товарищи, какая реакция была в народе». Намеченное в речи Горбачева сокращение вооруженных сил имело не только политическое, но и экономическое значение. Оно позволяло Советскому Союзу уменьшить бремя колоссальных военных расходов. Рыжков говорил на заседании Политбюро: «Нам нельзя было проводить дальше политику, которую мы проводили. Нельзя было десятилетиями гнать вооружение за счет уровня жизни нашего народа. Это недопустимо дальше». Горбачев дополнил: «Если мы скажем сегодня, сколько мы берем на оборону из национального дохода, это может свести на нет выступление в Организации Объединенных Наций, потому что нигде такого положения больше нет, ни в одной стране. Есть только у нищенских стран, у которых половина бюджета идет на военные дела».
Мне было приятно, что руководитель нашей страны добился такого успеха; но его призывы к верховенству общечеловеческих ценностей казались мне хоть и благородными, но не пригодными для практического применения. Знакомство с историей убеждало меня, что народы и их лидеры обычно руководствуются не общечеловеческими побуждениями, а самыми эгоистичными, своекорыстными интересами. Из речи Горбачева вытекал и другой вывод, который я смутно ощущал, но не сразу полностью осознал. Черняев сформулировал его с обычной для него четкостью мысли: в этой речи «новое мышление вырвалось из рамок марксизма-ленинизма». Произошел «идеологически осознанный отход от ортодоксальной классовой теории и методологии в оценке мировых процессов и в формировании политического курса». В такой обстановке даже обычно осторожные советские историки занялись пересмотром своих прежних представлений о природе советского общества и государства; начали по-новому трактовать многие проблемы всемирной истории.
В центре внимания специалистов по истории зарубежных стран оказались две темы: секретные протоколы к советско-германскому пакту о ненападении 23 августа 1939 г. и история Великой французской революции. Дискуссия о советско-германском пакте и секретных протоколах к нему имела не научный, а политический характер. С научной точки зрения спорить было не о чем. Историки давно знали, что секретные протоколы опубликованы, но советское руководство, включая Горбачева, продолжало твердить, что зарубежные публикации недостоверны, так как якобы не найдены подлинники секретных протоколов. Как и многие другие специалисты, я, разумеется, выступал за публикацию секретных протоколов и других засекреченных документов, без которых невозможно научное исследование Второй мировой войны.
Дискуссии о Великой французской революции носили вполне научный и, я бы даже сказал, «академический» характер, хотя на них, конечно, тоже сильно влияла политическая обстановка. На «Круглом столе» в Институте Всеобщей истории осенью 1988 г. обсуждали характер революции, её движущие силы, её роль в переходе Франции и всего мира к капитализму. Открывший дискуссию Адо подчеркнул необходимость в «новых подходах, обновлении проблематики, пересмотре некоторых схем», в том числе ряда оценок высказанных Марксом, Энгельсом и Лениным. Он особо отметил большое положительное значение государственных и правовых преобразований, которые были осуществлены в первые годы революции. Раньше советские историки их недооценивали. Видный американист Н.Н. Болховитинов в докладе с характерным названием «Новое мышление и изучение Великой французской революции» обрушился на прежнюю советскую историографию, которая прославляла «революционный террор, якобинскую диктатуру и её лидеров». Он говорил, что «революция принесла беззаконие и террор», осуждал «узко классовый подход советских историков», доказывал, что «Французская Декларация прав человека и гражданина» и американский «Билль о правах» «живут и действуют до настоящего времени именно потому, что их принципы и идеи выражали не только узкие интересы буржуазии и плантаторов… но, в первую очередь, общечеловеческие идеалы и правовые нормы».
Я тоже ссылался на «новое мышление», показывая, что «якобинцы создали, – по-видимому, впервые в истории, – систему государственно-организованного массового террора» с революционным трибуналом, декретами о «подозрительных» и «врагах народа», фальсифицированными судебными процессами, сильно напоминавшими сталинскую систему. Известный специалист по истории Англии Е.Б. Черняк возражал против абсолютизации «самого состояния революции как высшей ценности». Я думаю, мы были правы в своих рассуждениях, но они не опирались на какие-то новые исследования или новые факты. Все факты, на которые мы ссылались, были давно известны, но раньше мы не придавали им значения или по-другому интерпретировали. Почему? Ответ мне казался очевидным: потому что изменилась политическая обстановка, а вместе с ней и наши взгляды. В частности, я все более и более убеждался, что главную роль в историческом развитии сплошь и рядом играют не классы, а нации и государства; что ведущей силой исторического развития часто является не экономика, а идейные, политические и религиозные факторы.
