Карабахский синдром: 20 лет спустя
Заложники уже на свободе и их жизням ничего не угрожает, страсти поулеглись, процесс перешел в вялотекущий, хронический абсурд, и всякими размышлениями вслух уже ничему не навредить. На сие размышление меня воодушевил мой одноклассник Ара Тадевосян, и он свою работу сделал. Попытаюсь сделать и я, но с несколько иного ракурса. У меня есть основания полагать, что мы имеем дело с глубоко запущенным и сильно срезонировавшим карабахским синдромом, перешедшем в агрессивную форму девиантного поведения. Об этом следовало говорить психологам на полях многочисленных медиа, но они сильно заняты комментированием веселых картинок на «трофейных» настенных часах. Придется самому...
Заложники уже на свободе и их жизням ничего не угрожает, страсти поулеглись, процесс перешел в вялотекущий, хронический абсурд, и всякими размышлениями вслух уже ничему не навредить. На сие размышление меня воодушевил мой одноклассник Ара Тадевосян, и он свою работу сделал. Попытаюсь сделать и я, но с несколько иного ракурса. У меня есть основания полагать, что мы имеем дело с глубоко запущенным и сильно срезонировавшим карабахским синдромом, перешедшем в агрессивную форму девиантного поведения. Об этом следовало говорить психологам на полях многочисленных медиа, но они сильно заняты комментированием веселых картинок на «трофейных» настенных часах. Придется самому...
Неладное я заметил с тех пор, как поймал себя на том, что начал абстрагироваться от своего статуса ветерана войны: оставил формальную строку в официальной биографии (да и то косвенно - о наградах), запер в сейфе удостоверение участника боевых действий и сдал 3 экземпляра своей книги в Общественную библиотеку, наивно полагая, что надежно спрятал все то, что для меня действительно ценно и важно, от всего того, что стало этому смертельно угрожать.
Проблема усугублялась возрастом, в котором я со своим другом оказались на войне в рядах штурмового подразделения; все портреты, события, даже цвета и запахи до того ярко и глубоко врезались в память своей чистотой и совершенством, что стало страшно все это переоценивать и редактировать в контексте новых, поствоенных реалий. А реалии оставляли желать лучшего, так как большинство старших товарищей искали и не находили себя в новом мире, внезапно оказавшимся иным, где больше не было общих целей и идей, где все разбрелись по своим новым окопам согласно новому жизнеустройству и разным ценностным ориентирам и интересам.
Появились бьющие себя в грудь проходимцы и «ряженые» с «кооперативными» медальками, висюльками и значками (все равно ведь никто не понимает, чего там висит и о чем. Блестит – да и ладно!), по поводу и без повода кричащие о своей исключительности, так как «кровь проливали». Повылезали те, кто правдами и неправдами, позабыв о боевом братстве и по головам пошел в гору, растеряв, выкинув или выменяв прежние ценности на иные.
Из оставшихся кто-то уехал, кто-то спился или усердно стал себя жалеть, кто-то вернулся к прежнему занятию, кто-то нашел в себе силы заняться чем-то новым и созидательным, кто-то этих сил не нашел и так и завис в 92-м.
Пришедший «дикий капитализм» с неизбежной социальной дифференциацией обострил и без того натянутое чувство несправедливости. Как грибы после дождя выросли всевозможные партии и движения, для которых ветераны стали лакомым кусочком. Технологии многих весьма походили на сектантство с культом лидера, идеей великой миссии, и чувством превосходства и исключительности. Престижным атрибутом стало создание всевозможных ветеранских или под них мимикрирующих «союзов» и «дашинков» (государство же не создало ни одного формального органа), которые наперебой хаяли и обвиняли друг друга в самозванстве, мерились боевыми заслугами, зачастую переходя на мат и мордобой, навязывая обществу свое, узколобое, видение «справедливости и развития». Общество же смотрело и плевалось до тех пор, пока слово «азатамартик» стараниями вцепившихся в свой грошовый интерес ветеранов и примазавшейся шушеры вконец не потеряло свой сакральный смысл.
В какой-то момент самому стало тошно, и однажды во время очередной встречи со старшими воевавшими товарищами и неизбежного спора «про жизнь», когда заново и взахлеб все стали обвинять и крыть друг друга последними словами, я понял: за редкими исключениями (они моя последняя надежда; надеюсь, они это поймут по прочтении), мне больше не на кого равняться, и это уже не те люди, что вызывали чувство гордости и восхищения. Это совсем уже другие, незнакомые и непонятные мне люди, вне зависимости от того, кто и за что готов перегрызть друг другу глотку. И я их люблю где-то уже недосягаемо далеко-далеко…
Эти нынешние сами с собой не в ладу, они ничего не добавили к своему образу и некогда светлой сущности. Более того, продолжают отрезать и выкидывать дурно пахнущие куски на радость новоявленным фейсбучным шакалам и откровенной мрази, получившей возможность вещать, охаивать и поливать грязью все на своем пути (дерьмосаранча) и подливая масло в огонь с целью «чем хуже, тем лучше». И как бы кощунственно это не звучало, мне было бы легче, если бы они тогда погибли, оставив о себе однозначные и светлые воспоминания. Последнее я сказал вслух. По шее не получил, но и одобрения тоже...
Большинство тех, кто сейчас в части ППС, уверены, что вернули себе себя образца 92-го. Они снова в комфортном и привычном себе облике – в форме и с автоматом, они верят, что служат своим идеалам и имеют особую миссию, они снова востребованы, в центре внимания, они в кураже… Мне очень знакомо это чувство, и ни на что полевую форму и автомат я не променяю… Но… Год уже 2016-й, полк ППС - не вражеский блиндаж, погибший полковник (тоже ветеран) - не противник, и – хочешь или нет – мир изменился...
Какими будут возвращение и очная ставка с объективной реальностью (в очередной раз), я не знаю… Но встреча эта неизбежна, и нам придется жить и с этим тоже…
Высказанные в колонке мысли принадлежат автору и могут не совпадать с точкой зрения Медиамакс.