Сергей Лобачев о новгородском восстании 1650 года и митрополите Новгородском и Великолуцком Никоне
Текст приводится по изданию: Лобачев С.В. Патриарх Никон. — Санкт-Петербург: «Искусство—СПБ». 2003.
Литовченко А.Д. Алексей Михайлович и Никон перед гробницей святителя Филиппа. Фрагмент
Новгородское дело
Для осуществления планов церковного обновления ревнители благочестия заручились поддержкой греческого духовенства. Этому способствовали оживившиеся контакты с Востоком. В начале 1649 г. к Москве в сопровождении казацкого полковника Силуяна Мужиловского подъезжал иерусалимский патриарх Паисий. Его визит был неожиданным для московских властей. Поначалу греческого иерарха определили «в Чюдове монастыре в каменных полатах» и запретили общаться с иноземцами до той поры, пока его не примет государь. Как выяснилось в дальнейшем, причина визита была тривиальной. Паисий докладывал дьяку Михаилу Волошенинову, что он приехал для того, что «во Иеросалиме Гроб Господень в великом долгу, а оплатитца нечем», то есть попросту за милостыней.
В это время в Константинополе, по рассказу приезжих греков, была смута и патриарху из-за распрей с властями бывала «почасту перемена». После того, как Паисий был основательно расспрошен, его допустили к царю. Прием у государя состоялся 4 февраля. На нем присутствовали как светские, так и церковные власти, в том числе патриарх Иосиф и, по всей видимости, архимандрит Никон. Уже 8 февраля Паисий писал Алексею Михайловичу: «Еще пребываючи аз при вашей милости в прошлые дни, говорил есми со преподобным архимаритом Спаским с Никоном и полюбилася мне беседа его; и он есть муж благоговеин и досуж, и верный царствия вашего; прошу, да будет их милости поволно приходити к нам беседовати по досугу без запрещения великого вашего царствия».
Беседы с Паисием оказали на Никона большое влияние. Если архимандрит в свое время был настолько захвачен легендой об Иверской иконе Божией матери на Афоне, что даже заказал изготовить с нее список, то можно себе представить, с каким вожделением он слушал рассказы иерусалимского патриарха о Гробе Господнем. Так, неожиданно для себя, бедный греческий архиерей оказался в Москве важной персоной. Ему внимали, его окружали почетом, к нему обращались за советом. Например, Алексей Михайлович послал к нему своего боярина, чтобы тот расспросил патриарха «относительно святой четыредесятницы», то есть о том, как следует соблюдать Великий пост. В послании к царю Паисий писал: «Я же, долгоденствующий царь, сказал твоему боярину, чтобы было так, как решено тобой, ибо в праздник святаго я спросил твое царствие о литургии, и ты приказал, как пишет устав.
И мы его неуклонно держимся, а новшества отвергаем, и святую четыредесятницу мы должны соблюдать по мере сил». Как видно, Алексей Михайлович проявлял неподдельный интерес к церковным правилам. Находясь под влиянием ревнителей благочестия, он все больше увлекался идеей церковного обновления. Между тем Паисий, не скупившийся на лестные слова, строил перед государем самые невероятные перспективы. В одной из своих грамот он сравнил Алексея Михайловича с царем Константином и призывал его освободить святую церковь от еретиков: «И ныне во времена великого вашего царствия да освободите святый гроб и церковь Христову, да наречешися и будешь воспомянем новый царь Константин... Да будете имети славу и похвалу от всего мира».
Приезд Паисия по стечению обстоятельств совпал с активизацией деятельности ревнителей благочестия. Чувствуя поддержку царя, ревнители перешли от слов к делу. В начале 1649 г. на имя патриарха Иосифа была подана челобитная с просьбой принять меры против укоренившихся церковных беспорядков. В челобитной особо подчеркивалась необходимость введения единогласного пения в приходских церквах, поскольку «несть бо, государь, человека, иже возможет внимати от многих купно глаголемым», «ото многогласия в церквах Божиих пени образом неистоваго пьянства: к начальному пению другой поемлет, и третий, и до пяти и до шести гласов купно бывает».
