Побег из немецкого плена
22 июня исполнится 80 лет с начала Великой Отечественной войны. Чем дальше те времена от нас, тем меньше остается с нами свидетелей трагедии и подвигов людей, которым пришлось столкнуться с тяготами военной поры: кому-то довелось пройти через боевые столкновения с войсками захватчиков, на долю других выпал тяжелый, но такой необходимый труд в тылу, кто-то попал в плен или оказался под оккупацией… По-настоящему драгоценными для нас, потомков поколения Великой Отечественной, являются рассказы этих людей о том, что им довелось пережить. И порой даже спустя столько десятилетий до нас доходят новые свидетельства о тех годах.
Один такой рассказ ныне уже почившего священника довелось записать клирику Одигитриевского монастыря Челябинска протоиерею Андрей Гупало. Вот что он сам рассказывает об этом:
В конце 90-х я познакомился с замечательным священником-фронтовиком – отцом Мисаилом Адеговым (29.12.1921. – 22.11.2003). Уже тогда он был весьма пожилым человеком, но все еще служил в старинном уральском селе Еленинка. Жил он в маленьком, но аккуратном домике, а помогала ему по дому и службе одна пожилая келейница. Служил о. Мисаил редко, в основном по воскресным и праздничным дням. Частички из просфор вынимал в течение всей недели, чтобы потом на литургии помолиться за всех, кто подавал или присылал ему поминальные записки. А таких людей было очень много: отца Мисаила хорошо знали в Магнитогорске, где он в начале 90-х начинал свое служение священника. К нему даже организовывали поездки, так что временами небольшой сельский храмик наполнялся людьми до отказа.
Верующие любили его за необыкновенную доброту, которой светились его глаза и были наполнены его вдохновенные проповеди. В отличие от нас, молодых священников, к проповеди отец Мисаил относился очень серьезно: я сам был свидетелем, как батюшка накануне праздника, усевшись на ступеньках храма, писал проповедь – вернее, ее тезисы – на обрывке какого-то тетрадного листа. Иногда он даже публиковался в магнитогорских газетах, где высказывался по поводу волновавших его событий церковной и общественной жизни. Замечательной по простоте и искренности является его книга «Разъяснение Святой Литургии», в которой он делится своим опытом переживания этого великого Таинства.
Отец Мисаил рассказывал много разных поучительных историй, которыми была полна его долгая и насыщенная жизнь. Одну из этих историй, о побеге из немецкого плена, я даже записал, и во время очередной нашей с ним встречи попросил благословения на ее публикацию. К моему удивлению, батюшка очень рассердился и строго запретил это делать. Но, чуть поостыв, добавил: «Вот когда умру, тогда и пишите». Сегодня, когда о. Мисаил уже давно в мире ином, Небесном, я исполняю свой долг перед его памятью, и вместе с тем, перед памятью всех, кто воевал за нашу Родину в те далекие, но такие близкие нам, их потомкам, дни…
*
Ничего в жизни случайного не бывает. Когда я учился в 7-м классе, отец подарил мне карту Западной Европы. Эту карту я повесил у себя в комнате на стене и, пока учился, выучил ее практически наизусть. Думаю, что это было не случайно: впоследствии эти знания мне очень пригодились, когда я бежал из немецкого плена.
На войну я пошел в 1943 г., когда мне шел 22-й год. Воевали мы на Орловщине. Однажды в бою погнались за немцами и долго их преследовали. Потом ситуация изменилась в их пользу, и уже они погнались за нами. Такое дело война: то мы их, то они нас. Отступая, мы зашли в город под названием Севск, где стояли немцы. В ходе боя заняли одну улицу, а на другой улице заняли оборону фашисты. Ночью меня и еще несколько человек послали рыть окопы недалеко от линии огня. Окопы рыли прямо посреди улицы. Едва я успел углубиться на полметра в землю, как прямо на меня выехали две немецкие самоходки. Похожие на танки, они были защищены только спереди и с боков, а позади на них сидела вооруженная пехота. У меня же из оружия была только одна винтовка, так что сопротивляться было бесполезно. Так я попал в плен.
Меня тут же увезли на территорию, занятую немцами, и посадили в подвал, где уже находился один из наших солдат. Неподалёку от того места, где я попал в плен, рыл окоп один офицер. Когда появилась немецкая самоходка, он уже успел основательно окопаться; не растерявшись, он дал целую очередь из автомата так, что многие из фрицев попадали замертво. Когда его все-таки схватили и привели в наш подвал, один из немецких офицеров уважительно сказал про него: «Русский герой!» В бою за этот городок немцы одержали победу. От одного из последних попавших в плен наших солдат я узнал, что нашего подразделения, состоявшего из тридцати человек, больше нет. В дом, где находились наши солдаты, попал вражеский снаряд, так что все, кроме этого бойца, погибли.
