Крымская война глазами русских женщин
Внимание историков, изучающих международные отношения и войны, с полным правом привлекает и такой сюжет, как отражение внешнеполитических проблем в общественном мнении. Внимание это тем более оправданно, если речь идет о войнах, имевших определяющее влияние на последующее развитие общества, государства и его внутренней политики. Крымская война 1853–1856 гг., ставшая своего рода «пусковым механизмом» Великих реформ, необычайно ярко продемонстрировала тесное переплетение в сознании общества и в реальном историческом процессе внешней политики с внутренней, прагматических интересов с религиозными и идеологическими ценностями.
Общественное мнение в период Крымской войны постоянно привлекало внимание исследователей, существуют опыты специального изучения внешнеполитических воззрений русского образованного общества 1850-х гг. Вместе с тем, тема настолько обширна, что внимательное рассмотрение различных ее граней может представлять значительный научный интерес. Одну из таких граней открывает гендерный аспект. Отношение русских женщин к Крымской войне в исторической литературе в основном рассматривалось на примере деятельности Крестовоздвиженской общины сестер милосердия, ставшей первым в мире опытом применения женского труда для ухода за больными и ранеными непосредственно на театре военных действий .
Взгляды, убеждения и деятельность сестер, занятых попечением о раненых, воспринявших и переживших войну в непосредственной данности человеческого бытия, представляют собой самый яркий и к тому же совершенно новый для своей эпохи тип восприятия войны женщиной. Но, конечно же, в количественном отношении он был явлением исключительным. Поэтому внимание исследователей должно распространяться и на более типичные примеры реакции представительниц русского образованного общества на события Крымской войны. Среди них можно обнаружить как эмоционально насыщенные и идеологически направленные высказывания женщин, принимавших непосредственное участие в общественных интеллектуальных центрах того времени, так и более спокойную, порой индифферентную реакцию «обывательского» характера. Все эти различные способы восприятия войны получили отражение в воспоминаниях и дневниках. В данной работе предпринята попытка анализа воспоминаний и дневниковых записей Е.М. Бакуниной, В.С. Аксаковой, М.К. Цебриковой, В.Н. Репниной и К.К. Эшлиман.
Они увидели и описали войну по-разному: свою роль сыграли семейная среда, взгляды и настроение окружающих, степень непосредственной близости к военным событиям. Ближе всего к реалиям войны была занятая помощью раненым Е.М. Бакунина, а дальше всего – сестра известных славянофилов В.С. Аксакова. М.К. Цебрикова, В.Н. Репнина и К.К. Эшлиман в 1853–1855 гг. находились вместе со своими семьями в Кронштадте, Одессе и Ялте, и основу их воспоминаний составили фактические подробности повседневной жизни в период бомбардировок городов англичанами и французами. Практически все мемуаристки фиксировали совпадение исторического времени Крымской войны и начала широких процессов модернизации характера общественных отношений, которые, в частности, проявили себя в способе осознания образованной женщиной своего места в социальном пространстве. Так, Е.М. Бакунина писала, что ее молодость «прошла так, как в старое время проходила жизнь девушек нашего звания, то есть в выездах, занятиях музыкой, рисовании, домашних спектаклях, балах», и у нее были все основания получить «от нынешних девиц, посещающих лекции и анатомические театры», название «кисейной барышни» .
Поэтому решение Бакуниной стать сестрой милосердия воспринималось ближайшим окружением негативно: оно разрушало привычный стереотип поведения женщины в рамках принадлежности ее к социокультурному пространству (девушки или женщины из дворянской семьи). По словам Бакуниной, ей «всякий день приходилось слышать возражение» против принятого решения, ей указывали на его опрометчивость и необдуманность, пытались уверить в бесполезности пребывания женщины на войне. Сообщение Бакуниной подтверждается и другими свидетельствами современников. Так, Е.А. Нарышкина упоминает о «воплях негодования», вызванных в обществе поступком М.И. Голицыной, решившей присоединиться к крестовоздвиженским сестрам. «Поступок» находили неприличным, М.И. Голицыну подозревали в желании гоняться за приключениями и упрекали в пренебрежении своим главным и «прямым долгом», состоявшим в заботе о муже и свекрови4 . М.К. Цебрикова также зафиксировала в своих воспоминаниях, что период Крымской войны стал начальным моментом первых стремлений к эмансипации женщины («… в ту эпоху, когда женщина, чуть она смела думать о чем-либо и интересоваться, чем-либо, кроме женского обихода, ей говорили: не твое дело.