В своем послании челобитчики гневно обличали церковный чин: священников — за то что они «опиваются и объядаются, укоризны родителям, друг другу приносят, и своя родителя — отца и матерь безчествуют»; иноков, которые «любят сребро и злато и украшение келейное, имеют влагалища исполнена лишних одежд, тщатся притяжати болшая стяжания»; монастырские власти — за то что «своих далних и ближних взыскуют, питают и обогащают, и всяким образом обильно домы их исполняют монастырскою казною, и сами в домех и гостях обнощевают, упивающеся и объядающеся бесом вожделенным пьянством с женами пирующе, и в монастырех различными пиянствы, и питии имуще, уставом святаго иноческаго жития изумленным пьянством ругаются, и одежды аггельскаго образа скверняют и братию возмущают таяже деяти». Хотя авторы челобитной не называли себя, едва ли можно сомневаться, что послание было написано либо самими ревнителями благочестия, либо по их указанию.
11 февраля 1б49 г. вопрос о единогласии, так волновавший боголюбцев, обсуждался на церковном Соборе. Ревнители настаивали на обязательном повсеместном введении единогласного пения, в том числе в приходских церквах. Однако патриарх Иосиф, которого поддержала большая часть епископата, утверждал, что из-за этого православные храмы вообще могут опустеть. Он указывал на то, что там, где единогласие уже было введено «всяких чинов православние людие от церквей учали отлучаться за долгим и безвременным пением». Под нажимом Иосифа собор принял постановление: «...как было при прежних святителех митрополитех и патриархех по всем приходским церквам божественной службе быти попрежнему, а вновь ничево не всчинати». Ревнители благочестия из числа духовенства — Никон, Стефан Вонифатьев, Иван Неронов — не поставили своих подписей под соборным решением. Более того, царский духовник открыто выступил против патриарха, так что владыке пришлось обратиться за помощью к царю.
Патриарх Иосиф подал Алексею Михайловичу челобитную на Стефана Вонифатьева, в которой писал, что «благовещенский протопоп Стефан бил челом тебе, благочестивому государю, на меня, богомольца твоего, и на нас, на весь Освященный собор, а говорил: будто в московском государстве нет церкви Божии, а меня, богомольца твоего, называл волком, а не пастырем; також называл и нас, богомольцев твоих, митрополитов, и архиепискупов, и епискупа, и весь священный собор бранными словами, и волками и губителями, и тем нас, богомольцов твоих, освященный собор, бранил и безчестил». Ссылаясь на пункты только что принятого Соборного Уложения, Иосиф просил царя «дати на него, Стефана, собор». Однако царь оставил челобитную без ответа.
Несмотря на то что ревнители благочестия одержали верх в споре с Иосифом, решение Освященного собора не было отменено. Все планы сторонников церковного обновления разбивались об одно немаловажное обстоятельство: боголюбцы не обладали властными полномочиями, какими были наделены епископы, и потому не могли осуществить свои замыслы на практике. Однако после открытого конфликта Стефана Вонифатьева с патриархом ситуация стала меняться. Алексею Михайловичу была подсказана мысль, что церковные власти не способны решать те задачи, которые стояли перед русской православной церковью. Чтобы проводить церковные преобразования, нужны были новые люди, разделявшие взгляды ревнителей. И такие люди вскоре нашлись. С 1649 г. назначения на все церковные кафедры полностью перешли под контроль ревнителей благочестия. Началось быстрое обновление церковной иерархии.
Первым из новопоставленных архиереев был Новоспасский архимандрит Никон. 9 марта 1649 г. он был рукоположен в новгородские митрополиты. На церемонии поставления присутствовали и московский патриарх Иосиф, и иерусалимский патриарх Паисий. Некоторые историки склонны полагать, что именно Паисий посоветовал царю избрать Никона новгородским митрополитом. Однако влияние грека на внутренние дела русской церкви не стоит переоценивать. Паисий хотя и был окружен вниманием московских властей, все же был фигурой малозначительной. Он мало чем отличался от своих соотечественников, которые ежегодно приезжали ко двору русского царя, чтобы вымолить из казны хоть немного денег для поддержания православных храмов и монастырей на Востоке. Кроме того, Паисий даже не знал русского языка и был вынужден общаться через переводчика Посольского приказа.
По всей видимости, благосклонное отношение к Никону греческого патриарха и желание царского окружения возвысить архимандрита совпали. 14 марта Паисий писал царю: «Преже похвалите благодать, что просвети вас дух святый и избрали есте такова честнаго мужа проподобнаго инокосвещенника и архимарита Никона и возведе ево великое ваше царствие на святый престол святые митрополии Новгородцкия; и он есть достоин утвержати церковь Христову и пасти словесныя овца Христова». 15 марта в Успенском соборе Московского Кремля Никону была вручена грамота о поставлении. Из архиереев на этой церемонии присутствовали крутицкий митрополит Серапион, архиепископы ростовский Варлаам, вологодский Маркел, рязанский Моисей, тверской Иона и епископ коломенский Рафаил. К прочим иерархам были посланы грамоты «о согласии». В настольной грамоте митрополиту Никону недвусмысленно говорилось, что он избран «по совету богом венчяннаго государя царя и великого князя Алексея Михайловича».
Нужно сказать, что поставление Никона в митрополиты было не совсем обычным. Дело в том, что новгородская кафедра не была свободной. Прежний новгородский владыка Афоний был еще жив, хотя и «обаче престарел и беспамятством объят бысть». Однако старость не могла быть причиной отставки архиерея. Согласно традиции, епископы занимали свои кафедры пожизненно, если, конечно, не попадали в опалу. В Забелинской летописи говорится, что Афоний «сведен бысть старости ради в монастырь ко Всемилостивому Спасу и ко преподобному чюдотворцу Варлааму на Хутынь». Тем не менее известно, что в 1648 г. митрополит ездил «к Москве к великому государю челом бить о всяких новгороцких нужах». В Хутынском же монастыре он провел «в келии в трудех и в посте 3 лета». Так или иначе, но удаление Афония на покой не слишком-то напоминает добровольную отставку. По всей видимости, «добровольный» уход с кафедры новгородского митрополита выглядел не вполне убедительным и в глазах служителей церкви, иначе как объяснить тот факт, что московские власти решили выслушать по данному вопросу авторитетное, на их взгляд, мнение все того же иерусалимского патриарха Паисия.
В мае 1649 г. грек представил грамоту, которая подтверждала правомерность смещения Афония: «Егда кто, овцам сый пастырь, старостию или болезнию содержим, немогий прочее пасти, есть потреба на место его поставитися... А понеже первый Митрополит Новгородский господин Афанасий, о святем Дусе брат и сослужитель нашему смирению, от многия старости и болезни изнемогши, прочее остави самовольно пастырство... ми возлюбленнаго рукоположиша в Великий Новгород, се преподобнаго во священноиноцех Архимандрита Царския обители Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, Никона глаголемаго». Паисий пишет, что именно он рукополагал Никона в архиерейский сан. Как уже говорилось, грек присутствовал на церемонии поставления митрополита и, очевидно, принимал в ней участие вместе с патриархом Иосифом. В деле избрания нового новгородского владыки московский патриарх, вероятно, играл незначительную роль, хотя именно ему должна была принадлежать инициатива выдвижения кандидата на архиерейскую кафедру.
А пока последуем за Никоном в Великий Новгород, где в канун Пасхи, 24 марта 1649 г., происходила торжественная встреча нового митрополита. Воевода, власти и «весь священный собор», облачившись в праздничные одежды, вышли навстречу Никону к Знаменской церкви. Приветствовав владыку, они проводили его в кремль. У Пречистенских ворот митрополит «молитву говорил, и водою святою кропил, и того дни в соборной церкви воду святил, и литоргию служил, и святыню к Москве послал к великому государю и к патриарху». Нужно сказать, что в XVII в. Новгородская епархия была самой обширной по своим размерам после патриаршей области.
Греческий дьякон Павел Алеппский, приехавший в Россию в 1655 г. в свите антиохийского патриарха Макария, так описывал владение новгородского митрополита: «...оно охватывает пространство более чем в 2000 верст. Под его властью состоят Архангельский и Соловецкий монастыри. Говорят, что в его подчинении 400 благоустроенных монастырей и 2000 священников, из коих с самого бедного он получает в год один динар. Он владеет семьюдесятью рыбными озерами, не считая угодий, деревень и земель от государства. У него есть служители, писцы, ратники, дьяконы большие и малые (анагносты), священники, монахи и портные — всего триста человек, коим содержание и расходы на пищу и одежду идут от него. У него есть управляющие, поверенные и судьи в его диване (приказе), которые важные дела докладывают ему. Он имеет казначеев для своих казнохранилищ. Словом, митрополит больше воеводы».
Это описание, не совсем верное в деталях, в целом соответствует действительности. В самом деле, в середине XVII в. Новгородская митрополия занимала огромную территорию, включающую в себя помимо новгородских пятин Двину, Холмогоры, Каргополь, Турчасов и Вагу. В епархии находилось около 1200 церквей и свыше 300 монастырей. За духовенством в новгородских пятинах числилось 27% всего земельного фонда, из которых 11% принадлежало Софийскому дому, то есть самому митрополиту.
В лествице церковных властей новгородский владыка занимал вторую ступень после патриарха. Раз или два в году он принимал участие в заседаниях Освященного собора, которые проводились в Москве, обычно перед Великим постом и летом. Однако большую часть времени митрополит находился в пределах своей епархии. В отличие от воевод, которые назначались на службу на относительно короткий срок, всего на два-три года, архиереи занимали свою кафедру значительно более длительное время, благодаря чему пользовались большим влиянием среди местного населения. Вот почему Павел Алеппский едва ли погрешил против истины, когда написал, что новгородский «митрополит больше воеводы».
В Новгороде у Никона впервые отчетливо проявилась страсть к обновлению и строительству. С его приездом в городскую жизнь влилась новая струя. Митрополит сделал себе «новую крестовую палату каменную и кельи вновь построил на палатах деревянные, а старые Варламовские кельи сломал». В устье реки Пидбы, в бывшей дворцовой вотчине в селе Королеве, Никон построил церковь во имя Пресвятой Богородицы Одигитрии и устроил митрополичий двор. Впрочем, в городе уже давно назрела необходимость капитального ремонта городских стен и строений. Как видно из сметной росписи, с 1638 по 1648 год на ремонт городских стен и башен было выделено всего 353 рубля, тогда как по предварительным оценкам расходы на обновление Каменного, Софийского и Земляного города должны были составить свыше 6500 рублей, поэтому строительная деятельность Никона пошла городу только на пользу.
Наконец, митрополит задумал произвести некоторые переделки убранства Софийского собора. Однако он не учел настроения новгородцев. Узнав о готовящейся реконструкции храма, мирские люди пришли к Никону на двор и заявили, что не дадут портить старины. Затем они направились в Софию и выгнали оттуда мастеров. Впоследствии новгородцы жаловались царю, что Никон хотел «соборную церковь Софею Премудрость рушить и столпы ломать», однако этот навет был явным преувеличением. Митрополит, оправдываясь перед Алексеем Михайловичем, писал, что не посмел бы разрушить церковь без государева указа, «да и Софийской казны не будет столько, что разобрать, не только что вновь создать».
В самом деле, о перестройке храма не могло быть и речи. Расходы митрополичьего дома и так росли из года в год. Если 1 сентября 1647 г. в казне числилось в остатке 3651 рубль, то 1 сентября 1649 г. — 3067 рублей, а 1 сентября 1650 г. — только 2152 рубля. Всего за 1649/50 г. было израсходовано 4027 рублей, а полученные доходы исчислялись суммой в 3342 рубля. Размеры софийской казны были в самом деле слишком малы для крупных строительных работ. Вспомним, что на постройку деревянной колокольни Новоспасского монастыря патриарх Филарет в свое время выделил 3000 рублей. Скорее всего, «архитектурные проекты» Никона были более умеренными, чем казалось новгородцам.
В Новгороде митрополит взял к себе в услужение молодого клирика Ивана Шушерина. Шушерин оставался верен владыке всю свою жизнь. Как уже говорилось, после смерти Никона он написал Житие патриарха, которое стало одним из самых популярных сочинений средневековой литературы и разошлось во множестве списков. О пребывании Никона в Новгороде Шушерин писал как очевидец. По его словам, митрополит с интересом вникал во все дела. Ему до всего было дело. Он сам выслушивал подаваемые ему челобитные и принимал по ним решения: «сам бо пред собою дела и распри у соперников, праведно разсуждая, с милостию велие примирение им творяше». Это свидетельство подтверждается сохранившимися грамотами Никона.
