Санкт-Петербург/Петроград/Ленинград – размышления по поводу истории по эту сторону Великого октября
Два года назад я попытался выяснить у друзей и коллег в Петербурге, что город намерен предпринять к столетию Октябрьской революции. Не собирается ли он поучаствовать в конкурсе на звание «культурной столицы Европы»? На мой вопрос реагировали с удивлением, если не сказать ошарашенно. Возможно, Петербургу не нужно добиваться звания «культурной столицы Европы», ведь он играет в другой лиге, чем Кошице, Рурская область или Таллин.
Может быть, всем надоело участвовать в круговороте юбилеев и годовщин. Но мое подозрение двигалось в другом направлении: возможно, речь идет скорее о попытке забвения, психологического вытеснения того исторического момента, в который этот город действительно стал столицей европейской истории XX в. Как следовало бы обращаться с 1917 г., который десятилетиями был для одних символом наступления новой эпохи, для других – гибели целого мира.
И как можно было бы соединить вместе противоположно воспринимаемые «10 дней, которые потрясли мир», совместить прорыв в новое и крушение старого мира […..] Восприятие русской революции по-прежнему противоречиво и расколото. Было время, когда она вполне серьезно понималась как императивное, лежащее в логике вещей событие, некоторые сказали бы, оправдывалась. И было время, которое не способствовало восприимчивому пониманию революционных процессов. У рецепции есть своя конъюнктура, она может поколениями оставаться стабильной и когда-то начать эродировать, как это демонстрируют споры о Французской революции, длящиеся по сей день […..]
Петербург-Петроград как место «культурной интерференции»
[…..] Петербург – это эксцентричная столица на северной кромке Европы и на периферии империи – место, где культурный опыт напитан крайностями. Петербург расположен между экстремальны ми полюсами, и они проходят через него: между Европой, в при сутствии которой он видит свое собственное будущее, и обширной страной, где уже состарившаяся культура снова и снова сталкива ется со своим цивилизационным детством.
В городе сталкиваются различные временные масштабы, различные трудовые и жизненные ритмы. В Петербурге соседствовали, как писал Николай Бердяев, различные столетия, даже эпохи на нескольких этажах одного дома. Он расположен между аристократией, которая закрылась в своих дворцах и парадизах, и быстро растущим миром промышленности и торговли.
Линии будущего ведут из Петербурга в мистическое прошлое и будущее, которое пока представляется утопией. Но чем меньшую роль в городе играл двор, тем больше он на чинал жить собственной жизнью, независимой от двора и государственной бюрократии, тем сильнее становилось его притяжение и способность превращать приезжих и мигрантов в горожан. Петербург как зона взаимоналожения становится питатель ной средой для почти всего самостоятельного и оригинального, что отличает российскую модерность и советский авангард.
В этой зоне есть целый ряд продуктивных очагов, которые в такой кон центрации не имеют аналогов нигде в империи и, наверно, даже в Европе. […..] Дягилевский Gesamtkunstwerk из музыки, балета и сценическо го оформления мог возникнуть только там, где встретились такие художники как Леон Бакст, танцор Сергей Лифарь и композитор Игорь Стравинский, хотя Русские балетные сезоны – Ballets Russes – и проходили по ту сторону границ, в Париже. Русский театральный октябрь немыслим без школы императорского театра и безудержно го балагана ярмарок и народных домов.
Победное шествие демократических искусств, «электрическо го театра», то есть кино, началось на Невском задолго до войны и зарекомендовало себя как средство воспитания, просвещения и пропаганды. Музыка Стравинского немыслима без классиче ского образования в Петербургской консерватории и без открытия Петрушки, который, придя из провинции, обосновался в ежегодных ярмарочных балаганах. Весь мир удивлялся свежести и лаконизму плакатов РОСТА Маяковского, хотя современная массовая печать и традиция русского деревянного лубка породнились до его появ ления. Супрематистские картины Малевича, которые уже выстав лялись до войны, несут следы заново открытого искусства иконы. В 20-е годы Ленинград и Москва получают на Западе известность как цитадель нового конструктивизма, а затем и ретроспектив ного неоклассицизма.
Без экспериментальной стадии петербург ской промышленной архитектуры и подготовленных в Академии искусств архитекторов – Ивана Жолтовского, Владимира Щуко, Владимира Гельфрейха – невозможно объяснить последующий рас цвет. Философские головы перестают быть лишь учениками Кан та, Гегеля или Ницше, начинают кружить вокруг своего собствен ного центра – «русской идеи» – и размышляют о том, как могло бы выглядеть современное издание «русской идеи» в век техники и массовых социальных движений.
