Нэпман — человек новой эпохи
Столкнувшись с необходимостью частичных уступок капиталистическим отношениям, советская власть в то же время постоянно подчёркивала не только их временный характер, но и отсутствие какой-либо прочной социальной основы — это «люди прошлого», «бывшие», «пережитки», «осколки царской России».
Между тем действительность была далека от этих утверждений. Во-первых, на коммерцию, с которой в первую очередь ассоциировалась у обывателя новая экономическая политика, приходилась не самая большая доля тех, кто занялся собственным делом. Например, на Урале в 1926 году абсолютное большинство предпринимателей было занято в кустарно-ремесленной промышленности, около четверти — в сельском хозяйстве, и лишь около 17% — непосредственно в торговле. Другое дело, что после периода «военного коммунизма» с его прямым распределением и сопутствующим чёрным рынком торговля находилась в таком упадке, что в первые годы эта одна шестая всех нэпманов контролировала три четверти всей торговли, и только во второй половине 1920-х отступила на второе место, пропустив вперёд кооперацию, но по-прежнему сохраняла оборот на уровне ок. 40%. Таким образом, основная масса «советских буржуев» — не коммерсанты с набриолиненными причёсками в костюмах и лаковых штиблетах, а кустари, как правило, кустари-одиночки: слесарные и столярные работы, швейные ателье и обувные мастерские, ремонт всех видов.
При этом, как ни парадоксально, советская власть зачастую больше доверяла «старым» буржуям, а не «молодой поросли». Вот что писал по этому поводу член президиума Госплана Иван Калинников, человек довольно нейтральных взглядов (крупный учёный в области механики, он принадлежал к числу «спецов», а не советской партноменклатуры): «Нэпман старой формации — бывший делец, прошедший достаточный стаж в Бутырках. Он спец, он делец, и полезный РСФСР человек. Его ценят главки, которые дорожат им, конечно, «пока». Он, в свою очередь, уважает коммунистов за прямолинейность, силу, умение добиться своего, что, впрочем, не мешает ему втайне мечтать о перевороте… Нэпманы новой формации — мелкие хищники. Работают компаниями по 3−5 человек. Торгуют всем: мануфактурой, сырьём, химическими товарами, гвоздями
Таким образом, дореволюционный купец, твёрдо усвоивший, что с любой властью надо дружить, вызывал меньшие опасения, чем вынырнувшие кто откуда на волне НЭПа прохиндеи всех мастей, почуявшие, что новая экономика предоставляет практически неограниченные возможности для жульнического обогащения.
Этот тип был выпестован периодом «военного коммунизма» и хаосом Гражданской войны: неслучайно «расцветший» при НЭПе на кредитах на фиктивное производство и сомнительной хозяйственной деятельности около госпредприятий, герой романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова Александр Иванович Корейко свой первый миллион сделал ещё до того, как НЭП набрал силу — спекуляцией медикаментами во время эпидемии тифа и похищением поезда с продовольствием, собранным для голодающих Поволжья.
Экономист С. Г. Шерман, изучавший современный ему НЭП, находясь в эмиграции, так характеризовал эту ситуацию: «Для преступного обмена похищенного у государства товара на запрещённый к продаже хлеб на подпольном рынке совершенно не годился прежний торговый люд. Происходит массовая, чисто стихийная мобилизация новых элементов, обслуживающих торговлю. От так называемого «мешочника» требовались необычайная физическая выносливость, презрение к тифу и обстрелу, безграничное терпение, смелость, находчивость, уменье обращаться с оружием. Кадры их рекрутировались главным образом из матросов, уклонившихся от советской службы, учеников закрытых духовных семинарий, молодых крестьян северных губерний, жителей городских предместий — главным образом слободских мещан, частью молодых рабочих и интеллигентов, спасавших раньше собственные семьи, а затем втянувшихся в фантастическую жизнь вооруженного купца раннего средневековья… <…> Там, где неподкупные части латышей и китайцев упорно не пропускали товаров, <…> мешочники рассеивались в окрестностях, выжидали, накапливались в большом числе, всей своей набухшей массой набрасывались на отряды — и после кровавой схватки, оставляя убитых и раненых, направляли в южные губернии зажигалки, гвозди, подошвенную кожу, ситец, а пропускали оттуда гужевые караваны муки, сала и сахара. Все это, разобранное по мешкам, текло в Петроград, Москву, северные губернии, во все промышленные центры и провинциальные города. На местах товары поступали на тайные склады, владельцами которых являлись по большей части бывшие торговцы».