Впоследствии в своих челобитных новгородцы жаловались царю на необыкновенную жестокость Никона. Даже в день поминовения царя Михаила Федоровича и царицы Евдокии Лукьяновны митрополит «всяких чинов людей и чернцов на своем митрополиче дворе бил на правежи и батоги и ослопьем на смерть». Когда 18 февраля 1650 г. гонец привез в Новгород весть о рождении царевны Евдокии Алексеевны, «заключенных людей государя, которые у него были посажены за приставы и в тюрму, и он, Никон митрополит, из-за приставов и ис тюрмы никого не свободил». Это немилосердие, конечно же, не прибавило Никону популярности.
Вскоре после прибытия в Новгород митрополит посадил в тюрьму своего дворецкого Ивана Жеглова. Причиной опалы было некое «государево дело». Никон послал царю грамоту на Жеглова и Софийского дома детей боярских Макарку и Федьку Негодяевых, о том, что «похвалба у них такая была», будто они знают, что «у царя и короля в полатах делаетца». Всех троих взяли под стражу, у них изъяли некие «воровские книги», которые отослали в Москву. Кроме того, выяснилось, что Жеглов был нечист на руку. Обнаружилось, что он «по кабалам и бескабално» брал для себя деньги из Софийской казны, то есть попросту был уличен в казнокрадстве. За дворецким числилось 300 рублей долгу. Судя по описанию дома, в котором жил Жеглов, можно предположить, что эти обвинения не были огульными. Между тем из столицы пришло распоряжение, чтобы Никон провел розыск сам, однако митрополиту про это дело «сыскать было некогда». Осенью 1649 г. он по церковным делам уехал в Москву и вернулся в Новгород только в начале весны следующего года. Вскоре после его приезда в городе вспыхнуло восстание и отданные «за приставы» Иван Жеглов и братья Негодяевы были освобождены.
О Новгородском восстании написано немало исследований, поэтому ограничимся лишь кратким пересказом основных событий. Первые волнения начались в конце февраля 1650 г. в Пскове, куда из Москвы, проездом в Швецию, прибыл нарвский купец Левин Нуменс. Он вез с собой казну 20 тысяч рублей, которые царское правительство выплатило шведской короне в счет выкупа перебежчиков, переселившихся в Россию еще во времена Смуты. Соглашение о выплате компенсации было предусмотрено Столбовским договором. Об этих событиях рассказывает в своем донесении шведский резидент Якоб де Мулин. Он пишет, что когда Левин Нуменс прибыл в Псков, то «община Пскова, как стерлецкие казаки, или всадники, так и простой люд, узнав о его приезде и о том, что он до этого проехал через Новгород, имея при себе большую сумму денег, чтобы на границе на эти деньги купить зерно, чего они не хотели допустить, захватили вышеназванного Левина Нуменса перед Псковом, несмотря на то, что при нем по приказу царя было около 20 солдат, и напали на него двумя или тремя тысячами людей, взяли деньги и бывшие при нем письма и хотели разрубить его на куски, говоря, что он был послан предателем Морозовым, и что Его Царское Величество о подобных вещах не знает и не ведает». Восстание в Пскове спровоцировало и новгородцев.
15 марта 1650 г. в Новгороде посадские люди, собравшиеся у съезжей избы, возмущенные тем, что, по слухам, деньги и хлеб вывозятся за рубеж, в то время как сами они голодают, двинулись к Каменному городу. К ним присоединились стрельцы. По словам шведского резидента Петра Лоофельдта, в этот день воевода устроил им смотр, на котором те начали роптать, что жалованье им выдается не полностью, в то время как шведы вывозят из Москвы большую казну. Толпы народа «пришли в соборную церковь шумом», освободили из-под стражи Ивана Жеглова и сделали его своим предводителем. В тот же день был избит датский посланник Иверт Краббе и разграблены дворы новгородских купцов братьев Стояновых. Восстание охватило широкие слои населения. Среди мятежников были «дворяне и дети боярские, и новгородцы пятиконецкие старосты, и таможенные головы, и десятники, и все посацкие люди, и стрелецкие пятидесятники и десятники, и все рядовые стрелцы и атаманы, и ясаулы, и все казаки, и пушкари... протопопы, и попы, и дьяконы, и все церковные причетники, и всяких чинов жилецкие люди».