Сначала нас держали в лагере для военнопленных возле этого городка. Потом лагерь перевели в Белоруссию, оттуда – в Польшу, и уже затем нас отправили в Германию, в окрестности Данцига. В Польше мы работали на складах, где хранилось обмундирование для германской армии. Иногда нам удавалось тайком унести со склада какую-нибудь вещь и обменять ее на продукты у местного населения. Однажды за шинель мне удалось выменять у поляков порядочный кусок сала. Этот шмат сала я берег все полтора месяца своего плена, нося его повсюду с собой в кармане штанов.
В Польше в лагере было несколько человек, которые молились Богу. Сам я тогда еще молиться не умел, но в Бога верил. Встреча с этими людьми помогла мне разрешить важный вопрос: бежать или не бежать из плена.
Сомнения относительно побега возникли у меня после того, как я услышал в среде военнопленных разговоры о разных злодеяниях советской власти. Так, я впервые узнал о десятках тысяч погибших и убиенных на строительстве железнодорожной ветки Карталы-Караганда-Акмола, когда людей, умиравших от непосильной работы, закапывали прямо в железнодорожную насыпь, чтобы не тратить время на нормальное захоронение. Тогда об этом никто не говорил – боялись. Но здесь, в лагере, недовольство советской властью не скрывали и даже говорили, что защищать эту власть не будут. Слыша такие разговоры, и я стал задумываться: стоит ли мне бежать из плена?
Но Господь сам разрешил мои сомнения: однажды, кто-то дал мне почитать брошюрку с жизнеописанием святого равноапостольного архиепископа Николая Японского. Читая ее, я обратил внимание на один интересный эпизод: когда началась русско-японская война, духовные чада святителя, православные японцы, спросили его, как им поступать в случае призыва на военную службу. Ведь взяв в руки оружие, они должны будут стрелять в своих русских единоверцев. Святой Николай Японский был мудрым человеком и ответил, что всякий человек должен защищать свою родину. Я принял эти слова как Божие вразумление и с тех пор стал вынашивать план побега.
Скоро наш лагерь перевели на территорию Германии. Здесь мы работали на расстоянии 10-15 километров от места нашего содержания. Пищу нам привозили на машине из лагеря, где ее готовили один повар из немцев и один военнопленный. Это обстоятельство и помогло мне впоследствии совершить побег. Однажды меня сняли с работы и направили под конвоем в лагерь за провиантом (почему выбрали именно меня, я не знал, и только потом я увидел в этом особый Промысл Божий). На обратном пути из лагеря к месту работ меня посадили в кузов автомобиля, а в кабину с шофером сели конвоир и повар-немец. На мое счастье, заднее окошечко кабины было закрыто бачками с провизией, так что из-за них меня не было видно. Часть маршрута проходила через лес, и более удобного времени для побега придумать было нельзя. Прихватив с собой буханку хлеба, я незаметно выпрыгнул из машины и побежал в чащу леса. Здесь-то и пригодилась мне карта Западной Европы, которую отец подарил мне в 7-м классе!
Ориентируясь по названиям населенных пунктов, заученным мною с детства, и держа направление по солнцу и звездам, я стал пробираться на восток к линии фронта. Семь дней я шел по лесам, питаясь хлебом и салом, которое ко времени побега уменьшилось (высохло) почти наполовину. К седьмому дню, когда припасы закончились, я был уже на территории Польши. Во всех населенных пунктах стояли немецкие войска, так что появляться там было опасно.
Но голод давал себя знать, и я вынужден был зайти на один хутор, одиноко стоявший в лесу. Осторожно пробравшись к дому, я встал под окном и стал прислушиваться, нет ли в нем немцев. На мне была лагерная роба с номером, и, попадись я им на глаза, меня бы сразу схватили. Не обнаружив ничего подозрительного, я тихонько постучался в окно. На стук выглянула женщина, по-видимому, хозяйка хутора. Я, как мог, объяснил ей свое положение: «Пани, я русский невольник, бежал из плена, помогите». Полька испуганно зашептала, объясняя мне, что в доме находятся немцы, и показала мне рукою, чтобы я встал возле дверей. Надо сказать, она сильно рисковала: если бы немцы схватили нас, меня бы отправили обратно в лагерь, а ее ждал расстрел. Несмотря на это, она пожалела меня и вынесла большой каравай хлеба. Спаси, Господи, эту добрую женщину! Ее хлеб помог мне дойти почти до самой линии фронта.