Ничего удивительного, что пройдя подобный «естественный отбор» и приобретя (или укрепив) столь специфические навыки, «новые коммерсанты» немедленно перенесли свои криминальные методы работы в экономическую жизнь периода НЭПа, тем более, что слабость государства, его неумение организовать должный контроль и эффективную борьбу с преступностью создавали для этого воистину райские условия. Возвращение после «лимонов» (миллионов) первых советских лет «твёрдых денег» благодаря финансовой реформе 1922 года оживило экономику, но и создало новые возможности для махинаций с кредитами, всевозможных мошенничеств и самой беззастенчивой спекуляции.
Наличие «быстрых денег» с одной стороны, примитивные представления о «шикарной жизни» вкупе с пониманием временности, даже кратковременности своего «счастья» с другой, породили особый нэповский стиль, образ жизни, заимствованный во многом у дореволюционных ростовских налётчиков и одесских контрабандистов (не будем забывать и про широкую амнистию мая 1917-го, вернувшую около 40 тыс. «джентльменов удачи» с каторги и из сибирской ссылки).
Известный советский писатель Лев Шейнин, работавший в конце 1920-х следователем в Ленинграде, так описывает этот «мирок»: «В знаменитом Владимирском клубе, занимавшем роскошный дом с колоннами на проспекте Нахимсона, функционировало фешенебельное казино с лощёными крупье в смокингах и дорогими кокотками. Знаменитый до революции ресторатор Фёдоров, великан с лицом, напоминавшим выставочную тыкву, вновь открыл свой ресторан и демонстрировал в нём чудеса кулинарии. С ним конкурировали всевозможные «Сан-Суси», «Италия», «Слон», «Палермо», «Квисисана», «Забвение» и «Услада». По вечерам открывался в огромных подвалах «Европейской гостиницы» и бушевал до рассвета знаменитый «Бар», с его трёхэтажным, лишённым внутренних перекрытий залом, тремя оркестрами и уймой столиков, за которыми сидели, пили, пели, ели, смеялись, ссорились и объяснялись в любви проститутки и сутенёры, художники и нэпманы, налётчики и карманники, бывшие князья и княгини, румяные моряки и студенты. Между столиков сновали ошалевшие от криков, музыки и пестроты лиц, красок и костюмов официанты в белых кителях и хорошенькие, кокетливые цветочницы, готовые, впрочем, торговать не только фиалками».
В Москве — то же. По воспоминаниям Корнея Чуковского: «Очень я втянулся в эту странную жизнь и полюбил много и многих… пробегая по улице — к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками, я замечал одно у всех выражение — счастья. Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины; женщины со сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стёклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты. Красивого женского мяса — целые вагоны на каждом шагу, — любовь к вещам и удовольствиям страшная, — танцы в таком фаворе, что я знаю семейства, где люди сходятся в 7 час. вечера и до 2 часов ночи не успевают чаю напиться, работают ногами без отдыху… Все живут зоологией и физиологией…».
Нетрудно представить, какое озлобление «широких масс трудящихся» вызывал этот «праздник жизни» на фоне чудовищной безработицы (в городах её официальный уровень находился около 8−10%), низких зарплат и тяжелейших жилищных условий.
Разумеется, всё это нам сегодня знакомо: это же, пусть и с оговорками, конец 1980-х — начало 1990-х, с их «челноками», «новыми русскими» (только что пиджаки не малиновые, в моде клетка и меховые воротники), «конкурсами красоты», как грибы после дождя возникающими разного рода «заведениями», уличной торговлей и лёгким обалдением от того, что почти мгновенно рассосались озлобленные очереди, но вместе с ними куда-то делась и «уверенность в завтрашнем дне» — ведь идейные партийцы, вернувшиеся с фронтов Гражданской, были уверены, что коммунизм не за горами.