«Обнимаю. Будьте по возможности здоровы»
Из эссе Иосифа Бродского «О Сереже Довлатове» следует: первая их встреча относится к февралю 1960 года — «в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. <…> Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много». Более отчетливых подробностей ни у того, ни у другого в памяти не закрепилось. Как и у хозяина квартиры Игоря Смирнова, знавшего Бродского по филфаку университета, где в 1959 году на финском отделении появился Довлатов.
Достовернее сказать: не познакомиться они в ту пору не могли.
Бродский в бывший дворец ПетраII и сам заглядывал — на ЛИТО, порой на занятия, хотя студентом не числился. Осенью 1961-го устроился на работу поблизости — в здании Двенадцати коллегий. Это время написания «Шествия», крупнейшего за всю его жизнь стихотворного полотнища.
Наступившая после 1956 года эпоха прошла под знаком раскрепощения чувств, а потому на первое место вышла поэзия и вместе с ней ее утраченные в советские годы понятия и символы. В первую очередь воспарила — душа. Особенно важно, что это была поэзия молодых, в том числе двадцатилетнего Иосифа Бродского:
…Вернись, душа, и перышко мне вынь!
Пускай о славе радио споет нам.
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?
Покуда снег, как из небытия,
кружит по незатейливым карнизам,
рисуй о смерти, улица моя,
а ты, о птица, вскрикивай о жизни.
Вот я иду, а где-то ты летишь,
уже не слыша сетований наших,
вот я живу, а где-то ты кричишь
и крыльями взволнованными машешь.
Душу автора этих стихов, символика которых сохраняется и у позднего Бродского, Сергей Довлатов назвал «фантастической и неуправляемой». Соль в том, что неуправляемая душа много выше управляемой. В искусстве это, несомненно, так. И уж в поэзии — тем более.
Скорее всего, к самому началу 1962 года — Довлатов уже покинул университет, но еще не оказался в армии — относится их собственно литературное сближение. Иосиф Бродский приходит читать «Шествие» к Сергею Довлатову в его квартиру на Рубинштейна, 23. Казалось, успех обеспечен: слушателям поэзия автора и он сам были знакомы, в крайнем случае о ней или о нем они были наслышаны. Довлатову эта поэзия была, несомненно, близка, и он любил повторять стихотворение, как бы выражавшее его собственный опыт:
Нет, мы не стали глуше или старше,
мы говорим слова свои, как прежде,
и наши пиджаки темны все так же,
и нас не любят женщины все те же…
Однако встреча обнадеживающей не оказалась. Публика собралась, заниженной самооценкой не страдавшая. Все сплошь — «красивые, двадцатидвухлетние». Так что аудитория и автор взаимного благоволения не выказали: слишком длинной показалась эта «поэма-мистерия», слишком тянулось ее прочтение, чтобы надолго отвлечь от застолья…
По одной из мемуарных версий, поэт в сердцах завершил вечер цитатой: «Сегодня освистали гения!» Освистывать никто, конечно, не освистывал. Но среди молодежи прохладное отношение к сверстнику, выступающему с позиций гения и занявшему собой целый вечер, особенного удивления не вызывает. Так или иначе, в дальнейшем Бродский к Довлатову с чтением стихов не заглядывал. Да и случаев к тому представлялось мало: один вскоре очутился на Севере, в охране лагерей, другой оказался под следствием и отправлен в края, не далекие от мест, где отбывал армейскую службу будущий автор «Зоны».
Во второй половине 1960-х встречи возобновились в близкой обоим среде людей, «великих для славы и позора», — предвидение Бродского из цитированного стихотворения 1960 года, растрогавшего не одного Довлатова.
Что касается литературной славы, то пик ее в Ленинграде пришелся и для Сергея Довлатова, и для Иосифа Бродского на одно число: 30 января 1968 года, день, когда в Доме писателя прогремел «Вечер творческой молодежи Ленинграда». Мероприятие официальное, но организованное, благодаря состоявшему в Союзе писателей Борису Вахтину, без опеки курирующих «молодежную политику» инстанций.
Белый зал Дома писателя был заполнен сверх всяких представлений о его вместимости, и на улице перед входом все равно оставалась толпа. Вел вечер Яков Гордин, выступали помимо Довлатова и Бродского Татьяна Галушко, Александр Городницкий, Елена Кумпан, Владимир Марамзин, Валерий Попов и Владимир Уфлянд.
