50 оттенков Серова. Почему честность художника стала неудобной

155 лет назад, 19 января 1865 г., у четы петербургских композиторов родился мальчик, который прервал семейную традицию и музыкой заниматься не стал. Равно как не стал, подобно деду с отцовской стороны, чиновником. Или предпринимателем, каковым был его дед с материнской стороны. Он стал художником. Более того — одним из символов русской живописи как таковой. Во всяком случае, для рубежа XIX-XX столетий. Звали его Валентин Серов. За последние пять лет его имя вообще стало чуть ли не синонимом отечественного искусства. Собственно, с его ретроспективной моновыставки в Третьяковской галерее, что открылась осенью 2015 года, и начался тот невиданный «музейный бум», который охватил как минимум Москву. Вновь появились такие забытые, казалось бы, штуки, как штурм и снос музейных дверей, почти километровые очереди, вопросы насчёт «лишнего билетика» и спекуляция этими самыми «билетиками». Словом, возрождение интереса к русской живописи в полный рост. И всё это благодаря Валентину Серову. Это было загадочным и непонятным. Ничего подобного давно уже не было, и вдруг такой ажиотаж. Загадку внезапной посмертной славы Серова пытались понять многие, но ближе прочих к разгадке подобралась искусствовед Александра Обухова, с которой я тогда на эту тему беседовал: «Секрет нынешней популярности Серова как раз в его камерности, в его узнаваемости. Он не экзотичен, не агрессивен, в нём нет избыточной драмы, истеричного напряжения, как, скажем, у Левитана. В конце концов, как бы пошло это ни звучало, он красив. Серов — художник из домашнего детства, по которому ностальгирует каждый нормальный человек. Это послание из тех времён, когда весь мир был понятен и прост. Он уютен и консервативен. Это то самое "хорошее искусство", которое не пробивает потолки, не ищет новые горизонты, зато является хранителем основ. Плюс — интерес общества к высокой культуре досоветских времён. Иными словами, здесь действуют, скорее, факторы социальные, социокультурные, нежели чисто художественные». Фокус, однако, в том, что кураторы Третьяковки, организовавшие ту выставку, показали, насколько важна умная редактура. Действительно, тот Серов, который сейчас по факту является самым узнаваемым художником рубежа XIX-XX столетий, не агрессивен и не несёт истеричного напряжения. Но только по той причине, что агрессивного и напряжённого Серова нам просто не показали. Вернее, умело заслонили, задрапировали эти его стороны общим настроем: «Балы, красавицы, лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки, любовь, шампанское, закаты, переулки...». Кстати, именно после той выставки, признанной самой посещаемой экспозицией за всю историю музеев СССР и РФ, ставший мемом «хруст французской булки», то есть тоска по «России, которую мы потеряли», начал раздаваться с особым остервенением. Хороший художник изображает то, что увидел, гениальный — то, что понял, а честный и добросовестный старается не отходить от правды жизни и исторической правды. Валентин Александрович гармонично сочетал в себе все эти три качества. Другое дело, что последнее иной раз бывает крайне неприятным. Не всегда. Скажем, когда смотришь на самое известное его полотно, «Девочку с персиками», которую ещё называют «Русской Джокондой», честность и добросовестность художника могут даже польстить. Ну, заинтересовать — точно. Внимание к деталям подкупает, картину можно читать и разгадывать, как ребус. Те же самые персики. Казалось бы — фрукт, он и есть фрукт, чего ж тут особенного? В реальности же это комплимент Савве Мамонтову, чья дочь Вера, собственно, и является главным героем картины. Персики, как известно, в Подмосковье не растут. А вот в Абрамцево, усадьбе Саввы Ивановича, очень даже росли. В чём и состоит заслуга владельца, который купил саженцы и нанял такого садовника, который сумел всё-таки их акклиматизировать и получить урожай. С картиной «Пётр I», где царь-плотник нервно вышагивает по строящемуся Санкт-Петербургу, всё значительно сложнее. Сам художник твёрдо держался исторической правды — и в деталях, и в главном. Тогдашние «заклёпочники» и «диванные эксперты» принялись укорять Серова в том, что шпиль Петропавловского собора стал позолоченным только в 1733 году, уже после смерти Петра. Однако Серов явно читал дневник современника царя, камер-юнкера Берхгольца, где указано, что колокольню вызолотили к заключению победного мира со Швецией в 1721 г. Что же до изображения самого Петра, то и здесь Серов не побоялся скандала. Его, как и нашего современника Михаила Шемякина, травили в прессе за то, что он, дескать, переврал пропорции фигуры и выставил царя посмешищем. На что художник совершенно справедливо возражал: «Да он и был страшный — длинный, на слабых, тоненьких ножках и с такой маленькой по отношению ко всему туловищу головкой, что больше должен был походить на какое-то чучело!» Но совсем неугодной и ненужной историческая правда Серова стала сравнительно недавно, когда целый ряд публицистов выставил художника почти как придворного живописца, который, мол, с большим почтением относился к царской семье и лично Николаю II, последнему российскому императору. От частого повторения это стало восприниматься уже как истина, которой возражать даже и неприлично. Тем больший эффект смогут произвести картины Серова, посвящённые революции 1905-1907 гг. Вот там его нерв, боль и горечь действительно достигают почти истерического накала. «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?» — на этой темпере Серова кавалерия с шашками наголо атакует беззащитных демонстрантов, которые и рады, быть может, бежать, но им просто некуда, да и не успеют они спастись. Или карикатура на Николая II «После усмирения». Царь мимоходом, с теннисной ракеткой под мышкой, награждает бравых усмирителей крестами «За храбрость», спокойно перешагнув через ряд трупов усмирённых. Да, такой Серов не очень праздничный и совсем не уютный. Но он тоже есть. И никуда не денется.