Дмитрий Быков (комментарий) // «Коммерсантъ-FM», 10 сентября 2020 года

Денис Драгунский заявил на своей странице в Facebook, что главный двигатель белорусских протестов — честь. В интервью «Ъ FM» он подчеркнул, что готов оказать всю необходимую помощь несогласным: «Я почувствовал, что оно адресовано мне, что почему-то не было до этой поры никакого большого коллективного письма, петиции от имени российской интеллигенции. Я думаю, что вскоре такое обращение, может быть, появится. Были обращения таких известных людей, как Чулпан Хаматова, Гарик Сукачев, Андрей Макаревич, и они говорили примерно то же, что говорил я, что мы поддерживаем, желаем успеха белорусскому народу. Если надо будет собирать средства кому-нибудь на лечение или на поддержку политзаключенных, если будет такая необходимость, помочь всегда можно. Я поддерживаю эти протесты, потому что я вижу, что это не оппозиция и власть, а это народ против диктатуры».

Людмила Улицкая сообщила в интервью русской службе «Би-би-си», что направила письмо Светлане Алексиевич. В нем она назвала белорусские протесты моделью скорого будущего в России и пожелала «жить в стране, свободной от тупой и тошнотворной власти».

В свою очередь, писатель Дмитрий Глуховский в беседе с «Ъ FM» согласился со Светланой Алексиевич — российская интеллигенция недостаточно поддерживает белорусский протест. «За исключением Людмилы Улицкой и Дмитрия Быкова, какую-то критическую позицию по отношению к власти за последние несколько лет, наверное, отваживались занимать только молодые актеры, которые в прошлом году вступались за своего коллегу по цеху. Остальные все, наверное, писатели и режиссеры, за редким исключением, предпочитают в этой истории, как и в прошлогодней, притвориться, что ничего не происходит. Это скорее богема, чем интеллигенция. Безусловно, свои публицистические способности и возможности, также свои социальные медиа, сети я могу использовать для того, чтобы с людьми говорить о ситуации. Другой вопрос, что, конечно, после Болотной площади меня, как и, наверное, многих других людей, которые в этой истории принимали участие, одолевают сомнения насчет осмысленности этих действий. Дальше встает вопрос просто, не западло ли тебе будет потом с самим собой оставаться во внутреннем диалоге, если сейчас ты полностью проигнорируешь ситуацию в Белоруссии, смолчишь, ничего на эту тему не скажешь».

Ответил Алексиевич и поэт Лев Рубинштейн. Белорусские протесты реабилитируют обесцененное слово «патриотизм», написал он в Facebook. Происходящее в стране Рубинштейн назвал величественным, трагедийным и бесконечно завораживающим зрелищем.


В свою очередь, писатель Сергей Лукьяненко считает, что россияне не должны вмешиваться в происходящее в Белоруссии: «Это является делом Белоруссии. Существует правительство, народ, оппозиция, спор по поводу того, кто же все-таки какой процент набрал на этих выборах, но все это, разумеется, должен решать народ Белоруссии. Я думаю, что он решит, кто все-таки победил, кто представляет его интересы. На мой взгляд, достаточно неправильно влезать со стороны, будь то интеллигенция, или простые люди. Будет совершенно неверно навязывать свое мнение. Призыв, конечно, эмоциональный, но мы видели множество цветных революций, все зависит от того, за кого выступает основная масса населения, а не толпа протестантов, вышедших на площадь. Так что я, как гражданин России, пожелал бы белорусскому народу самому определиться, чего он хочет».

Светлана Алексиевич — последний член президиума Координационного совета белорусской оппозиции, который остается в Белоруссии и при этом на свободе. Павел Латушко и Ольга Ковалькова покинули страну после того, как им угрожали уголовным преследованием. Мария Колесникова, Максим Знак, Лилия Власова и Сергей Дылевский арестованы по делу о призывах к захвату власти.

Дзержиново.

Мягко стелется среди леса узкая речушка, шумят берёзы. Здесь их неожиданно много. Старые, молодые, они вольно рассыпались среди тёмных сосен, опоясывая празднично белой лентой место бывшей усадьбы.

Дома нет. Дом в сорок третьем сожгли фашисты, казнив брата Казимира и его жену Люцию за связь с партизанами. На его месте стоит каменная плита с надписью: «Здесь 30 августа (11 сентября) 1877 года на хуторе Дзержиново (Столбцовский район Минской области) в семье польских мелкопоместных дворян родился «меч и пламя» пролетарской революции Феликс Эдмундович Дзержинский».