До войны нам и не было дело. Но она грянула – и о многом, что глубоко забирало за сердце», заставила задуматься5 ). Отстаивание права женщины иметь интересы в сферах, выходящих за границы «женского обихода» (пусть и очень широко понимаемого, вместе с организацией интеллектуального общения и культурной жизни семьи или, скажем, аристократического салона), и к тому же пытаться их активно реализовывать как раз и составляло общую основу всех разнообразных проявлений появившегося в середине XIX в. стремления к «эмансипации».
Степень активности и характер такого нового гендерного поведения могли различаться. К примеру, В.С. Аксакова не разрушала привычного представления о роли женщины в семье, но поверяла своему дневнику размышления о внешней политике государства, а характер и интеллектуальный уровень этих размышлений вполне свидетельствуют о своего рода завоевании традиционно принадлежавшего мужчинам права на обладание сферой войны и дипломатии как «своей», подчеркнуто «мужской» областью интересов. С первого взгляда может показаться, что женщины-авторы дневниковых и мемуарных записей о Крымской войне едины в понимании ее целей и общей оценке характера участия в ней России.
Так, М.К. Цебрикова пишет, что «общие настроения» сводились к совершенно искреннему признанию «святости войны» («считали миссией русских отнять Гроб господень у неверных»). Ни одна из мемуаристок не относила себя к тем немногочисленным представителям русского образованного общества («пораженцам»), которых можно было заподозрить в вольнодумстве, ибо они «негодовали на дипломатию, раздувшую ссору» . Но при более глубоком прочтении текстов возникает понимание того, что в действительности воззрения различных представительниц образованного дворянского общества на военное участие России в решении «Восточного вопроса» единством не отличались.
Самый подробный, развернутый и идейно оформленный текст, практически полностью посвященный осмыслению участия России в Крымской войне, представляет собой дневник В.С. Аксаковой, хронологические рамки которого обозначены 1854–1855 гг. и охватывают период от вступления в войну Англии и Франции до начала нового царствования и последних дней обороны Севастополя. Взгляды В.С. Аксаковой формировались под непосредственным воздействием семейного круга общения и определялись теориями и концепциями, созданными славянофилами. Многие суждения В.С. Аксаковой обнаруживают перекличку с мнениями ее братьев (К.С. Аксакова и И.С. Аксакова) и отца (С.Т. Аксакова) .
Вместе с тем, наблюдения и размышления В.С. Аксаковой представляют самостоятельный интерес по нескольким причинам. Во-первых, ее дневник, не предназначавшийся для публикации, отличался такой степенью откровенности политических суждений, что сама его публикация вплоть до начала XX в. представлялась невозможной по цензурным соображениям8 . Во-вторых, дневник отличает тематическая фиксация внимания автора на соотношении внешней политики и общественной жизни России в период войны; при этом В.С. Аксакова обнаруживает впечатляющую информированность и направленность идейных интересов (следит за сведениями из русских и иностранных газет, запоминает суждения собеседников, выбирает соответствующие фрагменты из семейной переписки и т. п.). К тому же, взгляды В.С. Аксаковой непротиворечивы, объединены определенным ракурсом восприятия и, что очень важно, насыщенны с эмоциональной стороны (следовательно, информативны в плане понимания настроений и переживаний современников).
В исторической литературе сложилось определенное понимание позиций славянофилов в Крымской войне. Как правило, отмечают факт их существенной эволюции. («Надеясь в начале военных действий на освобождение народов Балкан от османского ига и на образование славянской федерации с участием России, они в результате поражений стали склоняться к мнению о необходимости скорейшего заключения мира»)9 . Содержание дневниковых записей Аксаковой свидетельствует о более сложном характере воззрений славянофилов на войну. Прежде всего, цель славянофилов (и, в частности, в понимании В.С. Аксаковой) вряд ли можно определить как «славянскую федерацию с участием России». Несмотря на постоянно повторяемые фразы о миссии России «защитить православных братьев», Аксакова, в сущности, мало интересовалась непосредственно фактической стороной культурной и политической истории славян и их современным состоянием; такого рода сведений практически нет в ее дневнике.