Только в социально и культурно разорванном пространстве как Петербург-Петроград могли возник нуть такие многообещающие школы как формализм и марксисткое литературоведение. Но главное, что с Петербургом связаны школы и институты, привлекавшие таланты со всех концов империи. Там издаются га зеты, посредством которых центр сообщается с периферией. Здесь возникает идеологический вавилон, рынок идей, которыми больше невозможно управлять и которые по своему воздействию опасны для монизма – как консервативного, так и футуристического толка.
Петербург – великий воспитатель общества, которому все мень ше необходимо слушаться деспотического воспитателя. Это про странство, где между гвардейскими полками и батальонами про мышленного труда возникает гражданская культура, утверждаются автономия и самоорганизация. Этот список можно продолжить: Пе тербург был городом «железных женщин» вроде Нины Берберовой – нового типа эмансипированной женщины «à la Коллонтай» – или баронессы Марии Будберг. Петербург был средоточием знаменитых писателей и композиторов-гомосексуалистов. В Петербурге изда вались собрания сочинений Зигмунда Фрейда и Отто Вайнингера.
В центре Петербурга располагалась мечеть в стиле модерн, знаме нитая синагога в мавританском стиле и буддийский храм, отсылав ший к формам юго-восточной Азии. В Петрограде революционерам еврейского происхождения из черты оседлости удалось подняться к командным высотам власти. Религиозные философы обращали свои взоры не только в сторону Гейдельберга и Марбурга, а Ленин перестал смотреть снизу вверх на Каутского и 2-й Интернационал. Фундаментальная неуверенность, вызванная в России наступле нием промышленного капитализма и банкротством старого режима, покончила с унаследованными формами мышления.
По-настоящему своеобразным Петербург становится тогда, когда наезженные пути ведут в тупики, и возникают новые ориентиры: в политике – самостоятельно мыслящий Ленин, в философии – Николай Бердя ев, Лев Шестов и Владимир Эрн, в социологии – Питирим Сорокин, в живописи – Казимир Малевич, в прозе – Василий Розанов и сын московского профессора Андрей Белый, в науке об организа ции – Александр Богданов, в театре – Всеволод Мейерхольд и Ни колай Евреинов. В период всеобщей неуверенности и открытости начинают распадаться традиционные связи, разлом проходит через семьи, дружеские круги.
Когда поток товаров, транспорта и рекламы захлестнул Петербург, выходец из буржуазно-аристократических кругов Александр Бенуа, так же как и социал-демократ Павел Юшкевич, увидели в этом вторжение «азиатчины». Динамика современного капитализ ма ощущалась как разрушительная не только руководством больше виков, но и царской бюрократией. Соответственно их предложения сводились к контролю над «отрицательными последствиями»: госу дарственный социализм и государственный капитализм. Даже «рабочий вопрос» не был уделом социал-демократии.
Организацией рабочих и забастовок активно занимались также не официальные агенты царской охранки, подчинявшиеся Зубатову и Гапону. Это была попытка создания государственной организации рабочих сверху, полицейский социализм. У политических против ников не было разногласий и в понимании необходимости обучения грамотности и поднятия уровня образования.
Это только в ушах по томков, привыкших к представлению о «красных» и «белых» звучит странно, что после революции многие представители имперской бюрократии – особенно в армии – видели именно в большевиках спасителей империи. Близкие взгляды разделяли такие тонкие фи лософы как аристократ Трубецкой или поэт Александр Блок, кото рые видели в революции разрыв России с гегемониальной европей ской цивилизацией и ее возвращение в Евразию […..] Как писал Виктор Шкловский, город парил «между настоящим и будущим».
Закат петербургской культуры
Чтобы проследить процесс распада и полной метаморфозы петербургской культуры, следует вспомнить о вещах, о которых в разговорах о революции или смене системы быстро забывают: по вседневность. […..] В стремительном темпе Петербург переживает распад порядка, дисциплины, повседневной рутины, превращение городского пространства в no-go-areas, возникновение ситуации, про которую можно сказать: пленка цивилизации разрывается и об щество низвергается в борьбу всех против всех.
[…..] Из последних сил современники описали и изобразили гибель города, и многие полагали, он никогда еще не был так прекрасен, как в момент своей смерти, когда 2,1-миллионный город умень шился до 700000 жителей, и фабрики прекратили работать. Это си туация, когда небо над городом становится прозрачным, поскольку фабрики закрыты, и там, где сквозь брусчатку проспектов пробива ется трава, где дома и изгороди – все, чем можно топить, исчезает в буржуйках. Но мы знаем, конечно, что он боролся, пытался выжить и вер нуться к жизни. Все городское население превратилось в общество меняльщиков и мешочников, пешком и в перегруженных вагонах прочесываю щих провинцию, чтобы обменять ковры, швейные машины, гвозди и спички на хлеб и овощи.
