Вечерний поцелуй. Нонна Гришаева о том, каково быть возлюбленной Ланового
Как признается Нонна Гришаева, актерская жизнь не обходится без курьезов. Особенно если это спектакли, которые играются после празднования Нового года.
Творческий вечер заслуженной артистки Российской Федерации Нонны Гришаевой «Падаю вверх», с которым актриса выступает на многих кинофестивалях, — это разговор со зрителем о жизни, профессии и творчестве. Aif.ru выбрал самые яркие воспоминания Нонны о её великих коллегах по Театру им. Вахтангова — народном артисте СССР, лауреате Государственной премии РФ, Государственной премии СССР Юрии Яковлеве и народном артисте СССР, Герое Труда России, лауреате Ленинской премии Василии Лановом.
«Не верила своему счастью»
«Фильмы с Юрием Васильевичем Яковлевым я с детства смотрела по телевизору. Потом, когда мне пришлось играть его возлюбленную, поэтессу Марину Цветаеву, в постановке "Три возраста Казановы", я не могла поверить в реальность происходящего. Каждый спектакль был таким счастьем! Я держала его руку и не могла поверить этому счастью: Господи, неужели это со мной происходит?
Чтобы узнать артиста как человека, всегда нужно смотреть, как в театре на него реагируют уборщицы, билетеры, гардеробщицы. Так вот, когда Юрий Васильевич только переступал порог театра им. Вахтангова, они все расплывались в улыбке, кидались к нему. И он всегда всем уделял внимание — огромной души это был человек.
Что же касается спектакля «Три возраста Казановы», где мы играли с Яковлевым, то однажды случилась история, которая уже вошла в анналы театра Вахтангова. На одном из спектаклей Юрий Васильевич в нашей сцене вдруг забывает одно-единственное слово. И пропускает его. А это же стихи! Весь спектакль — исключительно поэзия. И даже одно пропущенное слово меняет смысл вообще всей сцены. Это Цветаева, понимаете ли, тут сложно импровизировать. Но я ему всегда честно подсказывала его реплики. Если спиной к залу повернешься, можно подсказать — зрители не видят. Но тут всё было наоборот — я стою лицом к залу и смотрю на него, поэтому любые подсказки исключены.
Стихи звучали так. Яковлев говорил: «Послушай сказку: жили-были двое. Она его прекрасней, он — ея». Я отвечала: «Брат и сестра?» Он: «Нет». — «Значит, ты и я». И дальше сцена. И вот Юрий Васильевич забывает одно-единственное слово — «прекрасней». Из-за чего, как вы догадываетесь, абсолютно меняется смысл сказанного. Он говорит: «Послушай сказку: жили-были двое. Она — его, а он — ее». И смотрит на меня, типа — спасай. А что я могу сделать? Пьеса-то в стихах! Я продолжаю свой текст: «Брат и сестра?». Он говорит: «Нет». Я говорю — «Значит, ты и я». Дальше нам с Юрием Васильевичем было очень сложно играть — мы героическими усилиями пытались сдержать смех.
«Лановой в ужасе: что такое я сказал?»
Была ещё уникальная история с покойным Василием Семеновичем Лановым, с которым мне посчастливилось на сцене великого театра Вахтангова играть любовь в спектакле «Фредерик, или бульвар преступлений». XVIII век, Франция. Лановой исполнял великого французского артиста Федерико Люметра, а я — молодую артистку, красотку, его возлюбленную. В одной сцене я приходила и говорила: «Добрый вечер, я пришла за моим вечерним поцелуем».
Лановой отвечал: «Добрый вечер, моя радость, мы сегодня, стало быть, забавляемся, распускаем крылышки над бульваром, демонстрируем ножку, выходя из кареты». Я говорю: «Да-да», и дальше идет длинная сцена.
И вот как-то на одном спектакле я выхожу, произношу положенную реплику: «Добрый вечер, я пришла за своим вечерним поцелуем». Лановой отвечает: «Добрый вечер, моя радость, добрый вечер, моя сладость, мы сегодня, стало быть, забавляемся, распускаем крылышки над бульваром, демонстрируем ножку, выходя из троллейбуса?» Я в ужасе: чего-о? Почему из троллейбуса? А это, повторюсь, XVIII век. И сам Лановой смотрит на меня в ужасе: мол, что ж такое я сказал. Как мы с Василием Семёновичем тогда выкрутились — это отдельная история.
«Это мы, светлячки!»
Ещё одна история произошла в другом театре, в спектакле про Олега Кошевого. По пьесе мать Олега арестовали фашисты. Она стоит на сцене в полной темноте, освещается только её фигура. На ней красный шарф. Мать читает патетический монолог. А сзади идет работа — монтировщики в темноте переставляют декорации. А дальше... То ли актриса раньше монолог закончила, то ли они не успели всё сделать, но зажигается свет — и вот стоит мать Олега Кошевого, а за ней — монтировщик с табуреткой и стамесками. Плюс на нем еще жилетка с карманами для инструментов. Он смотрит на неё. Она — на него. А рабочий-то — человек театральный, он понимает, что надо как-то выкручиваться. И говорит: «А Олег дома?» Он-то выкрутился. Но теперь ей как-то надо выкручиваться. И она отвечает: «Все ушли, и ты уходи!»
Ещё одна потрясающая история случилась в одном детском театре. Для актёров самый страшный спектакль года — тот который идет утром 1 января. Это и для родителей катастрофа, и для всех, кто на сцене, и для рабочих за сценой. Сплошное издевательство над организмом. И вот идет спектакль «Белоснежка и семь гномов». Престарелая, как это часто бывает в театрах, Белоснежка бегает по сцене: «Боже мой, кто это? Кто это, боже мой!» — по сюжету она видит светлячков. А сзади два монтировщика, один с утра не может справиться с похмельем — это же 1 января — выносят щит. В щите просверлены дырочки, в дырочках — лампочки. Лампочки должны загораться, и звуковик должен был выводить голоса светлячков: «Это мы, светлячки, светлячки!» Но он заснул, потому что 1 января, 11 утра. Лампочки перегорели. А монтировщики — они же театральные люди, понимают, что надо спасать ситуацию. И вот престарелая Белоснежка бегает: «Кто это, боже мой, кто же это, ой, боже мой!» А они за этим щитом крикнули: «Это мы, светлячки! Только нас не видно ни фига!»
В общем, чего только не бывает у нас в театре!