Воевода Ф.А. Хилков, опасаясь расправы, «из дому своего по градской стене убежа в дом к Преосвященному Никону митрополиту, иже прием его любезно, повеле ему во внутренних своих келлиях скрытися». 17 марта, в день именин Алексея Михайловича, Никон в Софийском соборе предал публичному проклятию Ивана Жеглова и других зачинщиков мятежа. Впоследствии этот поступок митрополита получил одобрение патриарха Иосифа, который писал, «что Никон митрополит проклинал крестопреступников воров и заводчиков, которые воровство завели, и то он учинил делом». Между тем восставшие написали «меж собя воровскую запись, что им друг за друга стоять и никого в своем воровстве тебе, государю, не выдавать. И велят властем и священником и всяких чинов людем со всякою угрозою, бьючи, руки к той воровской записе прикладывать...».
19 марта толпа ворвалась на митрополичий двор. Причиной тому послужили слухи, что митрополитом и воеводой был задержан и избит пристав съезжей избы Гаврило Нестеров, якобы за то, что отец его подал явку (то есть донесение властям) на Никона. В это время Никон «к оному возмущенному и яростию велию дышащему народу изыде, нача оныя увещевати от Божественнаго писания». Однако уговоры не подействовали. Впоследствии митрополит писал царю: «И я, богомолец ваш, вышел к ним и почал их разговаривать. И оне меня ухватили со всяким безчинием, и в те поры меня бранили всякою неподобною бранью и ослопом в грудь торчма ударили и грудь розшибли и по бокам камением, держа в руках, и кулаки били». Никона поволокли в Земскую избу, где заседал Жеглов, но по дороге у Знаменской церкви владыка «от их бою изнемогши, отпросился посидеть у Златых дверей перед церковью на лавке». Митрополит стал просить, чтобы его отпустили «святую литургию служить, и оне едва на то преклонились».
Тогда Никон «одва добрел с великою нуждею до Знамения пречистыя богородицы. И тамо час стоя и седя, слушал и святую литургию с великои нуждею и спехом служил и назад болен, в санях взвалясь, приволокся». «И ныне лежу в конце живота и кашлею кровью и живот весь запух и чая себе скорой смерти святым маслом соборовался. А того не ведаю, надолго ли моего живота продолжитца и буду ли жив», — писал Никон государю38. Благодаря своей стойкости митрополит заслужил еще большую благосклонность Алексея Михайловича. В одной из своих грамот царь писал: «И мы, великий государь, тебя, богомолца нашего, за твое раденье и крепкое стоянье милостиво похваляем».
С этого момента законная власть в Новгороде была парализована. Но восставшие сумели создать свои органы управления, которые, судя по всему, успешно работали. Очевидно, московским властям более чем за полтора века целенаправленной политики подчинения Новгорода так и не удалось искоренить дух независимости древнего северного города. Несмотря на все политические потрясения, традиции местного самоуправления оказались в нем удивительно живучими. Так, в Земской избе появилось новое правительство во главе с Иваном Жегловым. Распоряжения, исходившие от него, выполнялись беспрекословно. Это наглядно иллюстрирует небольшой пример. Некто Семен Корсаков, заручившись подорожной грамотой от воеводы Хилкова, просил у ямщиков подводы. Однако те сказали ему, «что без памяти из Земской избы подвод ему дати не смеют». В Земской избе просьбу Корсакова удовлетворили, но при условии, что он не будет брать с собой никаких писем у митрополита и воеводы.
Восставшие взяли под свой контроль городские ворота, опасаясь прибытия карательного отряда, однако никому не возбранялось свободно въезжать и выезжать из города. 26 марта из Москвы приехал дворянин Яков Соловцов с царской грамотой к воеводе и митрополиту. На следующий день Никон, следуя предписанию из столицы, созвал в соборную церковь земских старост и «всяких чинов людей» и обратился к ним с речью, «чтоб они от дурна престали», «вину свою принесли» государю, сыскали промеж себя воров и зачинщиков и отдали их воеводе Хилкову. 29 марта митрополит «в другой ряд призывал и говорил... то ж». Однако восставшие не вняли увещеваниям. Более того, они усомнились в подлинности грамоты, привезенной Соловцовым, «назвали ее непрямою грамотою», а самого посланца «не послушали и назвали ево, Якова, человеком твоего государева боярина Бориса Ивановича Морозова и взяли к себе в Земскую избу, и в Земской избе ево роспрашивали о всем и к тем роспросным речем велели ему Якову и руку приложить. И после роспросу отдали ево Якова за пристава Ивашку Жеглову».
