Вечерняя печаль
Татьяна Канова
Родилась в деревне Кольёль Сысольского района Коми АССР. Окончила с отличием физико-математический факультет КГПИ. Работает учителем математики в Межадорской малокомплектной школе. Публиковалась в журналах «Арт», «Войвыв кодзув» («Северная звезда»), «Север», «Двина», «Невский альманах», «На любителя» (Атланта, США). Автор сборников стихов «Осиновая осень» (2002), «Немногословие души» (2008). Член Союза писателей России. Живёт в деревне Кольёль.
Вослед
Опять тревожно ноют провода
и ветер северный кружит над снежным полем.
А я с тобой прощаюсь навсегда,
и мне так больно!
Колючий снег крадёт твои следы,
наверно, чтобы ты не воротился
туда, где дым над нашей крышей вился
у края поля, в устье темноты.
В метельной мгле, на самой кромке поля
я дом, пустой теперь, заколочу.
Пойду по свету. Не с сумою – с болью,
мне крох не надо – я их не хочу!
Но, даже сгорбясь под тяжёлой ношей,
её в чужие руки не отдам –
превозмогу.
И вот тогда, быть может,
и ты вернёшься по моим следам.
* * *
Я когда-то умела летать!
А теперь?
А теперь
крепко держит уставшая долгими зимами дверь:
распахнуть не могу, чтоб крылами её не задеть.
А летать-то охота!
Да, видно, уже не взлететь.
А глаза всё равно в небе ищут лазурную синь.
Но прогноз обещает, что будет докучливый дождь.
И с портрета уже смотрит мама:
– Гляди не простынь!
Может, дома побудешь?
Да, может, и дождь переждёшь?
Но какое там ждать, если крылья зудят –
не стерпеть!
– Мама, знаешь, поди, как безудержно тянет лететь.
И сломать бы препону, но снова наступит зима.
Как студёно без двери, теперь-то я знаю сама.
О русском сердце и зырянской душе
Мне колыбельная песня тверская досталась –
тихая светлая реченька с галечным донцем.
В русской деревне Нарачино сердце осталось
с маминой речкой, играющей в зайчики с солнцем.
Но колыбельку мою мастерили зыряне,
маме моей вековая тайга подпевала.
В десять дворов деревенька Кольёль в глухомани
душу мою привязала к себе, привязала.
Не перепела отцовскую мамина песня.
Но и отцовская сердце моё не вернула.
Русской зырянкой живу, и нисколько не тесно
сердцу с душой –
лишь бы родина не попрекнула.
Осенний листопад
Усталые листы роняет лес багряный.
Притих весёлый мир, умолкли голоса.
А дышится легко – настой такой медвяный,
и воздух свеж и чист – последняя слеза.
До будущих грибов, до будущего лета
забуду здешних троп извилистую речь.
А лес ещё живёт и ждёт тепла и света,
но я его, увы, не в силах уберечь
от снежной пелены, от холода крутого –
всему в природе есть определённый срок.
Осенний листопад.
Задумчиво и строго
слетает на ладонь осиновый листок.
* * *
Меня от тебя оторвали земные заботы.
Я жадно цеплялась за повод, пытаясь остаться.
И голос мой страстный сорвался на жалкие ноты,
когда мои жаркие пальцы сумели разжаться
и выпустить руку твою из горячего плена
всего, что нахлынуло с нашей нечаянной встречей.
Любовь оказалась сильнее разлуки и тлена –
люблю, оказалось.
Но тяжкою ношей на плечи
земные заботы легли и на землю вернули
к тебе полетевшую робкой надеждою душу.
Боюсь одного: что нещадно меня обманули
ослепшие очи, от счастья оглохшие уши,
что всё показалось, что всё обстояло иначе,
что робкой надежды свечу я напрасно спалила,
что я для тебя ничего в этой жизни не значу.
… Я пальцы разжала и с миром тебя отпустила.
* * *
Я тебя вспоминаю порою.
Легко и светло:
ни надежд, ни тоски по тебе –
ничего не осталось.
Отболело, наверно, и тихо из сердца ушло.
Или просто судьба обманула и всё показалось.
Как хотелось лететь за тобою на край и за край!
Как горела душа, чтоб спалить неокрепшие крылья!
Не остыло ещё.
Ты меня иногда вспоминай,
если белую птицу увидишь среди чернобылья.
Декабрьские сумерки
Розовый снег на исходе декабрьского дня,
сумрачный лес и густое черничное небо…
В бездну прошедшего выманил вечер меня –
день растворялся в потёмках как будто и не был.
Низкое небо окутало землю теплом.
Розовым снег оказался совсем ненадолго.
Тихо, уютно…
Но вечер попросится в дом:
тоже боится вчера пробегавшего волка.
Темень погасит зарю и зажжёт фонари.
Вечер сквозь дрёму посмотрит на них из оконца…
Завтра из леса ко мне прилетят снегири
вместо застрявшего в небе декабрьского солнца.
* * *
Устав, часы сочли ненужным тикать –
в оглохшем доме тихо, как в гробу.
Неспешный вечер, словно чья-то прихоть,
неслышно пробирается в избу.
Лениво, сторонясь застывших окон,
ложится в уголочек у печи.
Какими одиночествами соткан
его покров? Не вызнать!
Помолчим
вдвоём, пока ни шороха, ни света.
Озябший вечер дышит мне в лицо.
Лишь я да он.
Мне б пожалеть об этом,
да, хлопнув дверью, выйти на крыльцо,
да закричать, завыть с тоской на пару.
Всё выплакав, по-бабьи – в три ручья,
пойти на праздник в клуб да выдать жару!
Как кстати будет то, что я – ничья.
Что мне с того, что глупых пересудов
деревне хватит зиму скоротать?!
Мне всё равно!
А всё-таки не буду
ни утешать себя, ни потешать
народ своей вечернею печалью.
Я сумерки свои перетерплю.
Как только ночь мой дом накроет шалью,
пущу часы и печку затоплю.
* * *
Расстарается май,
и меня захлестнёт половодье.
Из далёкой страны,
до которой дороги мне нет,
перелётная стая
в глухое моё заболотье
от тебя принесёт
на прощанье похожий привет.
Я его утаю,
но меня растревожит рябина,
белым цветом надежд
освещая июньскую ночь.
Из ушедшей поры,
из того журавлиного клина
не дозваться тебя,
и никто мне не сможет помочь.
Я в июльской траве
растеряю последние силы
и последние капли
весенней надежды пролью.
Припадая к земле,
я успею шепнуть, что любила.
Поднимаясь с земли,
не успею сказать, что люблю.
В жаркий август совсем
обмелеют уставшие речки,
и нальются рябины
полынью на Яблочный Спас.
На опушке осинки
зажгут поминальные свечки,
на осеннем ветру
называя по имени нас.
Простившая память
Помнишь, ты в юности с лёгкостью предал меня?
Сколько потом было в жизни обид и печалей,
сколько ошибок назло тебе сделала я...
Столько любви было выжжено в самом начале!
Долго болело и пеплом на сердце легло,
в поле судьбы разрасталось густой лебедою.
Любый мой, милый мой, как же тебя не сожгло
болью моею от горькой разлуки с тобою?!
Времени плуг запахал эту боль в толщу лет.
Сил не жалея, на пашне борюсь с сорняками.
В сердце моём разливается солнечный свет,
и прорастает простившая память стихами.