Мы знаем, что многие профессии оказа лись не при деле и должны были переориентироваться: придворные швеи обшивали теперь новую красную элиту, и прислуга Зимнего дворца охраняла теперь «Дворец искусств». Консьержки и портье в Астории и L’Europe обслуживали теперь делегатов конгресса Ком мунистического Интернационала […..] Многое, что позднее и ретроспективно определялось как со ветский образ жизни, советский быт, идет оттуда, и задача истори ографии, исходя из социальной топографии, привести в движение археологию советской цивилизации, той цивилизации, которая по мнению Стефана Коткина, окончательно оформилась в 30-е и 40-е годы. Нетрудно назвать релевантные сферы и топосы. Их можно уз нать по переустройству общественного пространства, исчезнове нию вывесок и брэндов международных компаний и банков, их пе рекраске иероглифами новой власти, по символам монументальной пропаганды и плакатам. Или по превращению дворцов аристокра тии в музеи и Дворцы культуры. Сюда же относятся новые ритуа лы власти, которые в определенном отношении продолжают и пе реформатируют дореволюционные формы инсценировки: шествия и демонстрации, которые теперь становятся парадами и народными праздниками, красный календарь, которые замещает православный календарь и устанавливает новый счет времени.
Конечно, к этому новому времени относится коммуналка, в которой обитает большая часть городского населения, и все то, что происходит при тесном и вынужденном совместном проживании чужих друг другу людей на протяжении жизни одного или нескольких поколений. Когда-то важные опорные и узловые пункты общения – кафе, ресторан – исчезают в пользу организации свободного времени, ориентированной на фабричную работу: в рабочем клубе, в парке культуры и отдыха и в коллективных формах физической закалки. Всеобщей формой обращения становится «ты», исчезают предметы повседневного обихода, английское мыло, туалетная бумага, книги и переводы современной литературы. Наступает духовная ситуация, при которой борьба различных взглядов воспринимается как опас ность, а саморефлексия осуждается как мелкобуржуазная слабость, и где на смену православному катехизису приходит «Азбука комму низма» […..] После великого исхода Петербург рассыпается по всему миру. Из числа полутора миллионов беженцев и эмигрантов значитель ная часть приходится на представителей петербургского общества: старая элита, офицерский корпус, аппарат имперского правитель ства, интеллигенция, богема. Петербург присутствует почти во всех европейских столицах: Санкт Петербург на Виттенбергплац и «Нэпский проспект» в Берлине, ученые Императорской Aкаде мии наук обнаруживаются в «русском Оксфорде», то есть в Праге. Нет ни одного города, который не воспользовался бы богатством Петербурга. В Константинополе открывается опера, в Шанхае, Бей руте и Александрии – ночные клубы. Посетители салонов в дорево люционном Петербурге рассеяны по всему миру. Бывшие петербург ские красавицы становятся законодательницами мод и парфюмерии в Париже. Жорж Баланчин и Леонид Массин заново изобретают балет в Америке. Поражает, насколько влиятельной и живучей ока залась петербургская культура в диаспоре.
Сергей Дягилев, Сергей Лифарь, Ида Рубинштейн. Сотни тысяч, некоторые повторно, были вынуждены эмигрировать, тогда как многочисленные эмигранты, напротив, возвратились из-за границы назад: Бухарин и Троцкий из Нью-Йорка, Плеханов из Лозанны, Ленин из Цюриха […..] Петербург был научным центром, и он снабжает советскую им перию планами, идеями, знаниями. Отсюда берет свое начало План электрификации СССР ГОЭЛРО, в инженерных бюро и на фабри ках конструируются плотины и строятся турбины. Силуэты Москвы проектируются архитекторами петербургской школы: Иваном Жол товским, Владимиром Щуко, Львом Рудневым. Ими созданы проек ты Дворца Советов, сталинских высоток и Московского универси тета. В балетных школах бывшего императорского театра получают образование танцоры и примадонны, которые будут затем выступать на сцене Большого театра. Петербург обеспечивает столицу полити ческим персоналом, без которого не может обойтись сталинская им перия; молодой Жданов, с именем которого связан период репрес сий против культуры, обязан своей карьере Ленинграду.
Из города выдворяются все, кто вызывает подозрение (а в быв шей столице проживают многие нежелательные лица: аристократы, интеллектуалы, представители небольшевистских партий – от мо нархистов до социал-демократов, офицеры, купцы, так называемые асоциальные элементы, ученые). Чистки города проводились неод нократно: в 1929, 1932, 1934, 1937, 1948 гг.
Даже в условиях ленин градской блокады НКВД занималось подозрительными элементами, и под подозрение мог попасть любой […..] После конца империи постсоветская Россия занимается поиском новой идентичности. Наследство Советского Союза ставится под сомнение и идет борьба за его переосмысление. Можно предвидеть, что борьба за «правильную» интерпретацию истоков и последствий русской революции вступит в очередной раунд, и пока неясно, кто выйдет из нее победителем.
К. Шлегель