«А связало нас... мясо». Невероятные истории из жизни Олега Анофриева

Корреспонденту АиФ.ru Народный артист Олег Анофриев рассказал о Ростроповиче и Плятте, Моргунове и Крючкове, Вицине и Папанове. О Фаине Раневской и Нине Хрущевой. О подруге Майе Кристалинской и единственной супруге Наталье, с которой прожил более полувека.

- 1960-е годы. Рублево-Успенское шоссе. Деревня Жуковка. В подвале продмага собрались трое: директор магазина Толик — здоровый рыжий мужик с золотыми зубами, всемирно известный виолончелист Мстислав Ростропович и я, тощий актер театра и кино. Что могло связывать нас, абсолютно разных людей? Мясо! Хорошее мясо, купить которое без блата в то время было невозможно.

Картина напоминала настоящую подпольную сходку. Секретная операция по дележке мяса проводилась втихаря от томившихся в очереди покупателей, а главное — от заведующей мясным отделом и по совместительству директорской жены, наверняка считавшей, что Толя отдает лучшие куски не в те руки. К тому же возле черного входа постоянно крутился осведомитель. Правда, его присутствие никак нам не мешало: топтун был прикормлен Толиком, а я вообще не подозревал, что за кем-то из нас ведется слежка. Слава же, прекрасно знавший топтуна в лицо, в это самое лицо плевать хотел. Нервничали мы по другому поводу. Точнее, повод был у каждого свой: у меня недостаточная популярность, у Мстислава — его темперамент. Анатолий дергался от страха перед женой.

И вот наконец заветная туша собственноручно разделана директором продмага. Дальше начинался самый захватывающий момент. Лучшие куски Толик на огромном дубовом чурбане (зря все-таки жена подозревала его!) откладывал себе, чуть поплоше — Славику, еще хуже — мне... Ну а самые костлявые — безымянному топтуну. Во время «священнодействия» все трое говорили шепотом. Толик бурчал, что для опера и мозговая кость — подарок, я канючил, что за съемочный день платят сущие копейки. И лишь Слава — смешной, шепелявый, великолепный Слава — пританцовывал и прославлял нашего мясного покровителя. «Ну кто мы с тобой? — вопрошал он. — Никто! А Толик, дай Бог ему здоровья, гигант! Без него пропали бы и кино, и музыка, и великая русская литература». (Все знали, что на даче Мстислава живет «матерый уголовник» и «антисоветчик» Александр Солженицын). После завершения «операции» мы, втянув головы в плечи, со свертками под мышкой так же тихо и незаметно расходились.

«Мы взяли на абордаж и пароход, и капитана, и буфет»

Татьяна Уланова, АиФ.ru: Вы были дружны с Ростроповичем?

Олег Анофриев: С моей стороны было бы большим нахальством утверждать это. Мы были соседями по даче. Тогда ведь на Рублевке народу жило несравнимо меньше, чем сейчас. Я попал в эти края случайно, в основном здесь обитали кагэбэшники и люди искусства. По-моему, в Жуковке до сих пор сохранился концертный зал Мстислава. Сейчас этим никого не удивишь, а в 1960-е простым людям было страшно интересно: как это наш советский человек смог построить собственный концертный зал, для которого к тому же материалы и мебель привезли из Финляндии.

Ведь тогда в наших магазинах не было ничего: ни хорошей еды, ни приличной одежды. Снимается, к примеру, картина «Инкогнито из Петербурга». Приезжаем в Касимов — обыкновенный русский город с татарским привкусом. Обедаем где придется, курим что попадется и пьем то, что с большим трудом найдется. А в это время по Оке курсируют интуристовские пароходы с интуристовскими же буфетами. И вот кому-то приходит в голову гениальная мысль: уговорить исполнителя роли Инкогнито — популярнейшего в те годы актера Сергея Мигицко — нанести, как говорится, визит вежливости капитану такого судна и заодно отовариться в буфете. Сергей Николаевич поначалу сопротивлялся: «Неудобно, что о нас подумают?» Однако на следующий день, когда кораблик пришвартовался к пристани, Мигицко беспрепятственно миновал охрану и скрылся в каюте капитана, оставив нас в ожидании большого праздника. Через пять минут он сошел на берег, но руки его были пусты. Еще через минуту пароход прогудел и отчалил.

