Код Макаренкова

С Володей Макаренковым мы знакомы со дня похорон Ивана Трифоновича Твардовского. Встреча для отправки в Загорье была у памятника Твардовскому и Тёркину, где же ещё. Оттуда мы, смоленские литераторы, поехали в Загорье. Это был хмурый летний день с зелёными ёлками. Дом поэта, восстановленный руками упокоившегося сейчас краснодеревщика, чукотского сидельца, да и словесного мастера, молча глядел ртутными окнами. Ушёл ещё один Трифоныч. Из Загорья мы с Макаренковым завернули ко мне на кухоньку, слушали Баха, поминали брата поэта. У Макаренкова музыкальная семья, жена долгое время преподавала в музшколе, сын играл на альте. Ну, а сам Макаренков пишет стихи.

Название сборника Макаренков обосновывает сразу и простодушно: книгу открывает отрывок из стихотворения Твардовского «Горные тропы», в котором метр наставляет идущих следом чтить первопроходцев: «Пусть он себя не прославил, / Сделал тебя он сильней».И надо сказать, что голос Твардовского действительно настраивает читателя на определённый лад, ну, по крайней мере, читателя, знающего и любящего его поэзию.

Твардовский – Твардовский, а – ты?

Здесь, наверное, автор сборника был похож на прыгуна в воду или в иную стихию, воздушную, аки парашютист. Да и читатель, доверившийся ему, тоже.

И вот – первое стихотворение Макаренкова в этом сборнике. Про рябину, про то, как гроздь рябины сильный поздний ветер бросил на сапог пешехода, что он расценил, «как знак, как весть» почему-то трагическую. Может, студёный ветер и общий настрой был таков у пешехода. Но мгновенно сквозь эту спонтанную печаль расцвела радость:

«Костром рябины не согреться?

Я не об этом, друг мой… Вновь

Глаза влажны, и бьётся сердце,

И пьёт рябиновую кровь».

Сердце этого пешехода, лесного странника, подключилось к кровеносной системе мира. А с ним – и сердце читателя.

Купол парашюта раскрылся, а? Или ещё только раскрывается?

Ну, уж во втором стихотворении – точно раскрывается. Называется оно «Валенки». Приведу последние строфы целиком:

«Когда спекусь и стану стареньким,

Скупой остаток на земле

Я проведу, обувши валенки,

В глухом заброшенном селе.

Забудь меня, цивилизация!

Пекусь о вечном, но простом.

Моя космическая станция

Ещё качнёт тебе крестом.

Мне подготовит старт завалинка.

Согреют душу в облаках

Воспоминания о валенках,

Внизу забытых впопыхах».

Ого-го, эй! Летю, Архипушка!.. – вспыхнул эпизод из «Рублёва». А ещё вспомнилась одна деревня на крутом высоком берегу Днепра, плывущая над окрестными полями и лесными далями, и снегири в заснеженных яблонях за плетнём, маленькие оконца.

У каждого свои маяки, сигнализирующие о том или ином произведении: плыть ли к нему, к берегу, или поворачивать вспять? Сигнал возникающих ассоциаций для меня верный знак. Но только первый. Ассоциаций при чтении, конечно, маловато. Дайте мне воздух для странствия мыслительного, заставьте спорить.

Поэт ведёт свой рассказ: о первокласснике, о друге, покинувшем родину и вдруг вернувшемся, о деревенских похоронах: «Развязали руки на груди… / Закопали… в землю… тётю Валю…», о постовом Курицыне. Да, был такой постовой в Смоленске, Макаренков провёл свои изыскания и всё точно установил: был. После освобождения Смоленска стоял под часами, есть такое место в нашем городе, на перекрёстке улиц Б. Советской и Ленина. У перекрёстка там висят старинные большие круглые часы. Сейчас это место встреч. И раньше оно таковым было, послевоенная разруха не отменяет романтических чувств, даже и война, а может, наоборот усиливает. Так вот стоял этот Курицын на посту, а кто-то ждал кого-то, не мог дождаться и просил передать записку тому или той, кто придёт. И Курицын передавал. Был он таким почтальоном смоленских влюблённых. Даже карманы под шинелью специальные подшил, – так много было этих записок. И стоял он так под часами двенадцать лет.

«Мир основан на людях отзывчивых,

Подпоясанных строго ремнём,

В нужный час – непременно улыбчивых,

Закалённых жестоким огнём», – заключает поэт. И здесь нам слышится вдруг такой же простой голос другого поэта, помните:

«Мир такой справедливый

Даже нечего крыть…

– Филя, что молчаливый?

– А о чём говорить?»

Эти постовые добра всюду стоят по России, в вологодских ли лесах, на смоленских ли перекрёстках, в пастушьей одежонке или в милицейской шинельке. Умные люди должны в путеводители включить эту «Балладу о постовом Курицыне». Экскурсоводы, подводя гостей к часам, будут читать балладу… Хотя скорее всего – поленятся, и составители путеводителей, и экскурсоводы. Кто сейчас читает стихи? Да ещё вслух на улице? В Москве уже хватают уличных музыкантов, – как говорится, больше трёх не собираться.

Ладно, лучше вернёмся в свободное пространство книги Макаренкова «Камертон». И окажемся в Новоспасском, прислушаемся – и строки «И сладко грезится: село, / Не зная горя, весело / Гремит крестьянской поздней свадьбой» – мгновенно отзовутся народной песней: «Девки гуляют и мне веселО». Все эти звуки – сквозь идущий снег. К слову: побывайте обязательно в Новоспасском, на родине Глинки, там можно ощутить гармонию России в полной мере, там есть некое равновесие: дом, река, церковь, небеса и музыка дивная колоколов. Макаренков схватил эту особенность.

А дальше в небе «Камертона» летят журавли куда-то в заморские страны и с ними – дерево. Да, дерево, а что? Птицам можно, людям тоже, а деревьям? Вот оно и полетело – туда, где изумрудные восходы и золотые закаты. Да так и не смогло укорениться на камнях, упало бревном. Сказка ложь, да в ней урок. Такую сказку, наверное, тут же взяли бы почвенники в свой журнал «Время». В этой сказке вся суть почвеннической идеологии.Ап. Григорьевтолковал о таинственных родниках, питающих всё лучшее в России. Макаренков показал, что бывает, если об этом забывают, если родники предают. Древо без живительных соков и родниковых струй становится бревном.

…Внезапно эта музыка и эта благость прерываются нашей суровой действительностью. Стихотворение, посвящённое Александру Морозову – поэту, публицисту, одному из авторов книги «Строки мужества и боли… Произведения писателей Донбасса 2014-2015», рисует нам казачьего полковника, кровного врага «укропов», приехавшего в Смоленск.По-моему, чем меньше политики в поэзии, тем лучше для поэзии. Политика здесь в пресловутых «укропах». С Украиной, наверное, всё ещё сложнее, чем с Польшей и кичливым ляхом Пушкина, ибо украинцы действительно наши братья. И все последние события – есть какой-то жуткий морок. Надо на секунду представить себя жителем Украины, украинцем… Представил? Ну, вот после этого можно и сочинять что-то про сей спор славян… Хотя лучше ничего не сочинять. Пусть уже говорят участники этих событий.

Правда, завет о доброй лире в конце этого стихотворения Макаренкова, названного «Громадным сердцем», всё-таки дал себя знать звучной строкой: «Миною лжи разорвало славян». У поэзии громадное сердце, вмещающее всех страждущих, любящих. И оно пересилило политику. Славяне, а не какие-то «укропы» или «колорады». Громадное сердце поэзии должно разъединённых славян соединять и обидные прозвища тут не подмога.

Казачья тема продолжается и в другом стихотворении, но уже почти без политического привкуса. Звучит неожиданно она и в «Балладе о цимбалах». Всегда думал, что эти цимбалы – украинские, кажется, Бунин писал о вислоусых цимбалистах, сидящих под солнцем в белых линялых рубахах и широкополых соломенных шляпах. Оказывается, и у нас в смоленских деревнях на цимбалах играли. И, судя по стихотворению, таким мастером и был прадед поэта по имени Корней.

«Мой прадед Корней на цимбалах

На празднествах сельских играл.

Знал песен обрядных немало

Последний смоленский гусляр».

Переиначивая известную поговорку: поскреби поэта – найдёшь в роду какого-нибудь музыканта или сказителя. И поговорка применима к прозаикам, у меня прабабка Марья была сказочницей, у неё сказок был целый воз, как приходила к кому в гости, дети сразу забирались на печку, оттуда интересней слушать и не так страшно.

Правда, внук цимбалиста Корнея не хотел учиться этой игре, а потом уже и цимбал было не найти…

«Вот так цимбалисты пропали –

Бесследно –

в Смоленском краю».