В моём сознании задерживается год — сорок третий... Немногим более тридцати лет прошло с тех пор, когда тут стоял большой дом, помнивший его детство, сберегавший его вещи и его книги. Всего лишь три десятилетия... А из поросшего мхом фундамента уже поднялись тонкие берёзки.

Нет, эти молодые деревья его не помнят, а вот те, что постарше, должны помнить. Он о них вспоминал в 1916 году, когда писал из московской Бутырской тюрьмы брату Владимиру: «Я снова ощущаю радость моих тогдашних детских настроений... В эти минуты я хочу очутиться в наших лесах и слушать шум деревьев, песни лягушек — всю музыку нашей природы. Может быть, в жизни мне и давала силу эта музыка леса, музыка моих детских лет, которая и сейчас всё время играет в моей душе гимн жизни. Я ведь не раз думаю о нашем Дзержиново, как о сказке, что там восстановятся все силы мои и молодость вернётся. Ведь я там был последний раз в 1892 году, а во сне я часто вижу дом наш, и берёзы наши, и горки белого песка, и канавы, и всё, всё до мельчайших подробностей».

Через год, в 1917 году, как раз накануне решающих событий, он приедет сюда на похороны брата Станислава, которого убили бандиты. Брата похоронят рядом с могилами отца и матери. Словно предчувствуя, что это его последнее свидание с родными местами, Дзержинский попрощается с ними: «Я благословляю свою жизнь и чувствую в себе и нашу мать и всё человечество. Они дали мне силы стойко переносить все страдания. Мама наша бессмертна в нас. Она дала мне душу, вложила а неё любовь, расширила моё сердце и поселилась в нём навсегда».

Я пытаюсь себе представить, что запомнил его прощальный взгляд. Взгляд сорокалетнего человека, склонившегося над своей детской колыбелью. Может быть, вот эту круглую поляну, выбежавшую от хутора к реке? Или вот этот трогательный изгиб лесного родника у самого дома, а сейчас у бережно сохраняемых остатков былого жилица? Или старый дуб, который стоит у дороги? Мудрый свидетель бесчисленных событий... Его нельзя обойти взглядом и не запомнить. Осторожно трогаю твёрдую кору, словно прислушиваюсь, как далеко под ней запрятана жизнь.

Сколько раз стремительно пробегал и проходил мимо него черноволосый юноша с упрямо-открытым взглядом немного раскосых глаз, тонкими чертами лица. Может быть, здесь просиживал он часами в раздумье и тут родилось признание: «...природа так меня поглощала, что я почти не чувствовал своего существа, а чувствовал себя частицей этой природы, связанной с ней органически, будто я сам был облаком, деревом, птицей».

Мягкая, поэтическая душа была у этого юноши. Не здесь ли начались их споры с сестрой Альдоной, недовольной тем, как складывается характер Феликса и мечтающей о другой, по её мнению, блестящей карьере солидного чиновника. А он по-прежнему не раз возвращался из школы в стареньком чужом костюме, отдав свой новый вместе с ежедневным завтраком бедному товарищу, потому что «человек только тогда может сочувствовать общественному несчастью, если он сочувствует какому-либо конкретному несчастью каждого отдельного человека...» Сестра осуждала его. И только добрая мать всё понимала и втайне гордилась им. Он очень любил долгие разговоры с матерью здесь, среди тенистых лесных аллей. Ей первой он открылся: «Я видел и вижу, что почти все рабочие страдают, и эти страдания находят во мне отклик...» Одного только не знала мать: Феликс и ещё двое его товарищей дали друг другу клятву бороться до последнего дыхания против всякого гнёта и эксплуатации.

Вспоминаю, что это уже когда-то было... Юношеская клятва Герцена и Огарёва на Воробьёвых горах...

Я думала об этом в Дзержинове и тогда, когда на второй день медленно шла по залам областного музея имени Ф.Э.Дзержинского, который обосновался недалеко от Дзержинова, о городском посёлке Ивенце. Небольшое, двухэтажное здание, построенное на старинный манер с полукруглыми башенками и окнами-бойницами. Мысленно благодаришь создателей музея за верно найденное решение: здание музея должно отличаться от всех остальных строений, сам вид его обязан создавать особое настроение или, вернее было бы сказать, особый настрой души, когда человеку хочется побыть наедине с чужой, обнажённой до сути жизнью, чтобы поразмышлять о своей собственной.