Нашему возмущению не было предела. «А где же икра, сигареты?» — наседали мы на парламентера, от которого предательски пахло французским коньяком. «Потерпите немного», — загадочно произнес Мигицко. Через несколько дней тот же интуристовский пароход вновь причалил к берегу. «Товарищи! — обратился к нам Сергей Николаевич. — По случаю моего дня рождения вся съемочная группа приглашается на банкет». Мы ахнули и тут же взяли на абордаж и пароход, и капитана, и буфет с уставленным яствами столом. Капитан по радио объявил: «Стоим до упора!» И полились тосты, песни, объяснения в любви имениннику. На следующий день я подошел к Сергею Николаевичу с небольшим сувениром. Мигицко, сильно смутившись, прошептал: «Про день рождения пришлось соврать...».

Еще городок Касимов был примечателен тем, что в нем находилась база по выделке шкур. Там эти шкуры разделывали, дубили, превращая в то, на чем можно сидеть и бросать на пол вместо ковра. Для нас же самое привлекательное заключалось в том, что из касимовского сырья получались замечательные дубленки. Представляете, что по тем временам значило иметь дубленку! Актеры играли, операторы их снимали, гримеры накладывали грим и все, буквально все в процессе работы думали о том, где бы разыскать подпольного скорняка и заказать дубленку. Нонна Мордюкова, помню, сшила себе и сыну Володьке. Я, как и многие, тоже привез по дубленке себе и жене. Правда, свою моя Наташа тут же выбросила: носить эти тулупы — чудовищно тяжелые и жутко вонючие — можно было лишь от большой нищеты.

Следующую дубленку, более высокого качества, нежели касимовские, я привез жене из Болгарии. Не забуду, как радовался известный скрипач Володя Чижик, умудрившийся отыскать в Софии белую дубленку для Гелены Великановой. Мы всей группой рассматривали ее, нюхали, щупали. Я тогда решил в пику Вовке найти красную, и, что самое интересное, нашел. А жена... Нет-нет, на этот раз не выбросила, но возмутилась: «Ты что, дед, не буду я носить красную!» и тут же продала подружке.

Консервы из чемодана ели и Марецкая, и Плятт, и Завадский

- За спектакли, сыгранные за рубежом, неплохо платили, раз супруге на дубленку хватило?

- Просто экономили на всем. Спасали суточные и продукты из чемодана. Но одно дело, когда я, молодой актер, в Париже трескал привезенные из Москвы консервы — ну не заработал пока на французские деликатесы, не стыдно. И другое дело, когда те же консервы из такого же чемодана ели и Ростислав Янович Плятт, и Вера Петровна Марецкая, и наш худрук Юрий Александрович Завадский, имевшие такие же суточные. Известным артистам, правда, всегда старались помочь — приглашали, например, на телепередачи. Правда, гонорары за эти выступления были невелики, дай Бог, если Завадский смог купить билет в «Мулен Руж».

- Кстати, как вам с ним работалось? Ведь Завадский позвал вас в театр сразу на главную роль. Это большая удача.

- Увы, моя театральная судьба сложилась не очень счастливо. Завадский действительно пригласил меня на ведущие роли, но вскоре взял Бортникова, и моя фамилия тут же перекочевала во второй состав. Я не в обиде на Генку, он трудяга-парень, талантливый человек, но, конечно, это было оскорбительно — меня, уже известного, популярного актера, снимавшегося в кино, подвинул какой-то студент! Это главная причина, по которой я ушел из «Моссовета».

Завадский очень ревниво относился к своему реноме. Не дай Бог кому-то из коллег в чем-нибудь его обойти! Узнав, что Охлопкова, в ту пору художественного руководителя тетра им. Маяковского, назначили министром культуры, Завадский, сидя в своем кабинете и нервно перебирая карандаши, съязвил: «Отныне культура станет площадной, как...» Никогда не матерился, а тут не сдержался. Он не стремился стать министром, но сам факт, что пост предложили не ему, очень его задел. Как говорится, не беда, что моя корова померла, хорошо бы и у соседа сдохла. К тому же они с Охлопковым враждовали.

Охлопков тоже был не подарок. Человек очень самолюбивый, любой уход он воспринимал как предательство и, кажется, вполне серьезно не понимал: как это от него можно уйти? В актерской среде ходило выражение: «Из театра Маяковского можно уволиться только вперед ногами». Каждого артиста он отпускал со страшным скандалом. У меня, например, это происходило с милицией — Николай Павлович не отдавал трудовую книжку. А что творилось, когда увольнялся Миша Козаков!

Но был исключительный случай, когда сам Николай Павлович чуть меня не уволил. Я, конечно, был виноват: с похмелья не пришел на спектакль. За меня отдувался Толя Ромашин — играл одновременно свою роль и мой эпизод, где я произносил какую-то физическую формулу, после чего исчезал в лучах света. Спектакль чудовищный, мне и на трезвую голову в нем тяжело было играть этого «Эйнштейна». Однако срывать спектакли непозволительно никому. «А с вами нам придется расстаться...», — произнес Охлопков, и вся труппа замерла. Казалось, пауза длилась вечно. «...Если это еще раз повторится!» — закончил он, и коллеги тут же бросились меня поздравлять.

«Ты считаешь меня своей кокоткой?» — воскликнула Раневская

- Почему же вы в таком случае променяли «царя» Охлопкова на «ревнивца» Завадского?

- Так Юрий Александрович Теркиным заманил! Знаете, как хотелось играть главные роли. Охлопков ведь тоже звал на Хлестакова, а на самом деле выпустил всего в одном спектакле по пьесе Миши Шатрова «Современные ребята», где пять главных ролей играли молодые актеры: Толя Ромашин, Саша Лазарев, Игорь Охлупин, Игорь Шувалов и я. Следующей большой роли до пенсии можно было ждать.

- Вам довелось работать в театре имени Моссовета с Фаиной Раневской. За ней тянулась слава язвительной особы. Вы ее побаивались?

- Без сомнения. Для нее все мы были пацанами, а она для нас — вечной бабушкой с огромным бюстом, на который постоянно роняла пепел от папирос. Большая, тучная, несуразная, подслеповатая, но все замечавшая. Помню ее в вечно растянутой кофте и в чем-то непонятном на ногах. Я даже не знаю, сколько ей было лет в 1960-е — сорок пять, пятьдесят? Скорее всего много больше... На сцене и в жизни она была одинаковой, никогда ничего не играла. Просто выходила — и оставалась Раневской. Помню, где-то на гастролях нам устроили обед в обкомовской столовой. За столом у Фаины Георгиевны завязывается разговор с официанткой. «Будьте любезны, стакан молока». — «Нет молока, товарищ Раневская». — «Разве вы еще не подоили свою обкомовскую корову?» После обеда я предложил: «Позвольте, заплачу». Она воскликнула: «Ты считаешь меня своей кокоткой? Тогда плати!».

Душой общества в «Моссовете» был, безусловно, Плятт. Общительный, обаятельный, эдакий Стива Облонский, очаровательный хозяин бала. В любой роли ему важно было спрятать под гримом свое истинное лицо — он наклеивал бороду, усы, брови. Однажды я спросил его полушутя: «Плятт, ну зачем тебе эти маски? У тебя и так нос огромный, хватит тебе его...» Он отмахнулся: «Ничего ты не понимаешь! Ну кому я интересен как Плятт?»

Мы приятельствовали, вместе снимались в «Коллегах». Но любил ли он меня? Кажется, он вообще никого не любил, кроме, может быть, своей больной супруги Нины. К ней он относился с необычайной нежностью и заботой. Впрочем, похоронив ее, тут же женился. Почти в семьдесят лет. Нет, не на молоденькой. На вдове своего друга по гимназии Николая Литвинова, который вел когда-то детские радиопередачи. Она тоже работала на радио.

«Подарил свое место на Новодевичьем кладбище»

- Случаи срыва спектакля больше не повторялись?

- Той истории хватило на всю оставшуюся жизнь. До сих пор вспоминаю с содроганием. Хотя в те годы пили многие и помногу. Помню, снимаясь в картине «Коллеги», мы с Алексеем Сахаровым и Васей Лановым частенько позволяли себе лишнего. Тем не менее, фильм получился. Правильно говорил Юра Яковлев: «Актер всегда должен быть чисто выбрит и... немножечко пьян».

- На съемках, как правило, царит душевная, семейная атмосфера. При этом в повседневной жизни мало кто из артистов может похвастать дружбой с коллегой.

- Но бывают и исключения. Например, с Женькой Моргуновым — общительным, своеобразным и очень непростым мужиком — мы дружили. Многие не воспринимали его всерьез, считали чуть ли не прохиндеем. А он был интеллигентнейшим человеком, на рояле играл. Хотя, чего греха таить, мог порой что-нибудь и отчебучить.

Моргунов был страшно обижен на Никулина. Последние годы они даже конфликтовали. Будучи полноправным членом гайдаевской троицы, Моргунов считал себя обойденным славой. Юра — народный артист СССР, Герой Соцтруда, Гоша Вицин — народный. А он — всего лишь заслуженный. Как-то в сердцах он воскликнул: «Юрка думает только о себе. Я ему этого не прощу!».

Словом, не нравилась Женьке эта ситуация, и он взялся сам написать за себя ходатайство. Потом долго ходил по кабинетам, в приемной председателя Совмина его уже знали и отказывались разговаривать, так он однажды подловил Николая Тихонова в лифте и сунул ему бумажку: «Я — Моргунов, подпишите!» Тот настолько опешил, что тут же подписал...

В отличие от общительного Женьки, Гоша Вицин был «человеком в футляре». Никто не знал о его отношениях с супругой, с дочкой. При этом кокетничать с женщинами Гошка страшно любил, но невинно, так сказать, без последствий. Когда мы в беседе ненароком касались интимных тем, он своим писклявым голоском вопрошал: «А зачем? Это вообще не нужно. Для организма вредно». Вот и пойми его — всерьез говорил или смеялся.

Гоша безумно любил бродячих собак. Я недоумевал: «Что ты не возьмешь хорошую, породистую?» Ответ следовал философский: «Порода придумана людьми. Но что же делать с этими, которые гибнут на улице? Они сами пристают ко мне, идут следом...» С большой нежностью Вицин относился к своему говорящему волнистому попугайчику. Когда птичка умерла, он не смог ее похоронить, держал в морозильнике. Мы друг другу и страшно гордились, если у кого-то получилось лучше. В жизни Гоша не ругался никогда и всегда осуждал меня за нецензурные выражения: «Ну перестань, ты же интеллигентный человек!».

А вот Бориса Федоровича Андреева (коллеги называли его коротко: Б.Ф.), в отличие от Вицина, без крепкого словца представить трудно. Кроме того, у него были странноватые ассоциации, а юмор — почти черный. Однажды сидит он босой у берега на досках. Вечер, прохладно. Спрашиваю: «Борис Федорович, простудиться не боитесь?» «Пора привыкать, — басит он в ответ, — гроб ведь тоже из досок будет». Или другой пример. Приезжаем в Сочи. Администратор съемочной группы еще не знает, в какой гостинице нас поселят, и водитель автобуса колесит по городу в поисках пристанища. Б.Ф. не выдерживает: «Такое ощущение, будто покойника возят по любимым местам...» Участвуем в концерте. Я пою: «А ты знаешь, с собой на Марс каждый запах возьму, каждый звук». Ухожу за кулисы — там меня уже поджидает язвительный Андреев: «Песня у тебя какая-то фекальная...»

Он был очень своеобразным человеком. Я бы даже сказал, загадочным. В конце жизни подарил полагающееся ему по статусу место на Новодевичьем кладбище Петру Алейникову.

Добрые отношения связывали меня с Толей Папановым. Я знал его с тех пор, когда он только начал служить в Театре сатиры — еще на Бронной. Мы были соседями. Дом на улице Алексея Толстого (народ окрестил его «палубой» или «деревяшкой») строили для важных персон. Поселились там старые большевики, кое-кто из политиков и артистов. Толе квартира досталась вполне приличная, я же получил какой-то недомерок — 33 метра (включая три комнаты и 6-метровую кухню), да еще на первом этаже. До этого я жил рядом с вокзалом в кошмарном вонючем клоповнике с коридорной системой и, переезжая в элитную «деревяшку», мечтал, что уж теперь заживу как человек. Но не тут-то было: почему-то именно под мою квартиру стекались нечистоты со всего дома, и я чуть ли не ежедневно вызывал сантехников. Толе же «повезло» поселиться на последнем этаже, и его регулярно заливало.

«Жить ей осталось немного», — сказал отец о моей подруге Кристалинской

- То есть с Папановым вы были друзьями по несчастью?

- Да, но все-таки не близкими. Настоящая дружба связывала меня с Крючковым. Когда я купил дачу (тогда еще не дом, а полдома), первым пригласил порыбачить на Москву-реку Николая Афанасьевича. Мы и сблизились-то благодаря рыбалке. Это было в 1960 году. Вместе с Васей Лановым и Настей Вертинской в Ялте я снимался в «Алых парусах», а Крючков в другой картине играл капитана буксира. И хоть жили мы в разных гостиницах, но постоянно виделись в городе или на студии.

Однажды встречает меня Николай Афанасьевич: «Ну что, Олегорский (так он звал меня и Олега Стриженова), айда завтра на рыбалку? Готовь удочки... Нет? Ну ладно, нам все дадут...» Утром едем на пирс, к пограничникам. Там уже наготове удочки, катер... В тех местах славно ловится ставридка на «самодур» — цепляется на крючки, как виноград, только успевай дергать. Но вот что интересно: Николай Афанасьевич рыбу терпеть не мог, никогда ее не ел, обожал исключительно сам процесс. В тот день он с шиком преподнес целое ведро ставриды Лидии Николаевне Смирновой: «Лида, почисти рыбешечку-то!»

В те годы у нас была небольшая бригада поющих актеров — Николай Крючков, Володя Трошин, Лева Барашков... Мы ездили по стране с творческими встречами. Крючкову достаточно было прочесть со сцены монолог «За Родину! За Сталина!» — и зал уже рукоплескал.

Ездила с нами и Майя Кристалинская. Мы вместе начинали на эстраде. Майя была необыкновенно красивой и очень мужественной женщиной. Мало кто знает, что с юности она тяжело болела. Ее шея была буквально прожжена электронными пушками, и, чтобы скрыть неприглядные шрамы, Майя носила платочек. Я, как и многие, долго не догадывался о ее болезни, пока она, зная, что мой отец врач, однажды не попросила: «Олег, может, твой папа посмотрит меня?» Тут следует сделать отступление. Отнюдь не светило медицины, не академик, только в конце жизни получивший звание заслуженного врача, мой отец был хорошим терапевтом и диагностом с огромным опытом работы. Каждое лето, как только у студентов заканчивалась сессия, он отправлялся главврачом в санатории МГУ — в Геленджик, Сочи, Ялту. К слову, я появился на свет именно в одной из таких командировок и вплоть до 1939 года с июля по сентябрь жил с родителями на юге.

Итак, я привел Майку в гости. Мы сидим за столом, пьем чай, а может, и вино, болтаем, смеемся, и я невзначай прошу: «Пап, посмотришь мою подругу?» Отец о чем-то спросил Майю, дал какой-то совет, но я не особо вникал в их разговор. А когда я проводил Майю и вернулся домой, отец вдруг говорит: «А ты знаешь, сынок, что у твоей подруги тяжелейшее заболевание? Рак лимфатических узлов. Ей жить осталось совсем немного...» Я вскипел, накинулся на отца: «Как ты можешь такое говорить?»

Папа ошибся только в одном — он и не подозревал, какой жизнестойкостью обладала эта женщина. Майя выдержала несколько чудовищных операций и до последнего дня, пока были силы, выходила на сцену...

«По газонам никому нельзя ходить!» — заметила Хрущева

- А где вы встретили будущую жену?

- О, это весьма любопытная история! Представьте: три приятеля-студента Школы-студии МХАТ едут в Алупку — в санаторий с «романтическим» названием «Рабочий уголок». Кадрим девочек, весело проводим время, перед отъездом, как водится, обмениваемся координатами. Тут выясняется, что у моей пассии нет телефона, и она пишет номер подружки. В Москве назначаю девочке свидание, она приходит, но не одна... Увидев подружку — Наташу, я влюбился раз и навсегда. И с первой же встречи начал ухаживать так активно, что даже в день прощания советского народа со Сталиным в марте 1953-го побежал не в Колонный зал, а к ней на свидание. Наташа жила в центре, на Пушечной улице, по которой двигался основной поток скорбящих. Толпа была абсолютно неуправляема, люди визжали, орали, давили друг друга насмерть. Пройти с улицы Горького во дворы мешали заслоны кагэбэшных машин. Но любовь к будущей супруге была сильнее страха оказаться в этой мясорубке. Купив буханку хлеба, я стал изображать перед стражами порядка сироту казанскую, причем канючил так правдоподобно: «Домой иду, мама больная, хлебушко надо отнести...», что меня пропустили, даже не проверив документы.

- Со Сталиным-то попрощаться успели?

- Как же, дважды ходил. Но исключительно ради любопытства. Я ведь несмотря на молодость уже знал, что такое репрессии. Мой средний брат пятнадцать лет провел в лагерях, сидели и некоторые родственники.

Во время войны брат, пробиваясь к Ленинграду, попал в окружение где-то в финских лесах. Командир отряда взял тачанку, два пулемета, своего ординарца — и выскочил из окружения, а ребята остались. Брата ранили в ногу, он потерял сознание. Очнулся в какой-то лесной больничке, кругом — финны. Из кормежки — клюква, грибы да желуди.

В 1944 году по ноте Молотова провели обмен пленными. Нашим солдатам выдали приличное обмундирование, погрузили в эшелоны и повезли домой. При этом никто не заметил, что теплушки с решетками, что ходят часовые. Когда тебя везут из плена, разве станешь обращать внимание на такие «мелочи»?

Сначала их привезли в Новомосковск, в построенные немцами в шахтах концлагеря. (Немцы ушли — лагеря остались). Страшно сказать, через что довелось там пройти. За колючей проволокой их мучили допросами. Брату рукояткой пистолета сломали челюсть, потом «случайно» ему на ногу упал угольный пласт — он остался без трех пальцев. За малейший проступок заключенных бросали в яму с голодными крысами. И вдруг из этого ада от брата приходит весточка: «Жив, здоров, могу ли что-нибудь добавить?» На всю жизнь я запомнил эту фразу. Потом — опять несколько лет тишины... Вернулся брат только в 1953-м, но прожил недолго, здоровья уже не осталось.

Где-то под Новороссийском в самом начале войны погиб и мой старший брат. Володе было всего 28.

- Долго вы ухаживали за Натальей Георгиевной?

— Поженились мы через год после смерти Сталина, а вот жить семьей стали почти сразу после знакомства. Хотя в те годы это было не принято, как и многое другое. Например, когда я после свадьбы пришел в Детский театр с обручальным кольцом, меня тут же прозвали окольцованным мальчиком. Кольцо тогда носили разве что старики в деревне...

С Натальей мы больше 60 лет вместе. За эти годы всякое, конечно, было — ругались, даже разбегались и снова съезжались. Мы оба страшно ревнивы, но дожили вместе до седин — это целиком и полностью ее заслуга. Она врач, умнейшая женщина.

- В молодости, поди, частенько давали супруге поводы для ревности?

— Наверное, у нее были причины для беспокойства. Мне не однажды приходилось работать с красавицами. Взять хотя бы Настю Вертинскую — Ассоль в «Алых парусах». А во время первого Московского кинофестиваля посчастливилось целый день провести с Лолитой Торрес — настоящей западной звездой. У нас как раз шли два или три фильма с ее участием, и власти приняли решение — чтобы советские актеры показали зарубежным гостям достопримечательности Москвы. Меня «прикрепили» к Торрес.

Приезжаем на Ленинские горы в новый, только что отстроенный Дворец пионеров. Идем шумной ватагой прямо по газонам, я увлеченно рассказываю: «Здесь будет это, там — то...» Вдруг подбегают какие-то странные женщины — с виду вылитые пионервожатые: «Немедленно остановитесь! Сюда нельзя!» Я пытаюсь возмущаться: «Да вы что, девочки! Это же Лолита Торрес». «Девочки», как оказалось — кагэбэшницы, не слушая, отталкивают нас в сторону... В следующее мгновение из Дворца пионеров выходит группа, в которой выделяются две женщины — Нина Петровна Хрущева и жена Яноша Кадара — Мария. Узнав, что в толпе — супруга Хрущева, Лолита, наплевав на охрану, тут же двинулась к ней. На Западе-то уже хорошо знали, что такое реклама, и актриса хотела непременно сфотографироваться с первыми леди СССР и Венгрии. Я стал перед Хрущевой извиняться: мол, известная артистка... Нина Петровна в ответ строго мне замечает: «Ну и что? По газонам никому нельзя ходить».

Богословский заставил телезрителей бежать в МГУ с валенками и фикусами

— Именно в те годы на телевидении появился «Голубой огонек», и вы были одним из первых ведущих.

— Самый первый «Огонек» вел Миша Ножкин, затем стали приглашать других артистов, в том числе меня. На нескольких передачах я работал вместе с Поладом Бюль-Бюль Оглы, Евгением Стебловым, и космонавтом Алексеем Леоновым. Только потом решили задействовать телеведущих, поэтому у многих сегодня «Огонек» ассоциируется с Игорем Кирилловым.

Цензура тогда была жесточайшая. Помню, кто-то из дикторов, зачитывая очередное обращение руководителя государства, вместо «коммунисты-лениНцы» произнес: «коммунисты-лениВцы». Тут же, конечно, исправился, но наказания избежать не удалось. Кара следовала суровая — допустивший ошибку на «Огонек» больше не попадал.

Случались и курьезы. Один из «Огоньков» (передачи шли «живьем») транслировался из главного здания МГУ на Ленгорах, и шутник Никита Богословский предложил телезрителям конкурс: кто первым принесет валенки и фикус, получит радиоприемник. Через несколько минут после объявления пол-Москвы рвануло к университету с валенками и фикусами. Люди с воплями: «Нам обещали радиоприемник!» ломились в здание, пытаясь выбить дубовые сталинские двери. Творилось что-то невообразимое. С большим трудом удалось довести программу до конца.

Смешно и грустно. В те годы достать хорошее мясо или выиграть бытовую технику было для людей огромным счастьем. Или даже подвигом...