«Только мамы спасали солдат»
В 1995 году число пленных и пропавших без вести во время первой чеченской кампании перевалило за тысячу. Тогда российские власти решили создать на территории Чеченской Республики рабочую группу, которая бы занималась освобождением и розыском военнопленных. С января по сентябрь 1996 года ее возглавлял полковник Виталий Бенчарский. При его участии из чеченского плена было освобождено больше 350 человек. Как это было, Виталий Бенчарский рассказал «Новой газете»
«Выяснилось, что пленных просто расстреляли»
— Как вы оказались в Чечне?
— Я окончил Казанское танковое училище, и после учебы меня направили служить в Грозный. С местным населением мы общались очень тесно. Тогда никому и в голову не могло прийти, что через 22 года мы будем друг друга убивать. В Грозном я прослужил 8 лет. После этого поступил в военную академию, потом направили в Германию, а потом перевели в Москву.
В 1994 году, когда в Чечне началась война, вопрос о пленных еще не стоял. Командиры делали для спасения солдат все, что было в их силах. Это была их обязанность — и не только по уставу, но и по-человечески. Розыск пропавших без вести и освобождение пленных требовали много времени и больших усилий. Для этого Министерство обороны сначала выделило одного человека. Но пленных становилось все больше, и в 1995 году было решено создать целый отдел по их розыску и освобождению.
Я добровольно предложил свою кандидатуру и неожиданно встретил яростное сопротивление со стороны руководства. Оно усмотрело в этом некую корысть: мол, зачем мне это нужно, если у меня уже есть и выслуга, и льготы. Я пытался их убедить, что знаю регион и людей, которые там живут, и это должно помочь в розыске. Доводы не действовали. Руководство сделало предложение многим офицерам, но все они отказались. В конце концов им пришлось отправить в Чечню меня.
— Как военные попадали в плен?
— В плен попадали в первый период войны. Военнослужащие, собранные наспех со всей России, не знали местных условий, верили в уговоры боевиков, что им ничего плохого не сделают, и сдавались в плен. Потом умирали под пытками, от голода и болезней. Потом все чаще в плену оказывались из-за российской безалаберности и беспечности: то сходили за спиртным или наркотиками, то расслабились и заснули на посту, то без охраны пошли на речку постирать обмундирование. Бывало, что в плен заманивали. Например, кто-то из местных прикармливал едой (а кормили тогда солдат из рук вон плохо), сигаретами и спиртным и постепенно становились «друзьями». Такие «друзья» в декабре 1995 года взяли в плен на окраине Шатоя блокпост из состава 245-го мотострелкового полка.
— Как прошел первый обмен пленными с вашим участием?
— Когда я только приехал на Ханкалу (здесь располагался штаб командования федеральных вооруженных сил.), мне сказали, что на гауптвахте сидят пять заложников. Импровизированная гауптвахта находилась в подвале разбитого офицерского клуба.
Там было холоднее, чем на улице. Как заложники выживали, одному богу известно. Курить им не давали, еду — в последнюю очередь.
Я собрал тушенки, немного хлеба, сигарет и принес им.
Среди заложников был молодой боевик по имени Ризван. Он приехал воевать из Казахстана. Его взяли в плен в бою под Шатоем. С ним так поработали наши военные, что у него еле держалась душа в теле. В конце января 1996 года от боевиков поступило предложение обменять Ризвана на пятерых российских военных. Командование сопротивлялось: если будет меньше десяти человек — не менять.
Об обмене все-таки договорились. Мы подъехали к месту назначения. Тут же с гор посыпались, как горох, десятки боевиков. Гранатомет взял нас на прицел. Командир боевиков — Таус Багураев — начал кричать, что по их земле мы ходить не будем, что они за свободу и независимость Ичкерии. Незаметно он оттеснил нас к краю обрыва. В это время с горы начал спускаться задним ходом уазик. Мы подумали, что везут пленных солдат. Машина подъехала к нам на расстояние десяти метров. Боевики отбросили задний тент, а там — пулеметчик готов открыть по нам огонь.
Поначалу страха не было. Но было дурацкое любопытство: успею ли я увидеть, как пуля вылетит из ствола. Было ощущение, будто все это происходит не с нами.
Страх пришел потом. Когда я осознал, чем это могло закончиться, меня накрыло — неуемная дрожь внутри, подкашиваются ноги. Не дай бог такое еще раз пережить.
— Чем все закончилось?
— Ризван вылез из машины, Багураев посмотрел на него, избитого, и сказал: «Полковник, зачем вы его привезли? Лучше бы вы его расстреляли и отдали мне тело. Как я его сейчас такого покажу людям?» Тем не менее пленных обменяли. Таус сказал, что меняет одного на одного, а четырех нам «дарит просто так». А Ризван через неделю умер.
На следующий день после возвращения на Ханкалу я решил проверить оставшихся пленных на гауптвахте. Снова взял тушенки, хлеба, сигарет. Пришел, а пленных нет. Спрашиваю начальника гауптвахты: «Где люди?» Он начал что-то блеять.
Потом выяснилось, что пленных просто расстреляли.
— Вы знали, кто были эти расстрелянные?