Много опасностей было на моем пути, но повсюду Господь хранил меня. Один раз в лесу, средь бела дня, я встретил вооруженного человека. Он приблизился ко мне на расстояние двух шагов, но не заметил меня. В другой раз я целый день просидел в придорожных кустах, поджидая случайного прохожего, чтобы узнать безопасный путь к линии фронта. И мои надежды оправдались: на дороге появились двое мужчин, судя по виду, местные жители. Я вышел им навстречу из своего укрытия и объяснил по-польски, как умел, что я русский военнопленный, спросив их, в какую сторону мне идти, чтобы не напороться на немцев. Они показали мне, куда идти, чтобы избежать опасности. Впоследствии, правда, оказалось, что нужно было идти другой дорогой.
Когда я добрался до ближайшего к линии фронта населенного пункта, была уже поздняя осень. Стало холодно, временами шел снег. В деревне, оказавшейся на моем пути, немцев я не заметил. Выбрав один из домов, я постучался в двери. Хозяева-поляки встретили меня довольно тепло: в тот момент в доме уже находились человек тридцать поляков-беженцев, чьи селения в ходе военных действий оказались на линии фронта. Добрые хозяева накормили меня, переодели в гражданскую одежду и спрятали в погреб, где я провел последние двадцать дней моего побега.
Поляки особенно расположились ко мне, когда я заметил в разговоре, что хозяйка носит имя известной польской княжны Ядвиги, бывшей замужем за не менее известным литовским королем Ягайло. «О, пан знает историю польску!» – радостно восклицали они. Узнав, что я умею рисовать, хозяева и их постояльцы стали приносить мне в погреб свои фотокарточки, где при тусклом свете горелки я перерисовывал их на бумагу.
Наступала зима, и продолжать отсиживаться в тылу у немцев было нельзя. Активные военные действия могли перейти в позиционные бои, и тогда бы пришлось ждать до весны, когда наша армия в ходе наступления освободит село, в котором я находился. Да и мое длительное присутствие в доме этих гостеприимных хозяев было небезопасным для них.
Настал день, когда несколько женщин из того села собрались в город, находившийся неподалеку от зоны боевых действий. Город этот, кажется, назывался Пултуйск. Я решил пойти с ними, чтобы, пройдя немецкий пост, добраться до линии фронта и попытаться ее перейти. Мне достали поддельный документ на имя Тодеуша Витковского и сказали, чтобы в случае проверки документов я притворился немым. И вот, набрав побольше продуктов, мы отправились в путь.
Когда подошли к посту, нас остановили для проверки документов. Каково же было мое удивление, когда никого из шедших со мной немцы не пропустили, и только мне одному позволили идти дальше. Мои спутницы расплакались, но не потому, что их не пропустили, а потому что думали, что без их помощи я точно погибну. Я же, взяв у них как можно больше продуктов и попрощавшись с ними, пошел дальше.
В сторону фронта, напоминавшего о себе грохотом взрывов и залпами орудий, шел только я один. В то время как мне навстречу шло множество людей, в основном гражданских, бежавших подальше от места военных действий. Выбрав одну «безопасную» семью, состоявшую из пожилых супругов и женщины с грудным ребенком и ехавших на повозке, запряженной коровой, я подошел к ним и спросил: далеко ли до линии фронта, и можно ли через нее перейти? Они ответили, что фронт близко, но перейти через расположение немецких частей будет невозможно: впереди была река, а на мостах стояли усиленные немецкие посты. Сами они шли из деревни Швелица, где уже находились советские войска. Пути назад мне уже не было, и я пошел туда, где грохотали раскаты взрывов.
Приблизившись к линии фронта, я вошел в лес в надежде как-нибудь миновать немецкие посты, но это оказалось невозможно: в лесу повсюду стояли немецкие части, занимавшиеся обустройством оборонительных позиций. И тогда я решил идти прямо через пост в надежде, что, приняв меня за местного жителя, немцы пропустят меня в село, название которого я узнал от повстречавшихся мне беженцев. Я вышел на пост, и часовые, проверив мои документы, повели меня к командиру. Офицер спросил меня, с какой целью я иду в то село. «Майн мутер кранк (моя мать больна)», – ответил я по-немецки. Он посмотрел на мои торбы и спросил, что в них. «Продукт! Битте, пробирен!», – ответил я и, чтобы задобрить фрица, подал ему порядочный круг колбасы (тут уж я не пожалел – так сказать, от всей души!). Это подействовало, и офицер велел пропустить меня с условием, что он меня не видел.