Для Довлатова это было первое в жизни крупное выступление перед публикой. От волнения он чуть ли не вцепился в трибуну. Читал при этом превосходно и до Бродского оживил зал сильнее других. Рассказ этот сейчас публикуется в несколько иной, нью-йоркской, редакции под названием «Чирков и Берендеев». Так что прочитать его можно, основные пассажи, смешные и острые, автором сохранены. Например, такой: в нем отставной полковник, наставляя нагрянувшего к нему пройдоху-племянника, приводит весьма убедительный с его точки зрения аргумент в пользу законопослушного поведения: «Заметить, даже в русском алфавите согласных больше, чем несогласных».
Но все затмила декламация Бродского. Свою «Остановку в пустыне» он почти кричал — такая была вложена в его речь интенсивность переживания. Ее накал всецело передался залу: даже на сцене Татьяна Галушко замерла, прикусив платок. Более яркого впечатления от литературного собрания трудно было и вообразить. На том вечере действительно предстала молодая русская литература — не загнанная, не толкающаяся в дверях редакций, а самостоятельная и мощная. И стало ясно: все это должно чем-то закончиться: то ли бурным освобождением, то ли репрессиями.
Без подсказки ясно чем. Сначала во все инстанции полетел многостраничный донос коллег-литераторов, «хорошо известных с плохой стороны», как сказал бы Довлатов. В нем извещалось об «идеологической диверсии». Дескать, в Доме писателя «около трехсот граждан еврейского происхождения» собрались на «хорошо подготовленный сионистский художественный митинг». Ну и как было властям тут же не «принять свои меры»? Участники вечера оказались на годы отстраненными от публикации их оригинальных сочинений. От издательств Довлатов с Бродским были отлучены «навсегда».
C художественной выразительностью, а потому внятно, ареал их общения очерчен в эссе Бродского: «полагаю, три четверти адресов и телефонных номеров в записных книжках у нас совпадали». Это о жизни в Ленинграде. О пребывании за океаном подобного сказать уже было нельзя: «В Новом Свете, при всех наших взаимных усилиях, совпадала в лучшем случае одна десятая». Если Довлатов занял позицию «русского писателя в Нью-Йорке», то Бродский стал апостолом «всемирной отзывчивости» и значительную часть жизни посвятил расширению зоны своего культурного обитания.
За океаном приятельское «сердечное ты», обмолвясь, они заменили на международное «пустое вы». Из этого не следует, что в отношениях возник холодок. Скорее, наоборот. Срывов в общении не случалось, оно утвердилось как ровное и дружеское. За глаза Бродский говорил и писал о Довлатове как о «Сереже». Со стороны Довлатова «вы» — это знак пиетета, абсолютного признания заслуг. Бродский своим «вы» устанавливал должный уровень взаимопонимания, его ранг: писатель встретился с писателем, личность с личностью. Времена и дух богемного равенства, когда литературная жизнь приравнивалась к застолью, канули.
Но эти же времена их и соединяли, в том числе эмигрантской общей памятью о юности: «И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого // города, мерзнущего у моря, // меня согревают еще и сегодня», — прорывается у Бродского сквозь всю его интертекстуальную поэтику «Эклоги 4-й». Что ж говорить о Довлатове, сюжеты которого сплошь вырастают из тактильной памяти о людях проходных дворов и коммуналок у Пяти углов, о завсегдатаях пивных ларьков и рюмочных на Моховой… «Какими бы разными мы ни были, все равно остаются: Ленинград, мокрый снег и прошлое, которого не вернуть… Я думаю, все мы плачем по ночам…»
Кроме того, у обоих была крепка память о «тех, кто прожил жизнь впотьмах // и не оставил по себе бумаг», как сказано в том же «Шествии».
Это существенно, но не исчерпывающе. «Дело в том, — написал Бродский в посвященном памяти Довлатова эссе, — что
Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо.
Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать». Далее следует фраза, видимым образом это утверждение опровергающая: «Нигде идея эта не была выражена более полно и внятно, чем в литературе американской, начиная с Мелвилла и Уитмена и кончая Фолкнером и Фростом».
И в этом тоже нет окончательной правды. Она в ином, в том, что оба они выявили ее в себе сами, индивидуально, почувствовали собственными ребрами, выносили в сердце. «Идея индивидуализма, человека самого по себе, на отшибе и в чистом виде, — пишет Бродский, — была нашей собственной. Возможность физического ее существования была ничтожной, если не отсутствовала вообще».