Для славянофилов основное значение имело включение православных балканских славян в пространство русского национального самосознания: перед национальным мифотворчеством отступали на второй план прагматические интересы внешней политики России, также как и все частные и противоречивые мотивы и цели самих славян. В.С. Аксакова видела в «сильной связи миллионов православных христиан с православным царством русским» обстоятельство, дающее решающий перевес в цивилизационном и конфессиональном противостоянии православного Востока и католического и протестантского Запада («придает нам ужасающую их силу»). Потому, с точки зрения славянофилов, борьба России за освобождение «православных братьев» должна была иметь главным образом внутренний для русского национального самосознания смысл «пробуждения».
В ноябре 1854 г. В.С. Аксакова записала: «Все согласны, что кризис внутренний неизбежен, но как и когда он будет, никто не может решить. Он не зависит от отдельных лиц или даже отдельных сословий: только сам народ может его произвести, а что может пробудить народ от такого долгого усыпления, конечно, никто не знает…»11 Здесь нужно отметить, что критические настроения славянофилов в отношении правительства усиливались к завершению войны, но сами по себе имели место с ее начала (еще в ноябре 1854 г. Аксакова пишет о «внутреннем кризисе», а А.С. Хомяков в том же 1854 г. выступает со своим знаменитым пророчески-обличающим стихотворением «России»). Понимание славянофилами целей России в войне с самого начала представляло собой оппозиционную по отношению к правительству политическую программу. Правильнее сказать, славянофилы отказывались видеть в правительстве силу, способную возглавить «пробуждение» русского народа, спасающего православных славян. Более того, они видели в русском самодержавии, «бюрократическом» и «немецком» по своей сущности, силу, мешающую такому пробуждению.
В дневнике В.С. Аксаковой читаем: «Положение наше совершенно отчаянное: не внешние враги нам страшны, но внутренние, – наше правительство, действующее против народа, парализующее силы духовные, приносящее в жертву своих личных немецких выгод его душевные стремления, его силы, его кровь»12. Таким образом, «защита славян» превращалась славянофилами в арену соперничества романтизированной националистической программы с авторитетом имперской власти, и в дневнике Аксаковой вполне заметны различные проявления этой своеобразной конкуренции за присвоение инициативы и большего количества заслуг в плане «святой миссии» России. Аксакова с видимым удовольствием приводит приписанные М.Н. Муравьеву слова: «Это все еще идет дело чухонское, петербургское, от него не будет добра, а вот когда будет дело русское, московское, тогда совсем пойдет другое». По той же причине ее пафосное возмущение вызывает слух о том, что Николай I наложил запрет на скульптурную группу, изображавшую русского мужика, стоящего против турок, французов и англичан («страшна показалась фигура русского человека»).
В официальном манифесте, опубликованном в декабре 1854 г. в газетах, Аксакову оскорбляет то, что, с ее точки зрения, «как бы нарочно избегаются слова: за веру, за православных братьев»14. Она негодует на то, что митрополит Филарет, который как никто другой обязан выразить официальную позицию церкви, «молчит», и «ни одного слова сочувствия, утешения или укрепления не вырвалось у него по поводу таких великих событий»15. Оценивая в целом внешнюю политику Николая, Аксакова приходит к выводу, что он «скорее отталкивал от себя православные восточные народы, наконец, совершенно отрекся от исключительного покровительства над ними, а между тем народы эти полны преданной, твердой веры в его заступничество».