Итак, я был у цели: линия фронта передо мною. Но как перейти ее и при этом остаться в живых? Трудность заключалась в том, что с обеих сторон велась постоянная беспокоящая стрельба с целью предупредить неожиданные вылазки противника. Кроме того, с обеих сторон были выставлены минные заграждения, так что даже через свои минные поля солдаты, в случае наступления, могли пройти только с помощью специальных знаков, которые оставляли минеры, занося план минирования в особые секретные карты. Шансов остаться в живых у меня практически не было: или меня сразит случайная пуля, или я подорвусь на мине. Но и здесь Господь уберег меня!
Подобравшись с тыла вплотную к немецким позициям, я целый день просидел кустах, ожидая наступления темноты. Наконец, наступила ночь, темнота которой усугублялась холодным осенним туманом. Как можно осторожнее я миновал немецкие позиции и по холодной липкой грязи пополз в сторону немецких войск. Я попытался было встать, чтобы ускорить передвижение, но, услыхав свист пролетавших рядом со мною пуль, снова лег на землю и пополз. Хотя так передвигаться было намного медленнее, но зато здесь не свистели пули, и было не так страшно. Вокруг было очень темно и тихо: за все время моего пластунского перехода через линию фронта, я слышал только резкий стук по какой-то жестянке и, совсем рядом, чей-то простуженный кашель.
Часа через три я добрался до какого-то поста. На расстоянии нескольких метров от моего укрытия ходили часовые. Скоро я услышал русскую речь, но обнаруживать себя я не торопился. Ведь на стороне немцев воевали и русские власовцы, и болгары, и украинцы. Скоро я услышал, как кто-то подошел к часовому и, обращаясь к нему, произнес слово «товарищ». Тогда только я понял, что это наши, и тут же встал и подошел к постовым. Они, конечно, сильно удивились, увидев меня, вынырнувшего как из-под земли прямо у них под носом. В двух словах я объяснил им, кто я и как здесь оказался.
Меня сразу же отвели землянку, где располагался штаб батальона. В ней находилось двое офицеров, капитаны по званию, которые устроили мне допрос. В первую очередь меня спросили, где я служил, где мое оружие. Я сказал, что служил в лыжной бригаде и что винтовку у меня забрали немцы в момент пленения. Надо сказать, что за потерю оружия предполагалось очень строгое наказание, вплоть до расстрела. После этого я подробно рассказал им историю своего плена, и как мне удалось бежать. Солдат, который привел меня в землянку и находился там при моем допросе, зло смотрел на меня и даже предложил расстрелять. Но офицеры решили отвести меня к командиру полка.
Командир встретил меня очень тепло: несмотря на мой отказ сесть, так как я с ног до головы был покрыт грязью, полковник усадил меня и попросил еще раз рассказать ему все, что я говорил на первом допросе. После этого меня отвели уже к генералу, которому я повторил весь свой рассказ заново. Все, кто меня допрашивал, удивлялись, каким это образом я смог пройти четыре линии немецкой обороны и остаться в живых.
После всех допросов меня посадили под охрану в землянку при штабе корпуса. Позднее отправили в специальный лагерь, где находились такие же, как я, требовавшие установления личности и проверки тех сведений, которые мы сами о себе сообщали. И тут ничего удивительного нет: время было такое, что доверять словам было опасно. Нас вызывали на допросы, где мы подробно рассказывали о себе: кто мы, где жили, служили, как попали в плен, где наши родные, которые могут подтвердить нашу личность. Все это заносилось в протокол.
Лично со мною следователь обходился очень хорошо, я на него жалоб не имею. Он даже говорил мне, чтобы я был особенно внимательным, когда указываю имена и фамилии моих родных и близких, потому что это имеет особо важное значение для решения моей участи. Перед тем, как подписать свои показания, я сам должен был их прочесть для того, чтобы убедиться, что все записанное с моих слов верно. По моим словам было написано целых восемь листов, так что я читать их особенно не стал. Не будет же, думал я, человек, записывавший мои показания, выдумывать их из головы, да еще и в таком количестве.
Конечно, много было тех, кто после фашистских лагерей угодил в лагеря советские, но я – Бог миловал! – был оправдан и меня отпустили.
Записал протоиерей Андрей ГУПАЛО
В основе материала –
публикация газеты «Челябинские епархиальные ведомости»