Добрачные интимные отношения среди сельской и городской молодежи Восточной и Центральной Украины в начале ХХ века.
ОТ РЕДАКЦИИ САЙТА "Родобожие":
В Ведической Руси народ ведал Тантра-йогу и созданную на её основе Науку созидания добродетельного потомства. На подростковых и молодёжных вечёрках, посиделках и гуляниях парни и девушки прокачивали энергетику друг друга с целью определить варну, чакровую активность, степень энергопроводности и уровень сознания возможно будущего супруга (супруги). Было достаточно взяться за руки и заглянуть друг другу в глаза – для этого и придуманы народные танцы.
Но с наступлением Ночи Сварога (Кали юги) народ стал духовно «засыпать», а его наименее одухотворённая часть и вовсе – вырождаться. Чтобы хоть как-то сохранить энергетическое и генетическое здоровье народа Ведуны, Жрецы и Волхвы разъяснили старейшинам родов, что можно допустить среди молодёжи и более тесное взаимодействие (эротические игры с объятиями и поцелуями), лишь бы они не ошиблись в выборе спутника жизни и не мучались потом всю жизнь с нелюбимым, неумелым и не соответствующим по варне супругом (супругой).
При этом моложёжи разъяснялось, что лишение девственности это не дефлорация девственной плевы, а излучение извергнутого парнем семени внутри ауры девицы. У здоровых людей даже в наше время радиус ауры достигает 16-ти метров, а раньше был намного больше. Поэтому парням объясняли, что если они по неосторожности извергнут семя в указанном радиусе, то излучение семени запишется в ауре девушки и в энергетической структуре её яйцеклеток на всё текущее воплощение, после чего станет уже не важно, цела её девственная плева или нет. Терять семя в эротических играх парням было строжайше запрещего под угрозой двойного проклятия – от своего рода и от рода девицы. А девицам строго-настрого было вменено в обязанность контролировать ситуацию и своевременно охладжать пыл чрезмерно эмоциональных парней под угрозой того, что её, лишённую девственности, потом никто не возьмёт в жёны и будет опозорен весь её род.
В Ведической Руси ещё до помолвки отец парня спрашивал отца девушки: «Твоя девица чиста»? При этом речь шла не о девственной плеве (её наличие было само собой разумеющемся фактом). Вопрос касался чистоты её ауры – присутствует или отсутствует в ней раз и навсегда в данном воплощении прописанный энерго-информационный код семени парня из другого рода.
После насильственного крещения Киевской, а затем и остальной Руси, чужеземная церковь стала огнём, мечём и анафемой (проклятием чужеродного бога) запрещать всё, что было связано с Ведической народной традицией, в том числе и молодёжные эротические игры. А во все времена (и поныне) известно, что запретный плод – сладок, поэтому нарушение запрета в 90-та процентах из ста – гарантировано. Так чужеземной церковью не только напрямую, но и изподволь разрушалась Ведическая Традиция, что вело к ускоренному духовно-нравственному, а затем и материальному обнищанию Славяно-Арийских народов.
Народам Киевской и Белой Руси сохранять родную традицию было наиболее тяжко из-за непосредственной близости к столицам, где влияние чужеземной религии было наибольшим (Киев и Москва). В опубликованной ниже статье вы найдёте лишь отголоски родной традиции, которая к чести народа Украины по мере его сил и возможности была сохранена аж до второй мировой войны 20-го века.
Мария Маерчик.
Конструирование традиционных норм.
Информация о нормах половой жизни и эротизма в Украинском традиционном селе во второй половине XIX века дошла до нас преимущественно благодаря исследованиям этнографов. Зенон Кузеля[1], Владимир Гнатюк[2], Владимир Ястребов[3], Марко Грушевский[4], которому принадлежат крупнейшие по объему и подробные описания традиции добрачных отношений молодых людей, Федор Вовк[5] и многие другие исследователи в конце XIX - начале ХХ века коллекционировали сведения частного, интимного, постыдного характера, всего того, что раньше не входило в типичный этнографический компендиум.
Специфика работ названных авторов заключается среди прочего в том, что они нередко одновременно и открывали (уже ту, что существовала), и создавали, конструировали новую «историческую» реальность, которую сама традиционная культура никогда не производила. Ставя задачу перед респондентом – назвать то, чего не называли ранее, систематизировать несистематизированное, – этнограф создавал новую тему, новое «место» из которого прорастали элементы синхронно конструируемой модерной сексуальности, позиционируемой «додискурсивной», изначально сущей, уходящей корнями в глубокую древность.
Фридрих Кравс, научный редактор и составитель сборников соромицкого фольклора «Антропофитея», проводил полевые исследования среди южных Славян и коллекционировал описания поз полового акта. Один из самых компетентных его информаторов назвал 8 позиций, описание которых автор подытожил следующим абзацем: «Уважаемый вспомнил 8 способов. Он мог и больше знать, но крестьяне не привыкли категоризировать и сортировать [здесь и далее курсив в цитатах мой. – М.М.]. О тех способах, которых здесь не хватает, можно догадаться из рассказов и песен нашего сборника»[6].
Респондент, как следует из ремарки Кравса, импровизировал, но не воспроизводил традиционный корпус представлений, текст, или традиционные знания. Он создавал, синтезировал их, возможно, неявно ссылаясь на отчасти уже адаптированный им модерный дискурс культуры, где позы были категоризированы и поданы как важный компонент половой умелости и ловкости.
Учёному же всё равно не хватило разнообразия и демонстрации раскованной вариативности, «почти животной простоты половых отношений», поэтому он предположил, что все эти неназванные природные, несдерживаемые проявления сексуальности таки существуют в традиции, и предложил взять их из фольклора. Однако фольклорные факты, как известно, не отражают повседневных практик и существенно отличаются от них. Эти факты сплетаются из митологических, символических компонентов, возможно, вбирая практики повседневности, но выборочно, своеобразно превращая их в составляющие мифологических, символических структур, – и тогда достоверную обратную реконструкцию осуществить практически невозможно.
Формы современной сексуальности в Украине конца XIX – начала ХХ века, её язык и эстетика, очевидно, не были априори понятными современникам. Владимир Гнатюк в 1912 году указал на разорванность современного и традиционного эротических дискурсов, их некогерентность: «Наши художники, и среди них даже известные художники, творят так, будто исключительно для богатых городов. Их эротические рисунки, много их или мало, не имеют влияния на народные массы, которыми мы занимаемся [крестьян]; потому что массы не чувствуют смыслово притягательными ни телесную обнажённость, ни изображения людей, которые откровенно спариваются. На простонародье эротично действуют лицо, руки, ноги, зад, а больше всего – пестро вышитая одежда. Над этим стоит подумать отдельно»[7]. Наблюдение Кравса, Гнатюка и других этнографов прямо или косвенно свидетельствуют о том, как синтезировалось новое поле для современных сексуальных дискурсов.
Обычно люди считают, что половая жизнь – это нечто неизменное, «естественное», а значит внеисторическое. В этой статье, пользуясь этнографическими и статистическим данным, мы попробуем проследить изменения в рецепциях и практиках добрачной интимной жизни, происходившие в конце XIX и в начале ХХ века.
Традиция с купюр.
К концу XIX века, как видно из этнографических источников, в Украинской сельской культуре сформировались две разные, взаимоисключающие программы «правильного» добрачного полового поведения девушек (юношей эти требования касались не так категорично, если касались вообще). По одной из них, девушка (играя по правильному гендерному сценарию) должна была демонстрировать покорность, скромность, хранить девственность. Такое поведение обычно передавали метафорами: «чистоты», «девственности», «непорочности», «красоты». Согласно второй, в сёлах Украины и других европейских стран родители поддерживали и поощряли совместный сон девушек с парнями, допускали, чтобы девушка самостоятельно выбирала партнёра для совместной ночёвки.
Первый вариант норм добрачного поведения, по которому необходимо было сохранять чистоту и «непорочность», – поддерживался и легитимизировался церковью, тиражировался тысячами письменных свидетельств и художественных воспеваний, слился с образом патриархального села и стал его имманентным символом, который очень трудно подвергнуть деконструкции. Второй вариант, наоборот, пережил столетнюю историю изъятия из опубликованных документов, общественного и научного обсуждения.
Самый свежий пример подобной тенденции находим в наши дни. В 2006 году издательство «Либідь» переиздало двухтомник материалов Марка Грушевского[8]. Изначально исследование было опубликовано усилиями научного общества имени Тараса Шевченко во Львове в 1906 и 1907 годах. В работе нашли свое отображение уникальные записи о добрачных взаимоотношения на «Полуденной Киевщине» в конце XIX века. В переиздании 2006 года редакторы тщательно подчистили все «неудобные» этнографические сведения о добрачные отношения молодёжи (а таких материалов немало, несколько полноценных разделов) и ни словом не упомянули об этом в комментариях или предисловии к переизданию.
Нечто подобное произошло более 100 лет назад. Тогда Владимир Ястребов прислал в «Киевскую старину» исследования о «союзах неженатой молодёжи»[9]. Опубликованную статью лишили фрагмента на нескольких страницах с описанием обычных добрачных отношений. Однако, изъятый материал не пропал, Владимир Ястребов переслал его Федору Вовку в Париж, а тот, переложив на французский, опубликовал в «Криптадии» – сборнике соромицкого фольклора, который он тогда редактировал. Публикация обратного перевода (на Украинский) и реконструкция текста Владимира Ястребова готовится к публикации.
По этим причинам нельзя ставить на одни чаши весов конвенционную и неконвенционную информацию о добрачных отношениях. Данные второй группы сохранились скорее вопреки, чем благодаря. Один подобный зафиксированный факт весит больше, чем несколько одобренных институтом власти.
Традиция добрачного сна оказалась «неудобной». Она плохо вписывается практически во все дискурсивные и политические практики – клерикальную, патриархальную, романтично-националистическую. Она в определенном смысле «неформатная» и служит развитию феминистских теорий: легитимность самостоятельного добрачного романтического выбора противоречит идее патриархата как режима власти и контроля старшего над младшим (но, замечу, брачного партнёра традиционно выбирали родители). И далее, легитимность нерепродуктивных сексуальных практик в традиционной культуре, рекреационного эротического и эмоционального удовольствия (которые запрещались церковью и государством посредством медицинских и этических предостережений) показывает неоднозначность, сложность, и одновременно разнообразие сельского патриархального быта.
Причины интереса к «этнографии любви».[10]
География распространения в Украине традиции добрачного сна молодёжи не картографована точно. Более или менее системные записи существуют по территорий Центральной (Киевщина, Кировоградщина, Полтавщина), Южной Украины (Херсонщина), части Полесья, всей Черниговщины и Слобожанщины. Есть также короткие записи из Винничины и Житомирщины.[11] Эти данные приблизительно сопоставимы с подобными традициями у других европейских народов (Германия, Австрия, Нидерланды, Скандинавские страны.[12]
В многочисленных этнографических записях зафиксировано, что после совместного вечера («вечерниц», «досвиток») молодые люди ложились спать вместе, попарно, – иногда в доме, где просходили встречи или искали отдельного убежища в сене на чердаке, а иногда (особенно в холодное время года) девушка «принимала» парня в доме своих родителей – в пристроенной конюшне или коморе (откуда парень старался исчезнуть ещё на рассвете).[13]
Исследователи довольно рано начали убеждаться в том, что совместный сон происходил с ведома родителей.[14] Они приводят свидетельства, что родители спокойно относились к вечерницам, обеспечивая детей необходимыми для них продуктами.[15] Зиновий Гуревич цитирует записи из Германии: «Крестьяне считают эту привычку [совместного сна] за такую невинную, что когда пастор спрашивает крестьянина, как поживает его дочь, крестьянин, чтобы определить, что дочь хорошо подрастает, вполне откровенно отвечает, что она уже начала принимать по ночам парней».[16] Мои собственные полевые записи подтверждают мнение, что этот обычай был не формой массового неповиновения молодёжи, а обычным нормативным поведением: «А родители не ругались? – Боже сохрани! Мода такая была, чего бы они ругались!», или: «Хорошая девушка – она с ребятами спит. Когда-то, если с ребятами не спала девушка, то и не считалось, что она и девушка».[17]
Что означало «спать с парнем»?
Кроме записей, которые отрицали существование обычая общего сна молодёжи (бывают и такие), существует, пожалуй, количественно самый массивный корпус сообщений о том, что совместный сон не предполагал интимного контакта. «Почти все этнографы, которые писали о вечерницах, признавали их приличным весельем молодёжи»[18], – писал Н. Сумцов. Учёный указывал на «нравственность» и «благопристойность» сельских собраний, что, по его словам, подтверждали также и сельские священники. Хотя, отмечал исследователь, «нельзя отрицать вероятности в некоторых случаях возникновения вечерничного разврата»,[19] но эти случаи он причислял к преступлению, грубому нарушению обычных норм и правил приличия.
Вместе с тем, примерно тогда, когда Сумцов писал статью (1886 год), другие учёные также проводили этнографические наблюдения в сёлах Центральной и Южной Украины. Исследование священника Марка Грушевского на Киевщине и Владимира Ястребова на Херсонщине, а также других этнографов, свидетельствуют о том, что существовали разного рода эротические, интимные практики между молодыми людьми во время добрачной ночёвки.
Учёные описывают не случаи преступления и позора, которые влекли за собой осуждение и безславие, а обычайное, установившееся поведение, стававшее для молодых людей и их родителей предметом гордости. Как свидетельствуют респонденты, во время совместного сна, молодые люди могли «играть» в «притулу» и «охоту». На Киевщине «притула» - «это игра такая для парней и девушек».[20]
Сначала, сойдясь на вечерницах, молодые люди «идут один к другому, потрутся себе вместе, погуляют, полапаются, поспят. <...> А там хуже слюблятся и освоятся порядком, то уже и в настоящую «притулу» играют. <...> Он вылезет на неё и складывают тогда живот к животу, может и больше бы что делали, другое, но боятся славы, боятся, чтобы не «пробить» перегородку (плева девственная), потому что в ней сила чести девичьей. Больше ничего не делают, а только играют. Он сдерживается, чтобы не пробить, а только немножечко так намочить в ней плоть. Не впускает в неё, потому что знают [что это опасно]».[21]
Грушевский далее пишет, что «притула» различных сортов есть», и подробно описывает, как «притулу давать»,[22] поясняя варианты от надёжных к опасным, с точки зрения возможности дефлорации. «И так все играют в игрушку эту. И все так её давно знают, что играть в неё можно, пока не поженятся молодожёны. Поженились, тогда не боятся [забеременеть]».[23]
Подобная логика существует и в записях Ястребова: «Обычно парень уже с первых дней своего вступления в общество выбирает себе «гуляку» или «ночеваку», предлагая близкие отношения девушке лично, или через одного из своих друзей. Если девушка принимает предложение, передают: «ему от неё мокрая», а если отказала – «сухая». Иногда парень гуляет с девушкой, пока не женится. И холостяцкая община заботится, чтобы никто им не препятствовал. Однако очень часто эти пары вполне мирно расходятся, после чего и парень, и девушка образуют новые любовные связи. Она находит возможность принять его в сарае или риге. А если одна спит, в отдельной комнате, то впускает его в окно или стелет на телеге, в саду или на соломе. <...> Заметив, что девушка влюблена в него, он идёт дальше, ощупывает её грудь и половой орган, и наконец - охотится: так называется особый способ спаривания без лишения девственности. Её ведь нужно сохранить до дня брака. Естественно, что есть исключения, но случаются они крайне редко».[24]
Осмыслив доступный корпус материалов, можно предположить, что половая жизнь в традиционной культуре к концу ХIХ века организовывалась не вокруг принципа табуирования реализации эротизма/либидо к браку (как мы привыкли думать о нормах того времени), а вокруг принципа последовательности репродуктивной и нерепродуктивных практик: до брака практиковали «притулу», а после брака надо было «как следует».
В отличие от современных медикализованнных представлений о сексуальности, подверженных патологизации, традиционная культура спокойно относилась и к детскому «секелянню» [петинг], на которое взрослые обращали минимальное внимание,[25] также как и на молодёжные добрачные ночёвки, если только они не приводили к дефлорации.
Тема дефлорации настолько устойчива в традиционной культуре, что её можно рассматривать как структурообразующий элемент интимной жизни. Главная линия в добрачных играх было чётко установлена запретом нарушать девственность. «Чтобы была калина целая, то для этого девушки умеют хитрить, а именно – играют в «притулу».[26]
Женитьба означала не настолько начало эротического жизни, насколько начало репродуктивной активности. Фактически такой принцип развития сексуальности был нацелен исключительно на женщину, и поэтому значительно жёстче регламентировал женскую сексуальность по сравнению с мужской. И это, в свою очередь, являлось частью двойных стандартов в интимных отношениях.[27] К примеру, изнасилование рассматривали только как преступление, направленное на лишение девственности, без учета физической и психологиеской травмы.[28] Поэтому, если девушка на момент изнасилования была дефлорирована, преступник не нёс никакой ответственности за содеянное, поскольку, считалось, что не причинил ущерба.
Нерепродуктивные сексуальные практики, не приводившие к дефлорации и зачатию, являлись прерогативой молодёжи, однако супруги, согласно представлениям народной нравственности, не имели права к ним прибегать. Если в семье дети рождались редко, с большими перерывами, люди неодобрительно судачили, что муж с женой «спят, как парень с девушкой»,[29] так как в браке «это» нужно делать «как следует». Оборот речи «притула», очевидно, происходит от глагола прислоняться (укр. - притулитыся), которое является контекстуальным антонимом к лексеме «проникать». Таким образом, запрет на брачные практики в добрачный период поддерживался даже на лексическом уровне.
Итак, ответ на вопрос: тождественны ли были понятия «спать с парнем» – «иметь с ним половые отношения», зависит от представления, что считать половыми отношениями. Являлась ли «притула» сексом? Оказывается, категоризация половых практик прошлого весьма отличалась от современных понятий о сексуальности. Традиционные практики «притулы» и «охоты» невозможно однозначно свести к современной трактовке автоэротизма (сексуального удовлетворения за счёт собственного тела) и его патологизации.
Почему же так произошло, что Сумцов, профессиональный учёный, давал не совсем точные показания, не подтвердившиеся статистикой, которую приведём далее? Одним из ответов может быть то, что исследователь являлся горожанином и предлагал сформированные на этой основе установки сексуальности. Ведь процент добрачных детей в городах второй половины XIX века был довольно высоким, что вызвало безпокойство (хотя и являлся индикатором нижней планки уровня добрачных половых отношений в городах, ведь зачатия случалось не от каждого полового акта).
Очевидными становятся основные векторы возникновения интенсивного страха, в центре которого оказывались именно добрачные интимные отношения. Сумцов, к слову, в одном и том же абзаце труда дал сразу два противоположных объяснения «отдельным случаям» вечерничних интимных отношений. Сначала он заявил, что вечерницы являются «целомудренными» собраниями молодёжи, а «замеченая этнографами некоторая аморальность» является пережитком диких, примитивных доисторических нравов». Таким образом, исследователь постулировал оппозицию дикий, примитивный – цивилизованный, культурный. В следующем предложении он подчеркивает, что подобные факты являются «результатом вредного развращённого влияния среды заводов и фабрик», постулируя другую оппозицию – чистое село – девиянтный город.[30] Таким образом, учёный привнёс в трактовку сельской традиционной культуры новый логический вывод о морали добрачных интимных отношений, одновременно сконcтруировав его по принципу романтично-националистического мифа с присущей ему притягательностью к фольклорности и этнографичности.