В то же время Аксакова, в согласии с распространенным в славянофильской среде мнением о «народности» великого князя Константина Николаевича, выражала особые упования в отношении его возможного влияния на характер будущего царствования («Константин Николаевич совершенно предан русскому направлению»). Но с воцарением Александра II линия конкуренции «русского направления» с «немецким правительством» в дневнике Аксаковой всего лишь теряет четкость в связи с растерянностью и неопределенностью общественных настроений, но по-прежнему остается заметной. С первых дней нового царствования Аксакова начинает задумываться о том, намеренно ли Александр II «умалчивает о православных и единоверных братьях»: «Он говорит везде о чести и могуществе России, но нигде, кажется, еще не сказал ни слова о защите православных и единоверных братьев».
В апреле 1855 г. она критически разбирает текст воззвания о созыве московского ополчения, настаивая на том, что «ополчению старались придать самый казенный характер, боясь оставить за ним всякое живое народное значение… не назвали его земским войском, а государственным ополчением, не призывали на ополчение, а повелевали его созвать и т. д.»18 Изначальное отношение Аксаковой к перспективам участия России в войне, в принципе, уже предполагало возможность поражения, потому что со всей неизбежностью должен был возникнуть вопрос о шансах на победу у страны, возглавляемой «не народным» правительством и к тому же имеющей внутреннюю «порчу» из того же истока отступления от истинной народности и истинного православия. Еще в начале декабря 1854 г. Аксакова записала: «…покаяние, очищение, смирение и молитва – вот что должно было предшествовать святому подвигу, вот почему, конечно, мы не допускаемся как будто до него»19. Нельзя не заметить, что иррационализм и религиозность мышления в восприятии целей России в войне и причин ее поражения был свойственен не всем славянофилам и не в одинаковой степени, и, пожалуй, именно дневник Аксаковой в этом отношении самый однозначный пример. Так смирение и мессианство как тип жизненного поведения в мировосприятии Аксаковой совмещались с пониманием внешнеполитической миссии России.
Эволюция отношения Аксаковой к вопросу об участии России в Крымской войне, конечно же, имела место, но она была как бы предопределена самим изначальным подходом. Воинственные настроения («перейти Дунай, взять Константинополь и поднять славян») сменяются бессильными попытками объяснить поражения и трудности войны «изменой» (прежде всего «предательством» «злодея и погубителя России» министра иностранных дел К.В. Нессельроде20). Впоследствии Аксакова возмущается готовностью правительства пойти на переговоры и уступки, тогда как в Севастополе «проливается кровь», осуждает заключение «позорного мира», но в то же самое время внутренне убеждена в том, что «испорченная» и «не покаявшаяся» Россия «не будет допущена» до победы. В конце концов, в восприятии Аксаковой преобладающей становится тема «очищения» и «покаяния» («О, если бы мы покаялись, как Ниневия!»; «Только внутреннее, страшное потрясение может обновить и возродить Россию, если на то есть благая воля Господа, и, кажется, нам не избежать этих страшных внутренних потрясений»).
Дневник В.С. Аксаковой, настолько яркий по содержанию и эмоциональной форме, служит дополнительным свидетельством значительного влияния славянофилов на эволюцию общественных настроений в ходе Крымской войны. Если в начале войны их своеобразное «предчувствие» кризиса России было всего лишь частью только ими разделяемой оппозиционной внешнеполитической программы, то в момент завершения войны оно уже совпадало с ростом общих критических настроений. Произошло активное развитие в общественном сознании механизма объяснения поражения России в Крымской войне через признание несостоятельности всего социально-политического устройства страны. Начиналась «эпоха обличения», общественные настроения становились все более критическими, а требование системных реформ, возникшее как своего рода ожидание компенсации за ущемленную национальную гордость, приобретало значение «очищения» общественного организма от долговременной его «порчи». В этот исторический момент славянофил И.С. Аксаков уже заключает, что Севастополь «должен был пасть, чтобы явилось на нем дело Божие, то есть обличение всей гнили правительственной системы, всех последствий удушающего принципа».
«Покаянный тип риторики» и обличительный пафос становятся ведущими способами осмысления образованным обществом недавнего прошлого («николаевского тридцатилетия») и настоящего России. В текстах о Крымской войне, созданных другими представительницами русского образованного общества, отсутствуют настолько подробные и идейно направленные, как у Аксаковой, столь «политизированные» размышления о внешнеполитической миссии России. Зато они намного ближе к воспроизведению реальности войны так, как она открывалась «изнутри» ситуации. Всех женщин, включая Аксакову, объединяла искренность и глубина чувств сострадания к героям и жертвам войны, лично переживаемая боль от военных поражений России. Тем не менее, М.К. Цебрикова, К.К. Эшлиман, В.Н. Репнина, Е.М. Бакунина находились, в отличие от В.С. Аксаковой, в непосредственной близости от военных действий, и их личный опыт прежде всего приводил к осознанию бесчеловечности войны как таковой («О, какой ужас эта война!»).
Наиболее в этом смысле контрастно сопоставление характера изображения войны в дневнике Аксаковой и в воспоминаниях сестры Крестовоздвиженской общины Е.М. Бакуниной. По словам А.Д. Блудовой, «пока большинство хороших людей волновалось, негодовало, плакало о злоупотреблениях, о недостатках, о гибели людей и бранило беспощадно мошенников», многие русские женщины «прямо и безотлагательно принялись за дело» в общине сестер милосердия, организованной великой княгиней Еленой Павловной и знаменитым хирургом Н.И. Пироговым. Мемуары Е.М. Бакуниной проникнуты пониманием бесчеловечности войны, представляя собой страшную череду воспоминаний о бесконечных ампутациях, раненых и умирающих, наполнены запоминающимися яркими образами и даже звуками (гулом разрывавшихся бомб, криками и стонами раненых). «Очень было тяжело ходить по Севастополю и встречать отряды, которые идут на батареи. Они идут бойко, весело, но за ними три или четыре человека несут носилки. Сердце так и сожмется, и подумаешь: «Для которого это из них?» Если весть о смерти императора Николая В.С. Аксакову побуждала к пространным рассуждениям о гибели вместе с ним «целой системы» и заставляла теряться в предположениях относительно характера нового государя, то отклик Е.М. Бакуниной на это известие был чрезвычайно лаконичным и внутренне сдержанным.
При этом для Бакуниной характерны истинно христианские чувства и размышления. Она узнала о смерти императора в тот момент, когда была не в силах помочь умирающему солдату: «А я, глядя на нашего скончавшегося солдатика, мысленно повторяла слова последней погребальной песни: К судии бо отхожу, идеже несть лицеприятия: рабы и владыки вкупе предстоят, царь и воин, богат и убог в равном достоинстве, каждый бо от своих дел ими прославится, или постыдится». Столь же сильно различается реакция В.С. Аксаковой и Е.М. Бакуниной на известие о заключении Парижского мира. Для Аксаковой это был «позорный мир», которого хотелось бы избежать, и, противореча собственной же логике рассуждений о неизбежности поражения, все-таки настаивать на продолжении войны до победы любой ценой.
Вообще же, в начале 1856 г. выражение «позорный мир» получило самое широкое распространение. Фрейлина императрицы Марии Александровны А.Ф. Тютчева решается на смелое выражение общественных настроений перед лицом императрицы. Она задает риторический вопрос: «Разве можно подписать позор страны, не спросив у нее, не согласна ли она принести последние жертвы, чтобы спасти свою честь?» Получив в ответ рассуждение о непреодолимой силе обстоятельств, А.Ф. Тютчева зафиксирует в своем дневнике первое горькое разочарование в августейшей чете: «Если бы они верили в призвание России, они обратились бы с призывом к русскому народу, они бы верили в его достоинство, в непогрешимость нашей церкви, они бросили бы Австрии вызов за вызов, подняли бы славянские народности и восторжествовали бы или погибли. Но им сказали, что нет пороха и денег, и они покорились… Как будто вера не создает ресурсов даже и там, где их нет!» Но Е.М. Бакунина, видевшая войну с самой страшной ее стороны, не рассуждала о возможности принесения дальнейших жертв и изыскания новых человеческих и финансовых ресурсов, а просто и с христианскими чувствами восприняла мир как долгожданное завершение ужаса войны. «Разумеется, еще не знали грустных условий парижского мира; впрочем, не знаю, что касается меня, занимало ли бы меня и чувствовала ли бы я что-нибудь другое, кроме того, что война кончилась, что не будут стоять люди, да еще христиане, друг против друга и стараться как можно более нанести вреда один другому!»28 Восприятие войны М.К. Цебриковой своеобразно совмещает лаконизм и сдержанность человека, близко видевшего реалии войны, что роднит эмоциональный строй ее воспоминаний с мемуарами Е.М. Бакуниной, с критичностью политических настроений, что объединяет тексты М.К. Цебриковой и В.С. Аксаковой.