В связи с пересмотром прежних взглядов возникали принципиальные вопросы о самой сущности исторического знания. Ведь если из одних и тех же фактов можно сделать противоположные выводы, то, спрашивается, какие из них истинные и где критерий истинности? Можно ли вообще говорить об исторической истине и объективном историческом знании, если оценки историков меняются в зависимости от изменения обстановки? Не следует ли признать, что объективной, независимой от историков исторической истины не существует, а существуют только различные мнения и точки зрения, истинность которых невозможно подтвердить или опровергнуть? Все это старые вопросы, и разные историки дают на них разные ответы. Так, один из очень уважаемых мною советских историков полагает, что «сама постановка вопроса об объективности исторических знаний некорректна».
Я так не думаю, потому что частью исторического знания является поистине необозримый комплекс сведений о событиях прошлого, которые не зависят от оценок и мнений историка. К их числу принадлежат, например, материальные памятники: здания, мосты, дороги, акведуки, старинные монеты, надгробные надписи, материалы археологических раскопок. Всякий, кому (как и мне) довелось увидеть развалины откопанной из-под вулканического пепла древне-римской Помпеи, не может сомневаться, что город действительно существовал и погиб во время извержения Везувия, как и писали античные историки. Это, несомненно, объективное историческое знание. К объективному историческому знанию относятся все достоверно установленные исторические факты.
Верно ли, что римский император Юлий Цезарь завоевал Галлию, что 4 июля 1776 г. была принята Декларация независимости Соединенных Штатов Америки, что 19 февраля 1861 г. император Александр II отменил крепостное право в России? Никто, находясь в здравом уме, не усомнится в реальности этих и бесчисленного множества других подобных фактов. Те, кто отрицает объективность исторического знания, очень не любят ссылок на факты. Историческим знанием они почему-то считают только восприятие исторических фактов историками, которое, конечно, субъективно. В их среде считается неопровержимой истиной, что «нет истории без историка». Это верно, применительно к историописанию, которое, разумеется, осуществляется историками, но совершенно неверно, если речь идет об истории, как процессе развития человеческого общества, который происходит независимо от мнений историков. Никуда нельзя уйти и от простого вопроса: «Что происходило на самом деле, а не в представлении историка?» Если ответить на этот вопрос нельзя, другими словами, если нет исторической истины, то нет и истории как науки. В таком случае было бы невозможно отличить научные исследования от писаний фантазеров и графоманов. Само понятие «достоверности» было бы неприменимо, и работа историка как исследователя прошлого лишилась бы смысла. Она превратилась бы в разновидность художественного (или мало-художественного) творчества.
Мне кажется очевидным, что история – это наука, потому что она основывается на совокупности достоверных и поддающихся проверке фактов. Конечно, исторический факт – сложное понятие. Любое событие – факт, нематериальные сущности: идеи, чувства, верования, предрассудки, – тоже факты, как и длительные процессы общественного развития, например, распад колониальной системы. Тем не менее, все это не вымыслы, а реальные факты, достоверность которых можно и нужно установить. Если нет достоверно установленых фактов, то остаются только мнения, умозаключения, предположения, голословные утверждения или просто вымыслы. Столь же очевидно, что оценки историков, их интерпретация исторических фактов, неизбежно субъективны. Они зависят от взглядов историка и его целей, от представлений и предрассудков той среды, в которой он живет, от множества других факторов, не имеющих прямого отношения к предмету исследования. Ограничиться только описанием фактов, полностью уклоняясь от всяких оценок, историк не может. Его сознательные или подсознательные симпатии и антипатии проявляются в замысле работы, в отборе фактов, в способе их изложения, в тональности описаний, в терминологии. Как известно,
Мятеж не может кончиться удачей,
В противном случае его зовут иначе.
Надо еще иметь в виду, что общие понятия, которыми оперирует историк: например, «прогресс» и «реакция», «революция» и «контрреволюция», «значительное» или «незначительное» событие – далеко отстоят от наблюдаемых и проверяемых исторических фактов. Они не имеют общепринятых критериев и плохо поддаются проверке. Это еще более увеличивает субъективность оценок. Мне кажется, субъективность в интерпретации исторических событий нельзя полностью устранить, но можно и нужно ограничивать. Это реальность, с которой надо считаться.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky