Нить
Родился в 1962 году в д. Новая Казмаска Завьяловского района Удмуртской Республики Российской Федерации. По основному образованию филолог (Удмуртский государственный университет). Поэт, прозаик, переводчик, драматург и киносценарист. Автор более полусотни книг поэзии и прозы, а также ряда пьес и киносценариев, многих статей и эссе о современном литературном процессе. Пишет на удмуртском и русском языках. Произведения переведены и опубликованы на многих языках, в том числе и отдельными книгами в России и за рубежом (Венгрия, Беларусь, Эстония, Чехия, Черногория и др.). Народный писатель Удмуртской Республики. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Антона Дельвига (Москва, 2014), Международной литературной премии «Югра» (Ханты-Мансийск, 2015), Правительства Удмуртской Республики (Ижевск, 2016) и др. Почётный гражданин Завьяловского района Удмуртской Республики (2020). Живёт в Ижевске.
Сидел он рано поутру у изголовья матери, умирающей, уходящей по вечному пути – вниз по реке жизни. Свеча её жизни еле колебалась на ветру.
А ветра не было в глухой палате. То были вдохи и выдохи её – хриплые и безнадёжные. Натруженные пальцы рук старой женщины судорожно теребили конец простыни на груди, будто бы отщипывали шерсть с веретена.
Может, ей хотелось и дольше прясть свою жизненную нить. А может, просто закончить начатое дело.
А нить судьбы её уже обрывалась, хоть не такой уж длинной она и была.
– ...А домовину мне сколотите сами. Обратись к Ондыръяну-плотнику. Руки у него золотые. Сделает гроб мне, как лодочку. Лёгкую и сухую. Без сучков. А за труды отдай ему пенжак отцовской… Царствие ему небесное – Полекарушке... нефартовому, да путёвому. Умнее его – дурака – и не было у нас в деревне. И на работе, и на пирушке – везде был первый.
Он слушал материнскую речь сгорбившись. Будто брёвна падали на его спину, слова матери – тяжёлые и неподъёмные.
Застилало глаза. Но слёз не было. Сквозь марево он будто видел свою мать на лугу. Красивую, молодую… Вжич! Вжич! Жьуч! Пела острая коса в её руках. Тонких, но сильных. Твёрдых и тёплых.
Цветы луговые со вздохом падают к её расставленным ногам, каждым пальцем вбирающим силу земную.
А солнце почему-то зелёное, небо – розовое. Лишь река голубела вдали воронёной сталью.
И слышал он сейчас на голове своей седоватой все пять пальцев ладони материнской шершавой – большой, указательный, средний, безымянный, мизинец. Слышал, а понять, о чём говорят, – не мог.
– В землю положите с бабушкой твоей рядышком. Авось и встретимся там с маманюшкой – анаюшкой. И настелите хороших полатев, чтобы земля не сразу осела. Боязно ведь… Копать позови мужиков нашенских: Микола, Очея и Юбера. Хваткие они. И роду нашего ж – шудья. Сразу им не наливай. Это уж потом угости, одари вещичкой памятной. Не то рушничком малым, не то носовичком – и то…
Большая муха покружила и лениво села на его руку. Откуда она здесь взялась?
Но руку свою он не отдёрнул. Хотелось, чтобы эта муха была пчелой и ужалила его.
И тогда он побежал бы к матери. Жаловаться на боль. И подула бы она нежно на ужаленную руку, намазала бы настоем клея того же пчелиного – прополиса, разведённого в шкалике мутного первача. И стало бы легче.
– А саван пусть сошьёт мне Дыдык апай. Имя и руки её – голубиные, лёгкие и добрые. За работу же отдай ей платок оренбургский, что ты мне с армии привёз. Не жалей. Не повязать уж мне его на голову. А Дыдык апай долго ещё будет носить... Хоть и старше меня, но жилка в ней крепче. Сердце у неё сильное, не в пример моему – корявому...
Теперь он видел платок тот оренбургский. Тёплый и добрый. На сэкономленные солдатские деньги купленный. И потому, ох, дорогой.
– А на сороковины всех собери. Никого не обдели, слышь? Каждому что-то отдай, хоть мелочь какую – и то... А то не по-людски будет. Сам не пей. Это уж как поминальщики уйдут – тогда можно. Денег возьми у Микты кудо – кума нашего. Я ему оставляла на похороны. Должно хватить. Скромно. И на церкву тоже… Сынок, связала я тебе носок один, второй вот не успела. А куда же я заготовку вторую девала? Первый носок – в сундуке. А где же недовязанный?
И снова теребила пальцами по простыне. Будто пряла нить шерстяную.
Но уж с грохотом-громом захлопнулись крышки древних сундуков – упали веки умирающей. И замерли руки её.
Как у Матери Божьей, образ чей лежал на груди материнской считай уж с неделю. Крохотный такой, с детскую ладонь.
Он встал и посмотрел на неё – вдруг построжавшую. Хотелось залпом запихнуть в себя стакан белой и тут же занюхать её хлебной коркой. Но матушка не разрешила.
И тут он услышал шёпот. Откуда?
– Семью свою береги… А обо мне не тужи, бедный ты мой. Сирота ты теперь круглая… Обо мне не убивайся шибко, а то мне тяжело будет уходить… Отпусти меня хорошо… Не я – первая, не ты будешь – последним. А нить – останется… Остэ Инмаре – Святый Боже…
А за окном, как усталый мерин, понуро стоял октябрьский день. В больнице пахло палыми яблоками. Как ладаном.
Приторная сладость разливалась по казённым углам и обволакивала их и его, как матушка в детстве – в пелёнки. Из ткани белой. Шерстяной.
И не разорвать уж объятий той ткани вовек.
Яблоки падали где-то в прелые листья. Яблоки падали в прелые листья. Гуп! Гуп! Гуп! Так, так, так…