Только благодаря ходатайству Никона Соловцов вскоре был освобожден и отпущен из города. В начале апреля к городу подошел небольшой отряд во главе с князем Иваном Никитичем Хованским. Сил этого отряда было явно недостаточно, чтобы штурмовать город. Тогда князь прибег к хитрости. Как сообщает очевидец тех событий шведский резидент Эбере, Хованский вступил в переговоры с представителями восставших и уверял их, что пришел не карать, а по-хорошему расследовать все обстоятельства дела. В рядах восставших назревал раскол. Члены городской верхушки в отсутствие одного из предводителей бунтовщиков, Елисея Лисицы, уговорили восставших открыть ворота. Отряд князя вошел в город, и вскоре началось следствие. Митрополит Никон принимал в нем активное участие. Князю И.Н. Хованскому велено было «советовать» во всем с «государевом богомолцом». Никон одну за другой посылал в Москву отписки, настаивая на том, чтобы «тем твоим государевым делом промышлять не вскоре и з болшим раземотрением... а вскоре было такова великаго дела сыскати нелзе».
Розыск продолжался с 24 апреля по 7 мая. В результате был казнен посадский человек Трофим Волк, который в первый день восстания избил датского посланника Иверта Краббе. «Ивашка Жеглова с товарыщи» били кнутом и сослали в Сибирь. А «на которых людей дали всяких чинов люди во всяких же воровствах роспись, и тех людей сто девяносто пять человек и даны были на поруки, потому что сажать было их в тюрму негде, а иные многие люди объявились в малых винах». Таким образом, бунтовщики отделались сравнительно мягким наказанием. Никон, с которым во всем советовался князь Хованский, настоял на том, чтобы виновные в «малых винах» были отпущены на свободу. «А которые, государь, и здесь в Великом Новегороде в таком же воровском гилевстве сидят в тюрьме, а иные и пущие воры, и тем вором твоя государьская милость есть, ис тюрмы свобождены». Такое «милосердие » к мятежникам объяснялось тем, что пламенем восстания все еще был охвачен Псков.
Псковичи, прослышав о новгородском следствии и узнав, что десятки новгородцев сидят в тюрьмах и ожидают самого худшего, решили стоять до конца. Поэтому новгородский митрополит решил прекратить розыск, «покамест псковское дело зделаетца». 19 мая отряд И.Н. Хованского отправился в Псков. В Новгород на смену воеводе Ф.А. Хилкову был прислан князь Ю.П. Буйносов-Ростовский. Однако положение оставалось тревожным. Осада Пскова затягивалась, а силы Хованского таяли, потому что «дворяне и дети боярские с твоей государевой службы многие разъехались, потому что в людцком и в конском корму скудость болшая, и шиши по дорогам и по лесом около острожков и обозу облегли, для людцкого и конского корму выехать никоими делы не уметь; дворян и детей боярских побивают, а запасы и лошади отнимают».
Бессилие отряда Хованского вынудило московское правительство в конце июня созвать Земский собор, на котором было принято решение отвести отряд обратно в Новгород, а в Псков направить посольство выборных людей во главе с духовными лицами — коломенским епископом Рафаилом, андроньевским архимандритом Сильвестром и черниговским протопопом Михаилом. 1 августа выборные прибыли в Новгород. В это время Никон послал на имя царя отписку, в которой убеждал его объявить амнистию всем заводчикам псковского бунта, если они принесут присягу на верность государю. Митрополит понимал, что и Хованский, и новый новгородский воевода явно не располагали достаточно большим и боеспособным войском для осады укрепленного города.
Между тем миссия епископа Рафаила оказалась успешной. К 24 августа ему удалось привести к крестному целованию более трех тысяч псковичей. Увещевания духовенства оказались более действенными, чем силовые методы московского правительства. Это обстоятельство придало церковным властям еще больший авторитет. Особого почета удостоился митрополит Никон. 28 ноября 1650 г. он отправился в Москву. «И бысть ему от Великого государя на Москве честь велия, якова инем владыкам новгородцким, прежде бывшим, таковые великие чести не бысть, якоже ему». «И оттоле Благочестивейший Царь к Преосвященному митрополиту нача свою наипаче велию милость являти...» Никон получил из государевой казны «сукна на однорядки лутчие и бархаты на шапки в Великий Новград болшому собору Софеи премудрости божии протопопу и протодьякону» и прочему клиру. Для Софийского собора был отлит колокол весом в 150 пудов.
