22 июня. Сложный вопрос
Я никак не могу представить себе киевское утро 22 июня 1941 года. Бомбили тогда не только Киев. Так же Севастополь, Каунас, Житомир, Одессу
Затем были миллионы пленных, оккупация, огромные заводы, разобранные по болтикам, и в считанные дни собранные прямо возле железнодорожных путей на Урале и в степях Казахстана. Затем была Великая Отечественная Война.
Был массовый героизм. Миллионы шли волна за волной, и многие тысячи из них ложились на амбразуры и шли на тараны.
Двадцать лет назад один старый человек задал мне один сложный вопрос. Этот человек был фронтовик. Сегодня его уже нет в живых. Умер он меньше чем через год, после того, как задал мне тот вопрос.
Я был тогда весь в бизнесе. Был совершенно поглощен успехами на денежном поприще, и судьбы тех миллионов людей, которые были разломаны крушением Советского Союза, проходили тогда, словно, параллельными курсами и не очень меня занимали.
Я видел этих людей, я слышал об их горе, я видел тысячи безработных, торгующих польским дезодорантом на рынках, но они были не я.
Моя гражданская совесть в те годы, пожалуй, только еще начинала просыпаться.
Разговор с тем человеком состоялся в городе Киеве в Парке Славы в День Победы. Компания, которую я тогда возглавлял, пригласила ветеранов и всех желающих отметить День Победы солдатской кашей и бесплатной водкой.
Я гордился сам собой и своей компанией. Мне казалось, что и ветераны довольны, особенно после ста грамм фронтовых и песен Кобзона. Я сам с ними выпивал и слушал их рассказы.
Праздник подходил к завершению. Я засобирался домой и ходил от стола к столу, принимая слова благодарности за организованный праздник от захмелевших ветеранов и случайных людей. Но особенно я хотел подойти к столу, за которым сидел тот человек. Он не пил. Здоровье ему уже не позволяло.
Я все время чувствовал на себе его взгляд.
Я подошел и сел напротив. Он так же прямо посмотрел мне в глаза, улыбнулся и спросил:
— Доволен?
— Конечно, — ответил я, и взял бутылку водки, чтобы налить пустую рюмку, которая стояла возле него. Он прикрыл эту рюмку рукой и сказал: «Не надо».
В какой-то момент мне даже показалось, что голос его был совсем не такой, как у старых людей. Не знаю, как сказать, но так бывает, что стоит только человеку заговорить и он сразу меняется. Будто и его старое лицо, и все его награды, и старый пиджак, словно все это стало лишь фоном для его сильных и молодых глаз. Только старая рука с крупными узловатыми пальцами, которой он накрыл рюмку, была чем-то единым с его глазами.
Я отставил бутылку, крепко уселся напротив него и так же в упор и совсем уже с интересом приготовился слушать.
— Отец воевал? — спросил он.
— Нет, оба деда воевали,- ответил я.
— Вернулись?- спросил он.
— Да,- ответил я.
— А как ты думаешь – за что мы воевали?- спросил он.
— За Родину,- ответил я.
— Верно. За Советскую Родину. За нашу большую Советскую Родину.
И замолчал. Только руку убрал с пустой рюмки.
Я еще не совсем понял сути вопроса и его настроения, когда он продолжил:
— Мой отец в Гражданскую воевал за Советскую Власть. Я в Великую Отечественную воевал за Советскую Родину. Твои деды тоже воевали на нашу Советскую Родину.
— И что?- спросил я его.
— Сынок,- ответил мне старый человек.- Ты думаешь, что воевали мы ради того, чтобы ты – вот такой вот богатый – мог нас, ради своего удовольствия, кашей накормить? Мог вот так со своего богатого плеча этим старикам водки дармовой поднести?
Сказал он эти последние слова достаточно громко, так, что люди вокруг услышали и замолчали. Кто-то сказал: «Иванович, да перестань ты. Ну что ты? Праздник ведь».
Но Иванович даже ухом не повел. А я начинал себя чувствовать, как на паперти. Все на меня смотрели.
— Парень, вы ведь ограбили нас всех. Вы дождались, когда нас почти не осталось, а кто остался, тот уже ни на что не годен. Вы уничтожили нашу Победу и теперь, унижая нас, поите своей дармовой водкой.
Это было так неожиданно для меня того, самодовольного и хмельного, что я не нашелся что сказать. Я только вдруг впервые почувствовал жгучий стыд. Я не мог еще тогда определить его природы. Мне даже кажется, что на моих губах застряла наглая улыбка, и она висела на моем покрасневшем от стыда лице.
Старый и сильный этот человек поднялся и уже стоя мне сказал:
— Мы за Советскую Родину воевали, парень. За такую Родину, которой в мире нигде и никогда не было. Где рабочий человек был самым главным. Где честный человек был в почете. Где не было ни бар, ни хозяев. Где не было холопов.
И уже уходя, он еще добавил:
— А за водку тебе, конечно же, спасибо.
И больше ничего не сказал этот человек. Он просто развернулся и ушел.
И вот уже двадцать лет я думаю над этим вопросом:
Имеем ли мы право присваивать себе их Победу? Мы, уничтожившие ту Родину, за которую они воевали?