Чувства, обуревавшие обоих, были много значительнее стремления к социальному благополучию, тем паче желания встать под чьи бы то ни было политические знамена. В конфликте творческой личности с обществом, полагал и говорил Довлатов, он всегда встанет на сторону личности, какой бы она ни была. Экзистенциальная тяга к независимости, к «самостоянью человека» — при всем тотальном демократизме Довлатова и вызывающей имперскости Бродского — роднила обоих крепче любого коллективизма. Проблема человеческой речи, «авторского голоса» волновала и поэта Иосифа Бродского, и прозаика Сергея Довлатова сильнее любых мировых катаклизмов.
Андрей Арьев —
специально для «Новой»
Письма С. Довлатова хранятся в архиве И. Бродского в библиотеке Йельского университета. Полностью письма Довлатова Бродскому, открытка Бродского Довлатову и комментарии к ним будут опубликованы в сентябрьском номере «Звезды» (2019, №9).
28 апреля <1986>
Дорогой Иосиф!
Посылаю Вам фото Азадовского1, которое Костя передал для Вас через Гагу Смирнова2. Снимок сделан из аппарата, принадлежавшего Вашему отцу. Этот аппарат находится у Кости и может быть в принципе переправлен сюда через того же Гагу, изъявившего к тому готовность. Костя тоже благодарит Вас за радиослова в его защиту и, кстати, просит временно его не защищать, поскольку на что-то надеется3.
Гага был в Ленинграде и привез разнообразные, плохо согласующиеся между собой впечатления. Но об этом я расскажу Вам при встрече или по телефону. Насколько я понимаю, Вас нет в Нью-Йорке.
В ближайшем «Нью-Йоркере» идет после двухлетнего перерыва мой рассказ4, а значит, все еще расходятся круги от поджопника молодому автору, данного Вами шесть лет назад5.
Обнимаю. Будьте, по возможности, здоровы.
Ваш
С. Довлатов
P.S. Цветной снимок — надгробье Высоцкого6.
С.
1Константин Маркович Азадовский (р. 1941) — историк литературы, компаративист, переводчик. В 1980-х арестован (вместе с женой Светланой) по обвинению, сфабрикованному ленинградским КГБ. Провел два года в местах заключения (Светлана — полтора года). Впоследствии оба реабилитированы и признаны жертвами политического преследования.
2Игорь Павлович Смирнов (р. 1941) — философ, теоретик литературы, в 1980-е жил и преподавал в университете города Констанц (Германия).
3«Надежды» К.М. Азадовского на пересмотр его «уголовного дела» и реабилитацию были связаны, по-видимому, с приходом к власти М.С. Горбачева (март 1986).
4В престижном американском журнале «Нью-Йоркер» c 1980 по 1989 год опубликовано 10 рассказов Довлатова. В данном случае имеется в виду рассказ «Полковник говорит «люблю» (The Colonel Says I Love You), напечатанный 5 мая 1986 года в переводе Энн Фридман. С «Нью-Йоркером» связано письмо Курта Воннегута, написанное 22 января 1982 года и чрезвычайно ценимое Довлатовым. «Я тоже люблю Вас, писал Воннегут, но Вы разбили мое сердце. Я родился в этой стране, я бесстрашно служил ей во время войны, но мне так никогда и не удалось продать хотя бы один рассказ в «Нью-Йоркер». А теперь Вы приезжаете сюда и бах! Ваш рассказ немедленно покупают. Что-то очень странное творится, доложу я Вам. Ну а если серьезно, я поздравляю Вас с прекрасным рассказом, и я поздравляю «Нью-Йоркер», наконец-то напечатавший по-настоящему глубокий и всеобъемлющий рассказ» (перевод А.Б. Устинова). Публикации в «Нью-Йоркере» Довлатов считал главным своим литературным успехом в США.
5Первый рассказ Довлатова «Юбилейный мальчик» (The Jubilee Boy) был опубликован в «Нью-Йоркере» по рекомендации Бродского 9 июня 1980 в переводе Энн Фридман.
612 октября 1985 года на могиле Владимира Высоцкого был открыт памятник работы Александра Рукавишникова. Бродский всегда относился к Высоцкому с большой симпатией. По свидетельству Олега Целкова, он однажды сказал, что Высоцкий останется, «может быть, в фольклоре». Довлатов также был поклонником Высоцкого, в том числе и некоторых его текстов самих по себе, например, таких как «Смотрины» (1973).