9 февраля 1651 г. состоялось заседание Освященного собора, на котором присутствовали патриарх Иосиф, новгородский митрополит Никон, ростовский митрополит Варлаам, крутицкий митрополит Серапион, вологодский архиепископ Маркел и тверской архиепископ Иона. На соборе было принято решение «во святых же церквах в московском государьстве и по всем городем единогласно на вечернях, и на повечериях, и на полуношницах, и на заутренях псалмы и псалтырь говорити в один голос тихо и неспешно среди церкви на восток лицем со всяким вниманием». Прошло всего два года с тех пор, как церковный собор почти в том же составе высказался против введения единогласного пения в приходских церквах, за что ратовали ревнители благочестия. Но теперь позиции ревнителей были настолько сильны, что они могли оказывать давление даже на церковные власти. Перед собором ревнители благочестия заручились грамотой константинопольского патриарха Парфения, перевод которой был сделан в Посольском приказе в декабре 1650 г. Греческий владыка подтверждал правильность их позиции. Таким образом, как когда-то при Филарете, авторитет византийских иерархов снова был использован в самый разгар внутрицерковной борьбы.
В начале 1651 г. Никону были даны царем более широкие властные полномочия. Митрополит, единственный из архиереев, получил право «в пригородех и уезде всее твоей десятины монастыри и архимаритов и игуменов и братью, и всех ружных и приходских церквей попов и дьяконов и причетников, и монастырьских служек и крестьян ведать судом и управою, во всяких управных делех, тебе, богомолцу нашему, опричь разбойных и татиных и убивственных дел». Этот указ прямо противоречил 1-й статье XIII главы Соборного Уложения, по которой подсудность духовных лиц по гражданским делам принадлежала компетенции Монастырского приказа. Никогда прежде высшее духовенство, за исключением патриарха, не обладало полномочиями судебной власти по отношению к монастырям, расположенным в пределах их епархий. Другим важным нововведением в Новгородской митрополии стала борьба с пьянством.
До XVI в. изготовление спиртных напитков на Руси, так называемое корчемство, было сосредоточено в основном в частных руках. Однако со времен Ивана III государство установило в этой сфере свою монополию. Корчемство было запрещено и жестоко преследовалось. Соборное Уложение 1649 г. законодательно закрепило государственную монополию на производство и торговлю спиртными напитками. Теперь вино, пиво и водка продавались только в кабаках, причем продавать их на вынос было запрещено. Нетрудно догадаться, что такая система способствовала спаиванию населения. В городах стало процветать пьянство. Никон подал царю челобитную, в которой просил, чтобы «государь указал в Великом Новегороде устроит кружешной двор против Московского кружешного двора и сколко на том кружешном дворе ни соберетца, недобору никакова не спрашивать, чтоб отчине твоей государеве Великому Новугороду от многих кабаков и достал не запустет».
На кружечном дворе водка и вино продавались в разлив на вынос в строго ограниченном количестве. Более того, с 24 марта по 7 апреля 1651 г., то есть в Великий пост и Светлую неделю, все кабаки в Новгороде были закрыты. Откупщики Степашка Тимофеев с товарищами жаловались, что из-за этого случился большой недобор. Такая борьба с пьянством чисто административными мерами слишком напоминает другие подобные опыты Русского государства, в том числе и в недавнем прошлом. Когда Никон стал патриархом, борьба за трезвость народа развернулась в масштабах всей России. В декабре 1651 г. «от царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии» Никону была послана грамота, в которой ему предписывалось «ехать к Москве не мешкав», чтобы поспеть «к воскресенью декабря к 25 числу». Покидая Новгород, митрополит не подозревал, какая судьба его ждет впереди. Кто мог тогда подумать, что всего через семь месяцев он снимет с себя символ архиерейской власти — золоченую панагию «Никана митрополита», инкрустированную драгоценными камнями, и примет регалии патриарха Московского?
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.