Какой же была статистическая картина добрачных практик в городе и деревне на рубеже ХIХ – ХХ веков? Этнографы никогда не проводили количественных исследований. Сведения о наличии института добрачных отношений также не говорит даже о том, насколько популярными были «притула» и «охота», и какое количество людей прибегало к таким практикам. В следующем разделе рассмотрим некоторые статистические данные.
Процент добрачных отношений, умножение дискурсов, создание искусственных предубеждений.
Учёные не раз указывали на то, что с начала XVI века произошёл небывалый рост добрачной половой активности в Европе среди молодёжи. Подобные изменения в добрачных практиках связывали с процессами модернизации, набиравшей в то время значительные обороты.[31]
На протяжении первой трети ХХ века сначала в Российской империи (в том числе и на территории Украины), а затем в Советском Союзе было проведено около сорока массовых социологических исследований, изучавших различные аспекты половой жизни населения (преимущественно молодёжи). Первое из таких исследований было проведено в Украине: в 1902 году. В. Фавров опросил в Харькове 2000 студентов высших учебных заведений.[32]
В 1929 году там же была опубликована монография «Половая жизнь крестьянки» доктора Гуревича и его помощницы Ворожбит. Книга базировалась на материалах 1816 анкет, заполненных крестьянками 16-40 лет в 30 округах советской Украины – на Правобережье, Левобережье, Полесье, в степной части, а также промышленных регионах. Поскольку в опросе принимали участие женщины и девушки разного возраста, то их «девичья пора» приходилась на различные временные периоды: от начала ХХ века и до конца 1920-х годов.
По данным, которые представлены в исследовании, из 1783 респонденток, которые ответили на вопрос анкеты, почти 40 % посещали вечерницы. Когда же вычисления провели для группы девушек, чьи юные годы совпадали с моментом опроса (то есть девичество которых пришлось на середину 20-х годов) – процент стал существенно ниже – 26,5.[33] Иными словами, традиционный уклад жизни стремительно трансформировался в «деревенский» современный, постепенно вытесняя посиделки как институт совместного собрания молодёжи.
Как влияли посиделки на начало половой жизни? Опрос показал, что до брака половую жизнь начинали 45,6 % тех, кто ходил на посиделки, и только 23,6 % - из тех, кто их не посещал[34]. То есть посиделки отчетливо провоцировали добрачные половые отношения среди крестьянок, по крайней мере, в период первой четверти ХХ века. Средний же (общий) процент девушек, которые жили с ребятами до женитьбы, составлял 32,3.
Можно проследить и динамику роста этого показателя. Гуревич высчитывает её, сравнивая анкеты женщин всех возрастов. Выяснилось, «чем моложе группа крестьянок, тем более высокий процент девушек начинает половую жизнь до брака. Если крестьянки-Украинки, которым теперь более 40 лет, отмечают, что 16 % из них начали половую жизнь до брака, то в младших группах этот процент постоянно повышается, составляя среди 20-24-летних женщин 37 %».[35] На первый взгляд, очевидным является стремительный рост процента добрачных отношений. Но цифры также показали, что «у младших крестьянок процент женатых с теми, с кем начали половую жизнь, больше, чем у старших крестьянок», и эта разница существенная: 73,3 процента против 54,6.[36] Подобная статистика свидетельствует о трансформации стратегий выбора брачного партнёра и половых практик. В частности, в традиционной культуре при добрачных ночёвках девушки и ребята могли довольно свободно менять партнёров, причём совместная ночевка не обязывая их к браку. Поэтому старшее поколение опрошенных реже соединялось узами брака с первым половым партнёром. В более модерн