Здесь снова слышна перекличка, на этот раз с «Зодчими» Дмитрия Кедрина:

«И запретную песню

Про страшную царскую милость

Пели в тайных местах

По широкой Руси

Гусляры».

Правда, у Макаренкова никакой страшной царской или ещё чьё-нибудь милости нет. Но интонация та же. Кстати, этот эпизод из поэмы Кедрина воссоздал в «Андрее Рублёве» Тарковский, помните, как строителей церкви у князя ослепляют его дружинники в еловом лесу, чтобы они не выстроили такой же храм у соперника?

Но, если вдуматься, и судьба цимбалиста Корнея трагична: на нём оборвалась традиция. Хотя, наверное, и в других местах Смоленщины были свои цимбалисты, но здесь дед Корней фигура символическая уже. Макаренков обобщает.

И всё-таки эта музыка не совсем ведь исчезла, она вдруг пробилась в стихах правнука:

«Ударив по струнам игристым,

Шёл к лавке, протезом стуча,

Всем видом подав гармонисту:

«Снимай-ка гармоньку с плеча!»

Это стихотворение о цимбалисте Корнее предваряет «Соловьёву переправу», стихотворение, в котором смоленская и вообще русская музыка звучит в полную силу:

«За селом – переправа, по руслу Днепра

Прозвенев, прокатилось морозное коло.

Молчаливо под снегом пригнулась ветла.

Молчаливо заснеженное Соловьёво».

Вот за это и любишь поэзию и русский язык! Макаренков удивительно показал Соловьёво: объёмным, эмблематическим. И снова мы слышим какой-то отдалённый зов – с берегов уже былинных, летописных. А здесь – морозное эхо. Соловьёво – переправа, где в войну гибли тысячами наши солдаты. Там исчез и мой родственник, связист лейтенант Николай Зуевиз Каспли. Макаренков и поминает Тёркина и безымянного комбата «в ледяной гимнастёрке». Конечно, та переправа Твардовского с кромешной водой…

Бахтин писал, что в поэзии язык стремится достичь своего предела. В «Соловьёвой переправе» это и происходит. Стихотворение это – настоящий подарок читателю.После этой удачи следующие стихи: о наградах, о военной форме и т. п. несколько стёртыми кажутся и весьма обычными. Ясно, что автору, дослужившемуся до полковничьих погон, это дорого… Ну, а читателю – нет. Таких-то стихов много сейчас пишут. Возможно, Макаренков упустил здесь что-то главное, и к своей службе подошёл формально: написал о наградах и форме. А ведь служба-то у него была интересной – в пенитенциарной системе. Ну, будем надеяться, что теперь, выйдя в отставку, по сути, освободившись, полковник ещё поразмышляет в стихах о том мире несвободы.

И дальше идут стихи тоже как бы отставника, ворчание на времена нуворишей, с лёгкой ностальгией по СССР, с анафемой «телеигле», Голливуду, Скруджу… Всё это не очень интересно, без неожиданных поворотов и находок. С некоторыми стихотворениями, впрочем, хочется спорить. Вот он пишет: «Я Родину уже терял однажды». То есть, прямо говоря: СССР. События недавней истории изодрали память поэта – эта память как змей бумажный «В зовущем к звёздам небе СССР». Но разве это не противоречит «трём китам» поэта: семье, родной природе и родной речи? Если родная речь, родная природа и семья не родина, то что же тогда это такое? И это всё осталось у поэта. Рерих говорил, что поверх всяких россий есть одна незабвенная Россия. И она никуда не пропала. Исчезли трибуны в кумаче, портреты членов Политбюро, но не природа, не родная речь.

А телеиглу ещё в семидесятых высмеял Евтушенко:

«Ветер, от липких экранов оттаскивая

всех зачарованных дурней и дур,

их на любимую башню останкинскую

с маху насаживает как на шампур...»

В те времена это было революционно. И мы заучивали это его стихотворение «Завтрашний ветер». А сейчас?

Название «Камертон» обязывает учитывать многое, а не только то, что хочется. Слух «цимбалиста» не должен быть избирательным. Если бы Макаренков настраивал свой камертон на «Завтрашний ветер», то он просто не стал бы писать про «телеиглу». Настраивать на Евтушенко – это не значит и петь под него, так ведь? Вообще лучше камертона – эхолот. Изучение пришедшего эха, звука.

Но всё-таки у нашего поэта любовь к другим стихиям:

«Провода, кусок дороги и дома,

Глыбы каменные, а не терема.

Горизонт железом крыш распотрошён.

Я окно открыл бы настежь да пошёл».