7 янв. <1987>
Дорогой Иосиф!
Посылаю Вам копию радиоскрипта для архива, если таковой существует1. Знаете ли Вы, что Блока, страшного аккуратиста, раз спросили: «Откуда Ваш педантизм? Это связано с немецким происхождением?» На что Блок ответил: «Это не педантизм. Это — попытка защититься от хаоса».
Между прочим, я недавно обнаружил в письме Герцена — Тургеневу следующее высказывание: «Говорить о себе — я поэт и живу вдохновением — так же глупо, как — я очень умен и любезен». Так что не только Ползунов с Черепановым опередили всяческого немца, но и Герцен — Фроста. В этом что-то есть.
Скрипт, уж извините, чистая халтура: все перекатано из Лешиного предисловия2. Низость еще и в том, что Лешину фамилию после дурацкой истории с Солженицыным на радио упоминать нельзя3. Но я подумал, что Леше наплевать, а мне хотелось дать информацию об этой книжке. Дело в том, что радио в Союзе сейчас слышно лучше. Я даже получаю письма от советских радиослушателей: это что-то новенькое.
Мы с Мариной Темкиной и ее мужем4 выступали в Филадельфии, беседовали с публикой. Как Вы думаете, главным образом — о чем? Вот именно…
Посылаю Вам также интервью с Даррелом5. Мне кажется, есть что-то общее с Вами по душевному тону.
Обнимаю Вас, будьте по возможности здоровы.
С.
1Передача для «Радио Свобода» в программе «Поверх барьеров» (конец 1986) «Русско-американский сборник: поэтика Бродского — статьи американских и русских филологов». Возможно, эта передача в эфир так и не попала (в архиве радио не сохранилась), чем и вызвана отправка Бродскому распечатанного скрипта.
2«Лешей» давние друзья по Ленинграду называли Льва Владимировича Лосева (1937–2009), поэта, эссеиста, филолога, в феврале 1976-го эмигрировавшего в США. В письме имеется в виду его предисловие «Бродский: от мифа к поэту» в книге «Поэтика Бродского». Под ред. Льва Лосева (Tenafly. New Jersey. Hermitage. 1986). Заглавие довлатовского скрипта завуалировано, очевидно, по причине «неупоминаемости» фамилии Лосева на «Радио Свобода» с 1984 г.
3В «Континенте (1984, № 42) была напечатана статья Льва Лосева «Великолепное будущее России: заметки при чтении «Августа четырнадцатого» А. Солженицына», сопровожденная врезкой «От редакции»: «<…> Публикуя эту статью, мы приглашаем читателей высказаться по этому поводу на страницах нашего журнала, ибо пора, наконец, положить предел поползновениям некоторых индивидов в нынешней эмиграции шантажировать своих идеологических оппонентов, а заодно и средства массовой информации Русского зарубежья жупелом антисемитизма». Сам Лосев так рассказал об этой истории и своем отношении к «Августу четырнадцатого»: <…> Результатом моих восторженных рассуждений в «Континенте» стал самый большой скандал, в который я когда-либо попадал. После того как фрагменты статьи были прочитаны в программе радио «Свобода», трое сотрудников радиостанции — Ройтман, Белоцерковский и Цуцелев <Ицелев. — Публ.> — накатали доносы в разные инстанции, вплоть до Конгресса США, что я пропагандирую антисемитизм Солженицына. <…> Конгресс США назначил специальное расследование, и к чести конгрессменов надо сказать, что ничего антисемитского они у меня, ни, уж конечно, у Солженицына не обнаружили» (Лосев Л. Послесловие к старой статье // Литературное обозрение. 1999. № 1. С. 40).
4Скорее всего, имеется в виду интервью английского писателя Лоренса Даррелла (1912–1990), данное Игорю Померанцеву для Русской службы Би-би-си. По-русски напечатано в парижском журнале М.В. Розановой «Синтаксис» (1986, № 16). Бродский, по сообщению Соломона Волкова, особенно выделял его тетралогию «Александрийский квартет».
5Марина Тёмкина (р. 1948) — поэт, с 1978 г. живет в США, в 1980-е замужем за Сергеем Блюминым (р. 1947).
Публикация и примечания А.Ю. Арьева и А.Б. Устинова