Отчасти это объясняется тем, что формирование воззрений Цебриковой проходило под влиянием, с одной стороны, отца – помощника капитана кронштадтского порта, «неподкупного честного служаки и патриота николаевского времени», а с другой – дяди, декабриста Н.Р. Цебрикова, раньше других получившего позволение вернуться в столицу. М.К. Цебрикова вспоминала: «От дяди я услышала изумительные, невероятные слова: “Я рад, что нас побили. Мы проснемся теперь. Этот гром разбудит Россию. Мы пойдем вперед. Ты увидишь великие шаги”».
Примечательно, что, размышляя о причинах поражения России в Крымской войне, В.С. Аксакова делала акцент даже не на технико-экономическом и финансовом факторах, а на аспекте, связанном с отношениями власти и общества. Она замечала, что союзники тоже находились в трудном положении и терпели лишения, а английские газеты свидетельствовали о не меньших, чем в России, злоупотреблениях интендантства, неспособности генералов и т. п., но «о беспорядках английского интендантства и неудачах генералов был сделан запрос парламенту, возмущение общественного мнения заговорило громко, резко, и порядки быстро изменились к лучшему»30. В отношении восприятия английских и французских союзников в период войны мемуарные тексты, составленные русскими женщинами, фиксируют еще одну примечательную особенность, то, что можно определить как цивилизационно-культурный аспект неоднозначности «образа врага». Так, в воспоминаниях дочери ялтинского архитектора К.К. Эшлиман английские и французские офицеры оставались образцами истинно просвещенного, джентльменского и великодушного обхождения с мирными жителями. («Однажды, группа катающихся офицеров заехала к нам на дачу.
Они, конечно, любезно были приняты. В разговоре один из офицеров спросил отца: “Скажите, когда десант высадился в Ялте, вы очень испугались?” На это отец ответил, что он был уверен в том, что если высадившиеся окажутся французами, англичанами или савойцами, они, как представители культурных наций, мирным жителям зла не причинят. Ему ответил английский офицер: “Мы никогда не позволили бы честь своей армии запятнать обидою мирных жителей. Знайте, что во время военных действий никто из наших офицеров и солдат не переступил ограды Ореанды только потому, что нам было известно, что Ореанда принадлежит даме – русской императрице”»).
Содержание мемуарных текстов дает немаловажную информацию о более распространенных типах реакции женщин на события и обстановку войны, нежели прямое непосредственное подвижническое участие сестер милосердия или включенность в процесс формирования общественного мнения в отношении войны. «Носительницы» этих типов составили своего рода «молчаливое большинство», не оставив подробных записей о времени и о себе. Так, М.К. Цебрикова упоминает об особенном, чисто женском героизме – «отпускать дорогих сердцу на смерть, ободряя и благословляя», что порой «труднее, чем подставлять грудь под пули», и описывает подвиг матери, потерявшей одного сына и не удерживавшей второго от ухода на войну («она говорила, что ей стыдно и грешно было бы удерживать сына от защиты отечества»). С другой стороны, М.К. Цебрикова упоминает и о тех случаях, когда представительницы высшего общества демонстрировали безразличие к событиям и обстоятельствам войны, будучи полностью погруженными в заботы о балах, нарядах и праздниках. Эти примеры женского героизма и женского бездушия, конечно, не составляли специфики исторического момента, а скорее, были «вечными сюжетами» человеческой истории. В целом же, как количество воспоминаний о Крымской войне, оставленных русскими женщинами, так и их содержание, доказывают исключительное значение этого исторического периода и в общем плане формирования общественного мнения, и в частном его ракурсе (роли женщин в этом процессе).
О.В. Кочукова (Саратов)