— Среди пятерых заложников настоящими боевиками были трое. Один чеченец, отец четырех девочек Айсе Азиев, оказался в плену, можно сказать, случайно. Его дом в Шатое разбомбили, и он перебрался с женой и детьми в другое село, к теще. Ехал на своих старых «Жигулях» в Старые Атаги. На его беду в том же районе был подбит наш БТР. Военные остановили машину, обыскали и нашли наркотики, которые Айсе вез на продажу: семью надо было кормить, работы не было, а он был единственным кормильцем. Это ни в коем случае его не оправдывало, но в то время в Чечне не он один этим занимался. Его взяли, но вместо того, чтобы передать правоохранительным органам, отправили на гауптвахту.
Местные жители часто приходили на заседания чеченской комиссии по розыску пропавших без вести, в которой я работал, чтобы узнать судьбу своих родственников. Один из них, дедушка с добрейшими глазами, нищий, одетый в рванье, спросил меня об Айсе.
Мне было его жалко и очень стыдно. О судьбе Азиева я знал, но сказать ничего не мог. Я даже не знал места, где его расстреляли и прикопали. Мы ответили старику, что ничего нам неизвестно.
— Разве те люди, которые расстреляли пленных, не понимали, что их можно обменять на солдат, захваченных боевиками?
— Степень ожесточения на войне зашкаливала. Вот еще один пример. Военнослужащие внутренних войск Константин Лимонов и Руслан Клочков перешли на сторону чеченцев и приняли ислам. Им приказали охранять «лагерь смерти» у села Рошни-Чу. Они устраивали заложникам разные пытки. В подвале, где жили пленные, стояла раскаленная печка-буржуйка, эти двое… бросали на нее людей. Прижимали пленных к земле, клали на спину порох и поджигали. Били до смерти. Это могло продолжаться неделями. За шесть месяцев в лагере из 130 человек 15 были расстреляны, 80 умерли от голода и пыток.
Лимонов и Клочков вели себя с пленными хуже, чем чеченцы. Те отрезали головы и расстреливали, но так не издевались.
«Самый надежный источник — мамы»
— Как матери узнавали о том, что их сыновья находятся в Чечне?
— Любая мать, отправив сына в армию, поддерживает с ним связь. Когда эта связь пропадала, она била во все колокола: поднимала командование частей, доставала Комитет солдатских матерей. Военкоматы скрывали до последнего, где находятся солдаты. Говорили, что в командировке «в южных краях». Но многие родители видели своих сыновей по телевизору, когда в Чечню вводили войска.
Война разделила жизнь родителей на до пленения или гибели сына и после. «После» — это страшная одиссея, связанная с розыском. Чудовищно, что государство отняло у матерей детей, послало их на войну, а когда они попали в беду, оно от них отказалось и практически бросило. И только мамы, узнав, что дети в беде, бросились их спасать. Продав все ценное, порой и жилье, они ехали в Чечню.
— Где матери жили? Чем питались?
— В январе 95-го года первые мамы уже были на Ханкале. Их разместили в двух квартирах в отремонтированных домах. Жило в них около 30 человек, они постоянно друг друга сменяли. Вы представляете, что такое разъяренные женщины? Они требовали немедленно освободить их сыновей. Естественно, я этого сделать не мог.
Потом матерей стало больше. Приехали матери плененных под Шатоем военнослужащих блокпоста и потребовали где-нибудь их разместить, но подходящего места не было. На помощь мне прислали майора Вячеслава Яковлевича Измайлова. Первая мысль была: «Дали первого попавшегося офицера, чтобы отвязаться. Что он, майор, может сделать? В его возрасте люди уже полковниками ходят».
Этот майор решил проблему с жильем в течение часа. На Ханкале как раз построили новые казармы. Измайлов подошел к командиру батальона, тот по просьбе майора выставил солдат на усиление блокпостов. Мам разместили в освободившейся казарме. После этого случая я настолько стал доверять Измайлову, что по любым вопросам советовался только с ним.
— Как матери искали своих детей?
— Почти каждое утро они шли в горы, заходили в села, бродили по рынкам Грозного, по городу и показывали фотографии своих сыновей местным жителям. Если они узнавали про других солдат, приходили делиться. Меня иногда спрашивали, откуда такая информация.
Я отвечал: «Самый надежный источник — это мамы». Даже ФСБ такими сведениями не всегда владела.
— Как чеченцы относились к матерям?
— По-разному. Многие чеченки относились к русским женщинам очень хорошо, давали кров, кормили. Кого-то из мам обманывали. Некоторые местные надеялись, что матери дадут деньги за информацию, хотя сами могли ничего и не знать и давали информацию ложную. Был случай, когда боевики надругались над женщиной. Одну мать убили. То же случилось и с одним отцом.
Его сын, солдат Фурзиков, сопровождал автомобиль, который вез моторное масло на перепродажу. Фурзиков вместе с прапорщиком ехал по лесу, по дороге их встретили боевики. Видимо, военных кто-то «сдал», чтобы забрать масло бесплатно. Военных положили на пол автомобиля. Боевик встал над ними с автоматом. Прапорщик попросил убрать оружие: «Мы все равно никуда не денемся. На любой кочке может тряхануть, ты нечаянно нажмешь на спусковой крючок, расстреляешь нас».
Так оно и произошло. Солдат Фурзиков погиб, его прикопали там же, в лесу. Прапорщика, попавшего в плен, потом обменяли. Отец Фурзикова, когда приехал, начал на нас наезжать [чтобы мы начали поиски его сына]. Но мы не могли пойти в лес. Фурзиков-старший не выдержал, сам пошел на поиски. Его тоже расстреляли.
ПРОДОЛЖЕНИЕ