У входа знакомый по книгам и альбомам портрет Дзержинского: он в военного образца фуражке с полукруглым козырьком, смутно очерчен высокий ворот гимнастёрки, строгий и в то же время открыто доброжелательным взгляд, маленькая бородка. Под портретом слова: «Если бы мне предстояло начать жить сызнова, я начал бы так, как начал…»

Жизнь, которую без тени колебаний ему самому хотелось бы повторить и о которой поэт сказал:

Юноше, обдумывающему житье,
Решающему сделать бы жизнь с кого,
Скажу не задумываясь — «Делай её
с товарища Дзержинского».

Вот она, перед нами...

На чём прежде всего задерживается взгляд, так это фотографии. Они всюду: висят на стендах, редкие и ценные лежат под стеклом. Вот Феликс с материю и братьями Казимиром и Станиславом на крыльце родного дома. Снимок сделан в 1889 году. Феликсу двенадцать лет. Вот он с книгами в своей комнате. Здесь ему лет девятнадцать. Дальше читаю: «Ф.Э.Дзержинский в Ковенской тюрьме. 1893 г.». Это был его первый арест. Ему только что исполнилось двадцать. Снимки, сделанные в московской Бутырской тюрьме, Орловском централе, Варшавской цитадели, присланные из сибирской ссылки... А вот это уже послеоктябрьские фотографии: Дзержинский — начальник тыла Юго-Западного фронта в Харькове (1920 г.); Дзержинский — председатель ВЧК в своём рабочем кабинете (1921 г.); всероссийский попечитель детей — в красном уголке трудовой коммуны (1922 г.); Дзержинский и Ворошилов в почётном карауле у гроба В.И.Ленина (январь 1924 г.); Дзержинский — председатель ВСНХ среди ленинградских рабочих (1925 г.); Дзержинский — во время своей последней речи на объединённом Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б)…

Не снимках живёт движение, движение неустанно работающей мысли. И оно меняет, преобразовывает черты лица, которые чем дальше, тем явственнее обретают твёрдость и мужество. В конце жизни это уже не то мягкое, доверчивое лицо красивого юноши, которое осталось на ранних снимках, а лицо мыслителя, лицо философа. Я ещё и ещё раз вглядываюсь в фотографии, желая мысленно пройти вслед за ним этот путь внутреннего движения и борьбы…

«Арестовывался в 1897, 1900, 1905, 1906, 1908 и 1912 гг., просидел 11 лет в тюрьме, в том числе на каторге (8+3), был три раза в ссылке, всегда бежал...» — строки из его автобиографии, где есть и такие слова: «В тюрьме я созрел в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни. И, несмотря на это, в душе никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела».

«В тюрьме я созрел в муках одиночества...» За этими словами стоят десятки длинных ночей и месяцев. Где-то, за толстыми тюремными стенами, шла такая желанная обыкновенная жизнь: смеялись дети, приходила весна, а у него в камере — «двери постоянно закрыты, за ними и за окном вооружённые солдаты никогда не оставляют своих постов». О приходе весны напоминала мутная капель, глухо падающая на каменный выступ возле оконной решётки: «Весна — и всякий звон кандалов, и стук дверей, и прохождение солдат под окном отзываются в душе, как вбивание гвоздей в гроб. Их столько в живом теле заключённого, что он уже ничего но хочет, лишь бы уже ничего не чувствовать, не думать, не терзаться между ужасной необходимостью и бессилием. В душе только и осталось это бессилие, а вокруг с часу на час, со дня на день ужасная необходимость».

Через несколько дней в тюремном дневнике появятся две новые записи:

«Мы живём потому, что хотим жить, несмотря ни на что. Бессилие убивает и опошляет душу. Человек держится за жизнь, потому что он связан с нею тысячью нитей, печалей, надежд и привязанностей».

«…Теперь нет дела, но может и должна быть борьба. Это — тяжёлая борьба. Но раз мы здесь, в тюрьме, позаймёмся хоть чем возможно, и если удастся нам заглушить всё, что мерзко и пошло, тогда уж нечего будет бояться будущности, где будет столько работы, что думать о себе нам не придётся.

Я буду лучше становиться и становлюсь, а что так скверно на душе бывает, так это борьба происходит — это хорошо, раз из такой борьбы я выйду годным к делу. Для него я только жить и буду».

Сестре Альдоме, призывающей его к благоразумию, он напишет: «Я знаю, что если даже тело моё и не вернётся из Сибири,— я буду вечно жить, ибо я любил многих и многих...» Сестра умоляет его заботиться о себе, а он заботится о товарищах. Сам, больной туберкулёзом, он ежедневно а течение долгих недель будет выносить на руках на прогулку тяжелобольного товарища, молодого рабочего Антона Росоля, будет делиться с ним скудным тюремным пайком и радоваться: «…у нас образовалась сплочённая группа товарищей, с которыми я живу. Я учусь и помогаю другим учиться, и время быстро проходит».

Директор музея Николай Семёнович Корнеев ведёт меня от стенда к стенду, неторопливо рассказывает. Он несколько раз бывал в Москве, встречался с женой Дзержинского Софьей Сигизмундовной, сыном Яном. Показывает книгу воспоминаний жены «В годы великих боев» с дарственной надписью Ивенецкому музею, говорит о них с той доверительной, любовной интонацией, с которой говорит о близких.

— Удивительно простые люди. Приедешь к ним, таким вниманием окружат, что становилось неудобно. Уклад семьи очень скромный. Софья Сигизмундовна была человеком прямым, принципиальным. Старой закалки большевик. К ней на рецензирование присылали книги о Дзержинском. Она не могла терпеть ни фальши, ни лишнего возвеличивания или умаления заслуг Дзержинского. Говорило правду, не глядя на авторитеты. К нам сюда хотела с сыном приехать. Но не успели...

Я беру в руки и листаю книгу воспоминаний, написанную верным другом Дзержинского, его товарищем по борьбе. Мне кажется, что её страницы ещё хранят тепло рук Софьи Сигизмундовны. Вспоминаются строки из первых писем Феликса Эдмундовича к ней: «Любить — это значит вместе работать и вместе бороться...» Они встретились в Варшаве я 1905 году на совместной подпольной работе, Софья Сигизмундовна тоже три раза арестовывалась, сидела в тюрьмах, после Октябрьской революции долгие годы работала в аппарате Коминтерна. И сын у них вырос похожим на отца, таким, каким мечтал его увидеть Дзержинский: «Не тепличным цветком должен быть Ян. Он должен... в жизни быть способным к борьбе во имя правды, во имя идеи. Он должен в душе обладать святыней более широкой и более сильной, чем святое чувство к матери или к любимым, близким, дорогим людям. Он должен суметь полюбить идею,— то, что объединяет его с массами, то, что будет озаряющим светом в его жизни… Это святое чувство сильнее всех дорогих чувств, сильнее своим моральным наказом: «Так тебе следует жить и таким ты должен быть».

Впервые он увидел сына, когда Яну было семь лет, а до этого были только письма из тюрьмы: «Дорогой мой мальчик...», «Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд. Я хотел бы быть отцом и в душу маленького существе влить всё хорошее, что есть на свете, видеть, как под лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок человеческой души...» Фотокопии этих писем и фотография маленького Яна, с которой Феликс Эдмундович никогда не расставался, она была и в кабинете грозного председателя ЧК, хранятся здесь, в музее.

Заговорили о Минске, и Николай Семёнович неожиданно признался: «Не раз мне предлагали другое место, оклад повыше, а уйти я не смог. Дорогим стал мне этот человек, чувствую, что долг мой — рассказать о нём людям. Как же оставишь такое дело... Тут счастливым себя надо чувствовать, что всю жизнь греешься у такого огня».

Я слушала его и всем своим существом ощущала, что теперь живая ниточка памяти, соединившая Николая Семёновича с семьёй Дзержинских, протянулась и ко мне... И все вещи: письменный прибор из рабочего кабинета Феликса Эдмундовича, его телефон, книги, фотографии, письма — вдруг обрели для меня глубокий человеческий смысл. Появилось такое чувство, что тот, о чьей изумительной жизни они свидетельствуют, рядом, и слышно живое, тёплое дыхание его…

Мы входим в главный зал музея, в котором экспонаты и документы рассказывают о жизни и деятельности Дзержинского после свершения Октябрьской революции. «То были вулканические годы развёртывающейся социальной революции, — писал Глеб Максимилианович Кржижановский,— Дзержинский стоял с беззаветным мужеством на таких передовых постах, что личность его приобрела своеобразный, легендарный характер ещё при его жизни. Он не горел ровным спокойным пламенем, он был огнедышащим факелом, либо зажигавшим сердца людей своим великим энтузиазмом верующего творца, либо опалявшим своих противников бешеной ненавистью».

В первые же месяцы революции Ленин стал искать «твёрдого якобинца» для борьбы с контрреволюцией. Фотокопия записки вождя от 7(20) декабря 1917 года на имя Феликса Эдмундовича Дзержинского о необходимости «экстренных мер борьбы с контрреволюционерами и саботажниками...» Картина художника К.Тихановича: «В.И.Ленин вручает Ф.Э.Дзержинскому постановление Совета Народных Комиссаров об организации ВЧК». Воспоминания члена КПСС с 1898 года А.Д.Стасовой: «Все мы, кто работал вместе с Ильичём, видели и чувствовали, какой поддержкой пользовался Феликс Эдмундович с его стороны. И это было естественно. Бесстрашие, мужество, правдивость и чистота его жизни известны всем».

«Железный Феликс» и «рыцарь революции»... Столь, казалось бы, разные понятия. Первое — олицетворение стойкости, непримиримости, твёрдости духа,— «ни разу не отступил от большевизма», во втором слышна поэтичность: был чист и свят душой, как ребёнок. Его завет: «Чекистом может быть только человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками». Узнав, что Ленин интересуется его пошатнувшимся здоровьем, он пишет жене из Сибири, куда был послан в январе 1922 года Президиумом ВЦИК, чтобы помочь доставить продукты голодающим Поволжья: «Безусловно, что моя работа здесь не влияет хорошо на здоровье. В зеркале вижу злое, хмурое, постаревшее лицо с опухшими глазами. Но если бы меня отозвали раньше, чем я сам сумел бы сказать себе, что моя миссия в значительной степени выполнена,— я думаю, что моё здоровье ухудшилось бы».

В те годы был большой недостаток товаров широкого потребления, и у Дзержинского был один-единственный полувоенный костюм, но он не разрешил сшить ему новый и вообще покупать для него что-либо лишнее из одежды. И когда однажды близкий его товарищ Стефан Братмам-Бродовский, работавший в то время секретарём советского посольства в Германии, прислал ему из Берлина прекрасный шерстяной свитер, Дзержинский на следующий же день отдал его одному из своих помощников. У наго, оказывается, был старенький, заштопанный свитер, и он не мог позволить себе иметь два свитера, когда у многих товарищей не было ни одного.

Будучи председателем ВЧК, он долгое время не имел квартиры и жил в своём небольшом рабочем кабинете. Там, за ширмой, стояла его кровать, на которой он иногда отдыхал после нескольких суток беспрерывном работы.

В начале 1919 года Дзержинский со своей семьёй поселился в небольшой квартире в Кремле. В ту зиму из-за недостатка рабочих для очистки снега в Кремле привлекались жены ответственных работников. Когда Дзержинский узнал, что комендант Кремля П.Д.Мальков освободил от этой роботы его жену, которая только что вернулась из эмиграции, в кабинете коменданта зазвонил телефон: «Я не понимаю,— волновался Дзержинский,— почему, когда все работают, моя жена должна быть освобождена от работы? Считаю ваша решение неправильным... Прошу вас в дальнейшем моей семье не предоставлять никаких привилегий».

Я иду по залам музея дальше, внимательно рассматриваю новые стенды и документы, а из головы никак не выходит тот старенький, заштопанный свитер. Каким же надо было быть человеком, чтобы не уступить себе даже в такой малости, постесняться иметь вторую тёплую вещь, когда у товарища рядом нет ни одной.

Увидев как-то на стене одного из помещений ВЧК свой портрет, Дзержинский в записке своему заместителю категорически потребовал немедленно снять его портреты во всех подведомственных ему помещениях, оставив лишь групповые снимки. «Неприлично это!» — писал он в своей записке. А узнав, что туркестанские товарищи назвали его именем Семиреченскую железную дорогу, он в тот же день послал им телеграмму с возражением и написал в Совнарком с требованием отмены этого неумного, как он считал, решения.

Хорошо сказал о нём его товарищ В.Р.Менжинский: «У Дзержинского был свой талант, который ставит его особняком, на своё, совершенно особенное место. Это — моральный талант, талант непреклонного революционного действие и делового творчества, не останавливающегося ни перед какими препятствиями, не руководимого никакими побочными цепями, кроме одной — торжества пролетарской революции».

Ловлю себя на мысли, что мне всё время хочется цитировать самого Дзержинского. Его дневники. Его письма. И делаю я это не из желания каким-либо образом облегчить свою журналистскую задачу, а из-за влюблённости в его личность, в слово, им сказанное, в мысли, им прочувствованные. Я знала: Дзержинский очень любил детей, но скажешь ли об этом лучше, чем сказал он сам: «Не знаю почему я люблю детей так, как никого другого... Я никогда не сумел бы так полюбить женщину, как их люблю, и я думаю, что собственных детей я не мог бы любить больше, чем несобственных… В особенно тяжёлые минуты я мечтаю о том, что я взял какого-либо ребёнка, подкидыша, и ношусь с ним, и нам хорошо. Я живу для него, ощущаю его около себя, он любит меня той детской любовью, в которой нет фальши... Часто, часто мне кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я...»

Всероссийским попечитель детей… Тысячи беспризорников обязаны ему новой жизнью: «Ведь когда смотришь на детей, так не можешь не думать — всё для них. Плоды революции — не нам, а им. А между тем сколько их искалечено борьбой и нуждой. Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей».

Я думаю, что жило в нём сильное учительское начало. Он и сам не раз говорил об этом: вот, мол, кончатся трудные, жестокие годы, жизнь в стране станет на накатанные рельсы, тогда можно будет заняться любимым делом, к которому всё время стремится душа,— стать учителем. Ещё он писал, что «...охотно бы переехал в провинцию на постоянную работу... Я вижу здесь новых людей, проблемы здесь ближе к земле и приобретают больше черт конкретности...» Общение с детьми доставляло ему наибольшую радость в жизни. В музее хранится копия постановления Президиума Моссовета: «Взамен возложения венка на гроб умершего тов. Дзержинского Феликса Эдмундовича ассигновать 5000 (пять тысяч) рублей на организацию дома беспризорных имени тов. Дзержинского». История не знала другого подобною случая. Ибо светлый дух его витал над товарищами по борьбе. Только такой могла быть его последняя воли. Взамен возложения...

И опять мне вспоминается тот старенький, заштопанный свитер, который он оставил себе, отдав новый товарищу... Самые обыденные, самые простые поступки подчас говорят о человеке больше, чем громкие слова.

Неполных девять лет прожил Дзержинский после победы Октября. Девять лет борьбы и «одного непрерывного действия во имя победы нашего дела». Много это или мало? Много, потому что у такой жизни всегда есть продолжение...

Лежат в музее патроны и автоматные магазины партизан из отряда имени Дзержинского, который действовал во время Великой Отечественной войны здесь, на родине «железного Феликса». Портреты лучших людей колхоза имени Ф.Э.Дзержинского, центр которого расположен в Дзержинове. Письма и памятные подарки, присланные пионерами, студентами, рабочими, учёными, чьи дружины, строительные отряды и коллективы носят гордое имя рыцаря революции...

Несколько записей, оставленных в книге отзывов ивенецкого музея: «Низкий поклон земле, давшей миру такого удивительного человека...», «Уезжаю отсюда с чувством и мыслью, что теперь я должен жить иначе. Чище, красивее жить…», «Клянёмся его светлой памятью, что будем служить нашему делу так, как служил он...» Под отзывами подписи: студентов, пионеров, рабочих, писателей, учёных, зарубежных туристов... За год музой я Ивенце посещает около пятидесяти тысяч туристов...

«На Красной площади в Москве,— писал журналист Михаил Кольцов,— лежит Ленин, он окружён могилами своих преданных и самых близких учеников, соратников... Бойцы оттуда, из-за рубежа, проходя мимо наших могил, остановитесь перед Дзержинским. Обдумайте его жизнь, возьмите себе в пример этот драгоценный эталон неисчерпаемого стойкого бойца революции».

Я выхожу из музея в густой толпе посетителей. Внимательно вглядываюсь в двигающиеся вокруг меня старые, молодые и совсем ещё юные лица и останавливаюсь взглядом на одном из чих. Крутолобый мальчишка бережно держит в руках книжку со знакомым портретом. Весь ушёл в себя, сосредоточен. Я не решаюсь нарушить его одиночества: есть минуты, когда человеку надо побыть одному.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда у меня вырастет сын, мы обязательно приедем на эту землю вместе, чтобы поклониться неумирающему духу того, чьё имя — Феликс Дзержинский — «меч и пламя» пролетарской революции.