Евгений Бабушкин: Жить у реки
Впечатления от северного края, где автор вырос и куда никогда не вернется жить, потому что ему страшно
Здесь намертво встало время, зато погода переменчива: бегут облака, мигает солнце, и река то сталь, то золото. В отлив её можно перейти вброд, в прилив она шире и глубже Невы. На обрыве такой же, как я, ценитель северной красоты:
— Слышь, на завод не ходи. Там медведь. Больной, наверно. Вишь, баб пугает.
Он сплевывает. Удобно: нет зубов. Это Русский Север, тут много таких. Это Онега, моя малая родина. Здесь я встал на лыжи и научился в шахматы. Здесь живут мои старики. Здесь тупик, слепая кишка железной дороги, конец проселка. Дальше — безлюдный поморский берег и ледяное Белое море.
— Курорт! — говорит беззубый. — Лучше Крыма! Только грибы пропали.
Я смотрю на него и вспоминаю об оставленной в Москве зубной щетке.
Купить ее в Онеге невозможно. Тут, как и всюду, закрываются заводы и открываются торговые центры, но щетки нет ни в одном. Мяса тоже, конечно, нет. Овощи по московским ценам. Дед говорит, что знает одну хорошую аптеку вверх по реке.
И мы идем. Медленно. Деду 82. С ним все здороваются. Я им горжусь. Он был когда-то зампредседателя Онежского райисполкома. Курировал культуру и здравоохранение на территории размером с Израиль. Дед живет в однокомнатной с видом на сгоревший музыкальный магазин «Петровна». Он работал до 77 лет, ничего не украл, ничего нажил. Бабушка называет его «правдоха» и «чистоплюй». Бабушка на год младше.
В районе осталось 30 тысяч человек. Деревянные церкви, которые дед защищал с пылом научного атеиста, сгорели. А больница — кирпичная — стоит. Дед рассказывает, как отказался принимать постройку, пока не устранили 162 нарушения. Он четко помнит все цифры, помнит партийные баталии сорокалетней давности. Больницу так и открыли недоделанную, но я рад, что он ничего тогда не подписал.
Мы идём мимо аэродрома. В девяностые самолеты пропили, а взлетную полосу засадили картошкой. У нас там тоже был участок. Сейчас ни картошки, ни самолетов, но это снова зовется — аэродром.
— Свежо, — говорит дед. — Туман.
Это ошибка. Тумана нет. Это у него начинается глаукома. В здешней больнице её не лечат. В здешней больнице почти не осталось врачей. Здешний роддом переделали в дом престарелых. И директор уже поглядывает на моих. Ехать лечиться в область — себе дороже. 200 километров проселка, четыре часа тряски. Зимой дольше из-за гололеда и волков: встают на пути и тупо смотрят. Такую дорогу можно не выдержать. Но других дорог нет.
В последней аптеке мне по знакомству, по секрету, из уважения к деду, втридорога продают ярко-зелёную детскую зубную щетку. У меня точно такая же была при Горбачеве. Тогда тоже был дефицит.
Онежский район — скудный край. Выражаясь научно, зона рискованного земледелия. Картошка с аэродрома — это максимум. Здесь ничего нет. Церкви сгорели, заводы встали, с доски почета облетели фото. Одна осталась достопримечательность: река. Куда бы ни шел, придешь к ней.
На берегу стоит все тот же, беззубый.
— Вишь: семга. Семга идёт. Мимо Японии, на Порог. Вишь: Япония. Это я так Поньгу называю. Красиво, ага? Пойдём на семгу? Слышь, я её на х..й, а она сразу ноль два, а у самой цирроз. Слышь, это теща моя. А у меня теперь депрессия, вишь. В прокуратуру сдамся. Пойдем на семгу?
Я не иду никуда, и мужик никуда не идет — дремлет себе на тополе, сваленном бурей. На фото — Онега, в Онеге семга, на том берегу — Япония.
Я думал сделать и другие фото. Мертвый порт. Ржавые корабли. Пятна пожарищ. Сгнившие бараки. Я задумывал этот текст как пощечину. Но кому и за что? Города пропадают. Вон даже Детройт. А тут — 20 тысяч жителей, плевок на карте. И у тех, кто заслужил пощечину, всегда найдутся отмазки.
Да, половина района вымерла. Но другая-то как похорошела. Да, корабли заржавели. Но появились джипы. Да, кто-то спился и сторчался. Но кто-то хорошо заработал на перепродаже еды и леса. Да, заводы закрылись. Но открылись торговые центры. Да, в них нет зубных щеток. Но это совпадение. Да, люди бедны и несчастны. Но они ведь сами виноваты. Да, конец света. Но возрождение России. Да, Онега. Но Крым!
Я не знаю, как изобразить конец света, поэтому изображу нечто противоположное.
Это онежский лингам, поморский петроглиф, таёжный фаллос, самая античная штука к северу от Афин. Так эта бесплодная земля имитирует плодородие. Так матушка-тайга показывает бетонный фак. Времени, смерти, железной логике вещей, рыночной экономике. Но сегодня я принимаю этот знак на свой счет. Мол, пофоткал котиков и уехал в Москву, а стариков оставил тут.
Да я бы их давно забрал отсюда. Но некуда. И сами не хотят. Привыкли. 60 лет вместе. 60 лет на Русском Севере.
— Слава Богу, длинная жизнь — говорит бабушка
— Слава судьбе. И генам, — строго поправляет дед.
Лишняя пешка в эндшпиле: я проигрываю ему, возможно, последнюю партию в шахматы. Солнце заходит, темнеет золотая река, звенит комар. Это моё прошлое; это наше будущее.
Читайте также: