О «крепких хозяевах» и коллективизации

Print PDF

В продолжение обзора книги Данилова про советскую доколхозную деревню

Есть такая немецкая пословица — Die dümmsten Bauern haben die dicksten Kartoffeln («у самых глупых крестьян — самая тучная картошка»). Понятно, почему «самая тучная» — чтобы что-то хорошо росло, тем более в Пруссии, «песочнице Священной Римской империи», надо трудиться как следует, обихоживая землицу, разделывая её как пуховую перину, не разгибаясь и т.д. (да где не надо?).

А вот почему у самых глупых? Потому что достичь бОльшего благосостояния более интенсивным и более умелым трудом в традиционном обществе, а тем более при капитализме, может пытаться только глупый крестьянин. Умный достигает богатства не трудясь, а ставя в зависимость соседей: давая им ссуды зерном и инвентарём в голодные годы, оплачивая за них подати с предложением отработать потом, что быстро превращается в вечную кабалу; за что «умных крестьян»- кулаков и зовут мироедами.

Как именно кулак господствует над крестьянином, пользуясь всяким неурожаем, голодом, увеличением податей, чтобы односельчан обобрать и сделать более зависимыми от себя, хорошо описано в книге А.С.Ермолова «Неурожай и народное бедствие», 1892 г.:

«Пагубное влияние развития ростовщичества и кулачества в сельском быту. В тесной связи с вопросом о взыскании упадающих на крестьянское население казённых, земских и общественных сборов и, можно сказать, главным образом на почве этих взысканий, развилась страшная язва нашей сельской жизни, в конец её растлевающая и уносящая народное благосостояние, — это так называемые

кулачество и ростовщичество. При той безотлагательной нужде в деньгах, которая является у крестьян, — для уплаты повинностей, для обзаведения после пожара, для покупки лошади после её покражи, или скотины после падежа, эти язвы находят самое широкое поле для своего развития. При существующих, установленных с самыми лучшими целями и, быть может, вполне необходимых ограничениях в отношении продажи за казённые и частные взыскания предметов первой потребности крестьянского хозяйства, а также и надельной земли, правильного, доступного крестьянам кредита не существует вовсе.

Только сельский ростовщик, обеспечивающий себя громадными процентами, вознаграждающими его за частую потерю самого капитала, приходит ему на помощь в случаях такой крайней нужды, но эта помощь, конечно, дорого обходится тому, кто к ней раз обратился. Однажды задолжав такому ростовщику, крестьянин уже почти никогда не может выбраться из той петли, которою тот его опутывает и которая его большею частью доводит до полного разорения. Нередко крестьянин уже и пашет, и сеет, и хлеб собирает только для кулака.

Известно, что помещику при взысканиях с крестьян, по исполнительным листам, за самовольный уход с работы, за невыполнение принятых на себя обязательств и т.п., в огромном большинстве случаев оказывается совершенно невозможным что-либо с них получить, — многие считают даже излишним обращаться в подобных случаях к суду. Но сельский ростовщик и без суда всегда с лихвою вернёт себе своё, не теми, так другими способами, не деньгами, так натурой, зерном, скотиной, землёй, работой и т.п.

Впрочем, сельские ростовщики умеют обставлять свои операции таким образом, что и суд, по крайней мере прежний мировой гражданский суд, стоявший на почве формальных доказательств, обыкновенно являлся на помощь сельскому ростовщику в его хищнической деятельности разорения крестьянства. Весьма естественно, что крестьянин, незнакомый с обрядовой стороной судопроизводства, запутываемый разного рода, большею частию непонимаемыми им самим, обязательствами, на суде оказывался бессильным доказать свою, если не формальную, то фактическую правоту, и суд нередко присуждал с него взыскание, в 5-10 раз превышавшее размер действительно должной им суммы.

Действуя векселями, неосторожно ему выданными и вооружась исполнительными листами, которых очень часто суд не вправе не выдать, сельский ростовщик в то же время развращает, спаивает слабых членов зажиточных семей, опутывает их фиктивными долговыми обязательствами, выданными на сумму в 10-20 раз большую против действительного долга, и разоряет массы крестьян в самом полном смысле этого слова. Трудно поверить, до каких размеров доходят те проценты, которые взимаются с крестьян за ссуженные им деньги и которые находятся главным образом в зависимости от степени народной нужды.

Так, в летнее время, особенно в виду благоприятного урожая, ссуда даётся не более, как из 45-50% годовых, осенью те же кредиторы требуют уже не менее 120%, а иногда и до 240%, причём очень часто обеспечением служит залог крестьянских душевых наделов, которые сами владельцы арендуют потом у своих же заимодавцев. Иногда земля, отобранная заимодавцем за долг по расчёту 3-4 р. за десятину, обратно сдаётся в аренду владельцу её за 10-12 рублей. Однако, и такие проценты в большинстве случаев признаются ещё недостаточными, так как сверх того выговариваются разные работы, услуги, платежи натурою, — помимо денежных и т.п. При займах хлебом — за пуд зимою или весною, осенью возвращается два. Оценить всё это на деньги — весьма трудно, тем более, что счёты должника со своим кредитором обыкновенно так запутаны, — (большею частью умышленно запутываются последним), — что разобраться в них почти невозможно. В последние годы особенно распространяется кредит под залог имущества, причём ростовщик не брезгает ничем, — в дело идут и земледельческие орудия, и носильное платье, и хлеб на корню, и даже рабочая лошадь и скот.

Когда же наступает время расплаты и крестьянину платить долга нечем, то всё это обращается в продажу, а чаще уступается тому же кредитору,

причём он же назначает и цену, по которой заложенная вещь им принимается в уплату долга, так что часто, отдав залог, крестьянин остаётся по прежнему в долгу, иногда в сумме не меньшей, против первоначальной цифры долга. Местами, обязательные работы крестьян-должников на кулака-кредитора принимают характер совершенной барщины, ещё гораздо более тяжёлой, нежели прежняя господская, потому что в прежнее время помещики были заинтересованы в сохранении благосостояния своих крестьян, теперешнему же кулаку-кредитору до них никакого дела нет.

Обыкновенно, эти сельские ростовщики начинают свою деятельность с занятия виноторговлею, которая представляет столько удобных способов для разживы на счёт крестьян. Тут, конечно, тоже со стороны закона есть весьма целесообразные, по мысли, ограничения, — запрещено продавать вино в долг, под залог хлеба или вещей, под будущие работы, — запрещено расплачиваться вином за исполненные работы и т.п. Но едва ли нужно говорить о том, что все эти благодетельные ограничения остаются мёртвою буквою, так как уследить за исполнением их очень трудно, да и некому. Более того, судом же очень часто взыскиваются деньги, которые крестьяне остаются должными кабатчику, — в действительности за вино, — а на бумаге, за разные, будто бы, купленные у него же товары или продукты.

Известно, что большею частью кабатчик является в то же время и лавочником, и съёмщиком земли, и ссыпщиком хлеба, и прасолом, т.е. скупщиком скота и разного другого крестьянского товара, — так как одна торговля вином, в особенности правильная, без всех этих так сказать подспорных её отраслей, далеко недостаточна для удовлетворения его стремлений к наживе. Известно также, что многие крупные теперь состояния обязаны своим происхождением именно такой кабацкой торговле, а некоторые именитые впоследствии купцы начинали с того, что были сидельцами или так называемыми подносчиками в кабаке или трактире. В уездных городах и в крупных селениях едва ли не все лучшие дома принадлежат теперь виноторговцам, или лицам, которые положили начало своему состоянию виноторговлею в связи с кулачеством.Для человека, не останавливающегося ни перед какими средствами, не много денег нужно, чтобы начать свою деятельность, но, конечно, нужны известного рода смётка, ловкость, изворотливость, особенно на первых порах, пока положение ещё шатко и кулак не оперился, не забрал силы, не заручился нужными связями. Эти связи всего легче заводятся и эти силы всего более укрепляются тогда, когда такой кулак находит возможным забрать в свои руки власть. От этого многие из них, особенно из числа начинающих, всячески стремятся пробраться на такое место, которое бы давало им силу и влияние, — например, добиться выбора в волостные старшины, что иногда, — особенно в прежнее время, до введения земских начальников, — им и удавалось. А раз попадала в руки власть, крылья развязывались и можно было зайти далеко, поприще впереди раскрывалось широкое.

Едва ли нужно останавливаться на том, какое растлевающее влияние на сельскую жизнь вносило появление подобного деятеля в должности начальника и какие результаты могли при этом получиться. За невозможностью попасть в старшины, можно помириться и на другой должности, даже и не сопряжённой с фактической властью, как например, должность церковного старосты, или так называемого ктитора, лишь бы выбраться из общего уровня и стать на более видное место, откуда легче бывает обделывать всякие дела. И надо отдать справедливость некоторым из таких дельцов, — из них выходили иногда старосты очень хорошие, заботливые, которые радели о церкви и способствовали по мере сил её благолепию, не останавливаясь даже перед довольно крупными пожертвованиями из собственных средств. Быть может, тут отчасти влияло желание хотя немного замолить перед Господом те грехи, которые невольно чувствовались на душе, причём, однако, эти пожертвования и эти замаливания иногда отнюдь не останавливали дальнейшей мирской деятельности такого радетеля в прежнем направлении, но это объяснялось ими обыкновенно тем, что силён враг рода человеческого …

Те же сельские кулаки состоят, как сказано, большею частью и местными торговцами, они же скупают или берут у крестьян за долг их хлеба, табак, шерсть, лён, пеньку и другие продукты. Характер их деятельности в этом отношении также достаточно известен. Не говоря уже про те низкие цены, по которым они принимают от крестьян их произведения, тут пускаются в ход все обычные у таких скупщиков приёмы — обмеривание, обвешивание, заманивание во дворы, с неправильными потом расчётами, покупка на дороге, у въезда в город, у придорожного трактира, с соответственным угощением и т.п. Нередко, крестьянам, приезжающим на базар со своими продуктами, даётся цена, значительно низшая, против существующей — при обычных в подобных случаях стачках между покупщиками; — затем при приёме, — кроме нередкого установления совершенно произвольной единицы меры, вроде четверти в девять мер, берковца в 14 пудов или пуда в пятьдесят фунтов, — самое измерение производится неверными мерами, фальшивыми гирями и т.п.

Известно, что нередко даже клеймённые меры и весы бывают неверны. В городах, где производится проверка мер, можно заказать себе и представить в городскую управу для наложения клейма специальные меры для покупки и специальные для продажи. А раз на мере или гире имеется установленное клеймо, доказать её неверность почти невозможно и, конечно, ни один крестьянин об этом и не подумает, только недоумевая, отчего при ссыпке хлеба вышла такая большая разница, против его собственного измерения, дома, и нередко, в простоте души, приписывает эту разницу своей же собственной ошибке.

Эти приёмы обманывания крестьян при покупке у них хлеба в значительной степени поддерживаются существующим ещё во многих местах России обычаем покупки хлеба не на вес, а на меру. Вероятно, этот обычай и сохраняется ссыпщиками хлеба, особенно при покупках у крестьян, потому что при покупке на меру гораздо легче обмерить продавца так, что он этого и не заметит».

***

Соответственно, «кулаком» называли зажиточного крестьянина, получившего достаток на закабалении своих односельчан и державшего весь «мир» (сельскую общину) «в кулаке» (в зависимости от себя). И не только державшего в зависимости, но и приобщавшего к своим идеалам, так что середняки и бедняки охотно шли действовать под командой кулаков и в их интересах – против своих собственных. В 1904 году Петр Столыпин пишет: «В настоящее время более сильный крестьянин обращается обыкновенно в кулака, эксплуататора своих однообщественников, по образному выражению — мироеда» (как помещик, он был невнимателен – давно обратился, а он обратил внимание, только когда его собратий припекло).

В дополнение к экономическому господству кулака, уже в конце 19 века кулак господствовал в крестьянской общине идейно; там, где не было революционизирующего влияния городских рабочих, студентов, б.солдат, это продолжалось до 1918 года, до комбедов, и вспыхнуло с новой силой в 1924-1925 гг., в связи с прокулацкой политикой группы Бухарина-Сталина, курсом на «обогащайтесь» и «врастание кулака в социализм» [там, где были революционизирующие влияния из города, конечно, всё было иначе, тыц и тыц]. Но даже после 1922 года, когда агентов революционизирующего влияния стало больше – б. красноармейцы, комсомольцы, рабкоры, 15000 колхозов и коммун, возникших в СССР до 1928 года, в культурной ситуации деревни, они слишком часто имели формальную власть, а реальную – кулаки, о чём  речь ниже.

«Вот, скажем, характеристика крестьянской жизни, взятая из писем чрезвычайно тонкого и умного наблюдателя деревни 70-х годов, проф. Энгельгардта – писем из деревни… Деревню средней полосы России (Энгельгардт был смоленский помещик) в 70-х годах можно изучать по его письмам великолепным образом. Вот что пишет Энгельгардт [[Энгельгард А.Н. Из деревни. 12 писем (1872-1887). М.: Мысль, 1987 – wsf1917]: «В моих письмах я не раз указывал на то, что хотя крестьянин и не имеет ещё понятия о наследственном праве собственности на землю, — земля ничья, земля царская, — но относительно движимости понятие о собственности у него очень твёрдое. Я не раз указывал, что у крестьян крайне развиты индивидуализм, эгоизм, стремление к экплоатации, зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству, — всё это сильно развито в крестьянской среде.

Кулацкие идеалы царят в ней, каждый мечтает быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличным образом эксплоатировать всякого другого, всё равно – крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплоатировать его нужду.

Краски, несомненно, сгущены, хотя нужно сказать, что пролетарского влияния среди крестьянства Энгельгардт просто ещё не мог застать. Это написано ведь в 70-х годах, когда это пролетарское влияние далеко ещё не проникло в деревню, деревня отстала. Позже, конечно, среди деревенской бедноты появились иные настроения но это было не в 70-х годах, а позднее…

Каково же было настроение самого кулака? «Богачи-кулаки, это – самые крайние либералы в деревне, самые яростные противники господ, которых они мало того что ненавидят, но и презирают как людей, по их мнению, ни к чему не способных и ни на что не годных», — говорит Энгельгардт. «Богачей-кулаков хотя иногда и ненавидят в деревне, но как либералов всегда слушают, а потому значение их в деревне в этом смысле громадное. При всех толках о земле, переделах, поравнении кулаки-богачи более всех говоря о том, что, вот-де, у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы, и хлеб на был бы так дорог» [поэтому сегодняшним либералам жалко тех, чернозёмных либералов-кулаков, пострадавших при коллективизации, и не жалко революционеров, уничтоженных в годы Большого террора, хотя вторых было существенно больше, среди них часто были их прямые предки и т.п. – социальная близость важнее родства. Wsf1917].

Таким образом, кулаки представляли собой уже в 70-х годах, несомненно, слой, наиболее демократический в деревне, и могли бы быть опорой политической революции. Но поскольку наши тогдашние революционеры подходили к деревне с социалистической программой, со своей наивной верой в сельскую общину, как зародыш будущего социалистического строя, — они, конечно, должны были встретить у этого единственно политически восприимчивого слоя деревни глухое ухо. Иначе и быть не могло. Кулаку проповедывать социализм было совершенно невозможно, а проповедывать ему политическую революцию, может быть, не совсем бесполезно. Во всяком случае в этой политической революции впоследствии кулак принял участие и был на её стороне, но только до того момента, когда социализм, в лице комитетов бедноты, прямо не свалился к нему в деревню; тогда он стал контр-революционным. Повторяю, это был командующий слой в деревне, и то, что говорил недавно [в 1923 году – wsf1917] т.Калинин, — вы, вероятно, это сами помните, — показывает, что этот слой сохранил некоторое значение и до сих пор; вы помните его рассказ, как кулаки сидят на передних скамьях в деревне и т.д….». М.Н.Покровский. Очерки истории революционного движения в России. Лекции, читанные на курсах секретарей уездных комитетов ВКПб (спасибо vive_liberta!).

А вот как выглядела эксплуатируемая крепкими хозяевами беднота (снова Покровский, из воспоминаний Веры Фигнер, которая в рамках «хождения в народ» устроилась в селе фельдшерицей, чтобы вести революционную пропаганду – и не смогла по объективным причинам):

«Я принялась прежде всего за свои официальные обязанности. Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома, в разъездах по деревням и сёлам; эти дни давали мне возможность окунуться в бездну голодной нищеты и горя. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные, оповещённые подворно десятским или старостой. 30-40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое количество женщин, ещё больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком.

Грязные и истощённые, — на больных нельзя было смотреть равнодушно; болезни все застарелые: у взрослых на каждом шагу ревматизмы, головные боли, тянущиеся 10-15 лет, почти все страдали накожными болезнями; в редкой деревне были бани; в громадном большинстве случаев они заменялись мытьём в русской печке; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакой возраст, струпья, язвы без конца, и всё это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом, есть ли это жизнь животного или человека?.. Часто слёзы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных; их жизнь, казалось мне, немногим отличается от жизни 40 миллионов париев Индии, так мастерски описанной Жакольо».

«И, — резюмирует В.Фигнер, — эти три месяца были для меня тяжёлым испытанием по тем ужасным впечатлениям, которые я вынесла из знакомства с материальной стороной народного быта; в душу же народа мне не удалось заглянуть, для пропаганды я рта не раскрывала».

***

Прошло много лет, но к 1910-м годам, до ПМВ, в общем-то ничего не изменилось. Также периодически в годы засух происходил голод, на котором наживались кулаки; среди голода и людей, которых надо было спасать от смерти благотворительными столовыми, в кулацких хозяйствах – изобилие продуктов по повышенным ценам: «Когда мы ехали на голод, то много думали о том, как и откуда будем получать хлеб и друге продукты. В действительности же оказалось, что почти всюду, где нам пришлось кормить, можно было или в этом же селе или по соседству найти богатых мужиков, у которых хлеба сколько угодно. В Ефимовке нашлись такие богатые мужики, и у них мы в первый же день купили 1,000 пуд. пшеницы по 1 руб. 45 коп. за пуд. (Обычная цена на пшеницу в тех местах 60 — 70 коп.). Мясо тоже можно было достать на месте…»

(Поездка на голод. Записки члена отряда помощи голодающим Поволжья, 1912 год).

Та же самая нужда и зависимость бедняков: «Большинство крестьянских жилищ представляли из себя глиняные мазанки с земляным полом и глиняным потолком и имели чрезвычайно жалкий вид. Сплошь и рядом мне приходилось входить в мазанки, где с первого момента решительно ничего нельзя было разобрать. Темно, смрад, из маленького окошечка, затыканного тряпьем, едва брезжить свет, под ногами что-то липкое и сырое. Когда привыкнешь к полумраку, то видишь печь, огромную кровать с грудой тряпья, около кровати — корова, ягнята; на печи дети, кто в чем: кто без штанов, кто в одной кофтенке. Под грудой лохмотьев кто-то ворочается — это хозяин дома: у него тиф. Во многих мазанках по нескольку дней не топили печь, потому что не было «кизяков».

…

Пришлось мне посетить некоторых больных в семьях крестьян вполне достаточных, но таких в селе оказалось дворов десяток на 4,000 всего населения этого села». (Оттуда же).

Единственно, что изменилось – кулаки прикупили помещичьей, а потом и общинной земли, и стали сильней и богаче. Снова Покровский:

«… помимо грабежа своих односельчан путём выделения из общины и скупки наделов пролетаризовавшихся крестьян, «крепкое» крестьянство ещё в очень обширных размерах приобретало землю со стороны, главным образом землю помещичью. Это приобретение помещичей земли шло весьма интенсивно. Всего было продано помещичьей земли за промежуток 1906-1912 годов 14,4 милл. дес. (15, 7 милл. га), т.е. столько же, сколько было выделено земли столыпинскими землемерами крестьянам из общинных земель. Из них пошло через крестьянский банк – т.е. попало уже несомненно в крестьянские руки – 6,4 милл. дес. (6,9 милл. га). Процент проданной дворянской земли доходит в Воронежской и Тамбовской губерниях до 30, в Симбирской – до 35, в Самарской – до 30 и в Саратовской – до 40, т.е. в Саратовской губ. почти половина помещичьих земель в то время разными путями перешла в руки главным образом крестьян.

Вот вам первый, конечно не преследовавшийся сознательно Столыпиным, результат его политики, результат появления нового крестьянского слоя, жирного, питающегося сахаром и кроющего свою избу железом. Кулак скупал помещичью землю и скупал очень интенсивно. Увеличивалась площадь мужицкой земли за счёт барского землевладения.

А теперь, если мы возьмём заявления в Крестьянский поземельный банк о выдаче ссуд на покупку земли у частных землевладельцев, то получим, что в 1906 г. было 18,7% всех заявлений, исходивших от отдельных домохозяев, значит от кулаков непосредственно. 63,9% заявлений исходили от товариществ. Вы помните, что товарищество – это компании кулачков, которые слишком слабы, чтобы индивидуально приобретать помещичью землю, но, сложившись, могут её приобрести; 17,4% приходится на заявления сельских обществ, т.е. на попытки увеличить свои земельные наделы со стороны старых форм крестьянского землевладения, старых крестьян-общинников.

Это было в 1906 году. А если мы возьмём 1912 год, то окажется, что число заявлений отдельных домохозяев 81,5%, то есть 4/5 помещичьей земли в 1912 году покупали индивидуально отдельные крестьяне, товарищества – только 17,8%, а заявлений сельских общин – 0,7%. Сельские общины уже настолько пали, что почти уже не приобретали помещичьей земли. Но и в товарищества объединяться кулакам почти не приходится, потому что они настолько уже в то время сильны, что могут индивидуально приобретать помещичью землю. Эти индивидуальные приобретения составляют 4/5 всех купленных крестьянами земель у помещиков. Вы видите, как колоссально индивидуализировано крестьянское землевладение в то время, до какой степени слой наиболее прогрессивный в экономическом смысле, расширил своё землевладение…

В октябре 1917 г. в последний раз деревня выступила единым фронтом; только  лета 1918 г. начинается контр-революционное кулацкое движение.

«Первая стадия, первая полоса в развитии нашей революции после Октября была посвящена главным образом победе над общим врагом всего крестьянства, победе над помещиком», — говорил Ленин на всероссийском съезде комбедов в декабре 1918 года… «На эту борьбу против помещиков не могли не подняться, и поднялись в действительности все крестьяне. Эта борьба объединила беднейшее трудящееся крестьянство, которое не живёт эксплоатацией чужого труда. Эта борьба объединила также и наиболее зажиточную и даже самую богатую часть крестьянства, которая не обходится без наёмного труда». [Ibid.].

То есть столыпинская попытка разрушить общину накрылась именно на том, что кулакам было выгодно во главе её захватить помещичью землю, и, потихонечку разоряя её членов, иметь дармовых работников для обработки наделов. Первое получилось в 1917-1918 гг., поскольку большевики были вынуждены принять эсеровский «Декрет о земле», второе почти получилось в 1925-1927 гг. из-за линии Бухарина-Сталина (опомнились только, когда НЭП убил сельское хозяйство по той же схеме, что и 1890-1892 гг., и в преддверии надвигавшегося голода кулак взял город за горло).

Поэтому наше с/х отличалось столь низкой, по оценке Н.И.Вавилова, «поглотительной способностью» в отношении новинок агротехники и агронауки – выжимать батраков было легче и проще (почему сам Вавилов считал, что только коллективизация позволит перейти к научному ведению с/х, убрав препятствие в виде архаичной классовой структуры деревни).

***

Как это кулацкое движение выглядело в 1918 году и позднее, хорошо описано в рассказе Ивана Сергеевича Соколова-Микитова «Крепота и тощета» (отрывок из антибольшевистских очерков о русской деревне, «Родина», 10/1990).

.[Об авторе. Об авторе: Революцию не принял. Будучи эмигрантом, он публикует несколько обличительных статей о бесчинствах большевиков. Однако долго быть в разлуке со своей страной он не смог. И в начале 20-х годов И. С. Соколов-Микитов прибывает в Советский Союз. Здесь начинается период его интенсивного писательского труда. Он пишет рассказы о деревне, очерки, воспоминания. Его расcказы для детей считаются классикой русской детской литературы].

«1918 год.

Голод по деревне смертный. Еще задолго до нови хлеб приеден. Едят льняное семя, пекут зеленые, ссохлые, как колтых, лепешки, от которых пучит живот и нередко наступает смерть. Летом по дороге падают шалые псы с высунутыми белыми языками, забегают в деревню, бросаются на людей и скотину, грызут и заражают кошек. Это, пожалуй, самое страшное: взбесившаяся кошка и изба, полная детьми!

У сытых хлеб спрятан.

К учительнице, снимавшей квартиру у богатея, прибегает девочка, хозяйская дочь:

— Матка ругается, что ты пол моешь,— сказала она,— у нас под полом хлеб спрятан.

Прячут хлеб в крышах, в длинных, сколоченных из теса ящиках, в тюфяках, в сене, предварительно вокруг просолив мочой, чтобы мышь не брала. Сытых вес же больше, и сила в их руках. Имеющему хлеб живется не хуже, чем раньше, а пожалуй, и легче: раньше, когда пуд хлеба стоил семь гривен, он за сапоги платил три с половиной — пять пудов, теперь за пуд, стоящий больше двадцати тысяч, он получает такие же сапоги. Точно боясь, что «придут и возьмут», сытые спешат наесться до отвалу. И наряду с отчаянным и смертным голодом в деревне невероятное обжорство: съедают по семи фунтов хлеба на брюхо, режут на варево молочный скот (лучше сами съедим, чем на Красную Армию да на «бедноту» реквизируют!) и до паралича обжираются бараниной и свиным салом. В то же время голодному, умирай он от голода тут же на глазах, сытый не даст и куска.

По деревням разъезжают два кулака: Комок и Мешок. Оба краснокожие, пыхающие, в туго подпоясанных, пахнущих дегтем и конопляным маслом армяках. Каждый из них за последнее время нажил миллионы: так сами  хвастают.   За  хлеб они  могут достать  вес одежду, керосин, обувь, сахар, оружие, инструменты Чувствуют себя уверенно и никого не боятся.

— Сенькиным ребятам,— говорит мне Комок, отводя в сторону и трогая за рукав,— пару бомбов уступил. Тебе не надо для защиты?

— Бомбы не надо.

— Может, ленафту для молотилки?

— И олеонафту не надо.

— Ну, продай старые колеса от тарантасу…— говорит Комок, отпуская рукав.

— Слушай,— перебиваю его,— как ты не боишься? Тебе разве не известны распоряжения советской власти о таковских, как ты…

— Э-эх,— машет рукой Комок,— Комок не пропадет. Комок людей во-от как знает!

Я смотрю на его хитрое обветренное лицо и замечаю, что один его черный глаз быстро вертится под прищуренной бровью, а другой стоит неподвижно.

— Совесть человеческая,— договаривает Комок с особенным смыслом,— что дыра от баранки: ничего нет!» (via kommari).

Всякое угнетение омерзительно, но кулацкое в особенности. Крестьянские общины при феодализме и при раннем капитализме вовлекаются в экономические отношения, основанные на господстве и угнетении, но не приобщаются к «городской» культуре, дающей людям идеи, на основе которых можно не только против этого угнетения восстать, но и, победив в восстании, преобразовать свою собственную, крестьянскую жизнь в сторону большей справедливости, поддержки слабых и т.п. (при том, что как отмечал Энгельгардт, в самой крестьянской жизни основания для этого с появлением «крепких хозяев» исчезают нацело.

Крестьяне {а также мещане в слободах, ремесленники в махалле, евреи в местечках и прочие персонажи традиционного общества} живут по обычному праву, особенно в том, что касается свободы, собственности, прав сильного и обязанностей слабого, часто с первобытными пережитками, и не только в отношениях полов. Сюда же относится убийство колдунов, или врачей в эпидемиях, под тем предлогом, что «разносят заразу», неприязнь к «слишком умным и самостоятельным», если то и другое не подкреплено соответствующим богатством, жестокость, описанная Горьким в  очерке о крестьянстве – несправедливом в оценочной части, но правдивом в фактологическом., но правдивом.

У крестьян сохраняется то обычное для древнего мира убеждение, что сильный и богатый «лучше» бедного и слабого, богатство — признак милости бога и справедливости суждений, богатому надо кланяться и во всём слушаться и т.п. {преодолённое «городской культурой» ещё в эллинистический период 2-3 в до н.э., сперва в Александрии, а потом и по всей ойкумене}. Без просвещения, приходящего из города, бедные крестьяне и середняки, связанные общиной по рукам и ногам, не имели никаких способов противодействия кулацкому эгоизму, хотя и видели что это усиливает зависимость для всех них, и, хотя вроде бы они были большинством «мира», реально верховодили 1-2 сельских богача.

Поэтому господство кулаков над односельчанами (в отличие от господства фабрикантов над рабочими, офицеров над солдатами, царской бюрократии над всем населением империи) было наиболее «естественным» доминирования сильного над слабым, социал-дарвинизм которого не был прикрыт даже минимальным флёром «городского образования», «европейской культуры» и т.п. О связанных с этим ужасах деревенской жизни писал Чехов («Мужики» и «В овраге»), Горький и много кто ещё. То есть те же классовые причины, которые вызывают взаимные издевательства в детских компаниях («Чучело», но в многажды усиленном виде), в традиционной сельской жизни существуют в практической жизни взрослых людей, на полном серьёзе, и без каких-либо противовесов. Дети-то «знают», что где-то присутствует «большое общество», в котором подобное «мерзко», а тут это жизнь и реальность, поэтому даже «чучелам», легче, есть отдушина — беднякам отдушины нет, только утешение на том свете.

В культурной ситуации тогдашней деревни капитализм уже ввёл понятие, что наживать деньги правильно и хорошо, если ты для этого можешь других нагнуть – ещё лучше, а никаких сдержек и противовесов этому, (уже появившихся в городе вследствие борьбы рабочих в 1880-е годы,) ещё не возникло. Собственно, так всегда в переходную эпоху от традиционного общества к капитализму – прежний «социальный контракт» между сильными и слабыми (готовность крепких хозяев подчиняться интересам общины, готовность монастырей кормить народ в голодные годы) уже исчез, ибо сильные рванули спекулировать, а «слабые» пока не организовались в достаточной степени, чтобы заставить считаться с собой в новых условиях. В деревне Российской империи, особенно в хлебородных регионах, этот тяжёлый период растянулся надолго, до 1928 года.

Понятно, что всё это – следствие темноты и невежества, которую крестьяне сознавали уже в 1900-х гг., которую изо всех сил стремились преодолеть (отсюда такая тяга к знаниям, доверие к чуждым им агитаторам из города, если они образованней, и не только агитируют, но и учат, также см. книгу Шанина «Революция как момент истины: 1905-1907 – 1917-1922»).

А вот кулаки им мешали, и освободила их Советская власть – не в 1917 году, а лишь после коллективизации.До неё «обчество» шло по привычке за кулаками, которые «сидели на передних скамьях», и советская власть должна была эту привычку сломать, чтобы вернуть людям – беднякам и середнякам – ту свободу, которой они обладают по праву рождения, и которую у них отняли заедавшие «мир» кулаки. А не только модернизировать с/х, избавив от типичных для Российской империи  периодических голодовок при засухе – это важно, но приобщение всех крестьян к высотам городской (европейской) культуры, ликвидация дикости и первобытности села, впервые в русской истории – заслуга бОльшая.

И, если на одну чашу весов класть реализовавшиеся таланты и новую жизнь села, по сравнению с прежней жуткой жизнью, на другую – все жертвы коллективизации (которых, конечно, должно быть меньше – и было бы меньше, если б кооперирование начали вовремя, и было время для ненасильственного хода процесса), то первая перевесит, как гиря пушинку, а вторая немедле?