Царюк

Случилось это еще, когда я работал на птицефабрике в Смолевичах. Была делегация на нашу птицефабрику, то ли с Таджикистана то ли с Узбекистана. Водили их целый день, все показывали – и бройлерные и кормовой цех и убойный. А вечером сделали праздничный стол. Собрались все, вплоть до мастеров, сказали речи, трохи выпили и обменялись подарками. У нашего директора было уже для таких случаев заготовленное литье с МАЗА: Ленин килограммов на сорок и Человек улетающий в космос. И после того, как состоялось вручение, один из этих нацменов что–то сказал своему шоферу, тот пошел и принес с машины этот зверинец. В тройной раздельной клетке, я тебе не могу передать, как те георгины на клумбах – три красавца петуха, ну такие, что аж наша плановичка взвизгнула от восторга. В тот же вечер они и уехали. Ленина с космонавтом нашли потом деревенские почти возле самой дороги на Борисов, видать этим лень было тащить глубоко в лес такую тяжесть, а петухов забрала себе начальница восьмого бройлерного цеха Валя Герасимович. Решили, что их в клетках мучить таких красавцев, и выпустили в цех. А утром позвонили с медпункта и сказали, что ночью поклевали до крови всю, а особенно в голову раздатчицу по фамилии Галуза. Отправили пожарника посмотреть в чем дело, он вернулся с побитыми руками и говорит, что сделать ничего не может, потому что они летают как птицы, ничего не боятся и лучший способ избавиться от них — это открыть транспортные ворота и выпустить из к чертовой матери на волю в лес, который вокруг птицефабрики. Так и сделали. Эти петухи, нужно отдать им должное, моментально сообразили, что им предлагают и вылетели вон на свободу, вслед за ними убежали штук двадцать яйценесущих кур. Про эту историю быстро забыли. Никто не подумал, что могли делать три этих петуха всю ночь среди целого цеха селекционных образцов. Яйца, полученные от производителей распределили по инкубаторам в бройлерные и только через три месяца пошли сообщения от работников нижнего звена, по поводу новой породы цыплят, которые умнее и агрессивнее других, поэтому берут себе больше питания, быстрее растут и не сидят в ячейках как все, а ходят и летают по цехам.
А между тем в лесу вокруг птицефабрики тоже начались непонятные вещи. Во первых исчезло все разнообразное мелкое зверье, во вторых пошли жалобы на поклев жителей деревни Лужки, которые ходили на работу на птицефабрику через лес. По рассказам нападение на людей осуществляли крупные птицы похожие на петухов организованно и массово. Так же выяснилось, что из яиц, которые работники фабрики брали для своих домашних хозяйств незаконно, вылупились куры неизвестной породы, быстро выросли, объеденились в стаю, заклевали собаку породы беларуская овчарка и улетели в лес.
— Ну как это можно такую ерунду рассказывать, — возмутилась вдруг из своего угла кладовщица, которая до этого момента тихо сидела в углу и что–то вязала из ниток ярко красного и зеленого цвета. — Уже нет ни каких сил это слушать. Чему ты учишь подрастающее поколение. Что он может, — она ткнула в меня пальцем, — из твоей истории хорошего для себя взять.
— Так что тогда? – спросил Царюк.
— Расскажи ему что–нибудь патриотическое. Ты же воевал, что тебе нечего рассказать.
— Пожалуйста, сказал Царюк, — можно и патриотическое.
Когда немцы пришли, мне было пятнадцать лет, а когда нас освободили, мне уже было восемнадцать и меня сразу призвали.
Оружие дали — ППШ и к нему два диска, которые не вставляются, нужно подгонять, х**вая штамповка. А сапог не дали. Вернее дали, но их забрали старослужащие. Мы, — сказали они, на эти сапоги с сорок первого года в очереди стоим, а ты в сорок четвертом пришел и хочешь сразу, чтобы тебе сапоги.
Тогда я взял и совершил подвиг.
— Какой подвиг? – спросил я.
— Ну, какой на войне подвиг. Застрелишь побольше, вот тебе и подвиг. А офицер говорит, надо бы тебя к награде, да всех ваших, кого с оккупированной территории награждать не положено. Но если просьбы какие есть, рассказывай, частным порядком, можем удовлетворить. Я ему говорю про сапоги. Тогда офицер приказывает старшине, чтобы слазить ночью со мной на передовую и добыть мне обувь. Как двенадцать часов наступило, полезли. Перед этим как раз большие бои шли на нашем участке и много лежало кругом побитого народу. Сперва наши, наши кругом, но старшина говорит, с наших брать не будем, у наших сапоги – говно, давай немца искать. Нашли двух немцев, рядом лежат. Старшина говорит, примеряйся. Я спрашиваю, как. Ложись вальтами и ноги впритык. Померили на одном, не мой размер – маленькие, померяли на другом, трохи великоваты, но на теплую портянку как раз. Стали снимать, не снимаются, примерзли. Тогда старшина него сверху лег, а ногами как дал ему по носкам, так сапоги и соскочили. Надевай говорит. Я надеваю, а оно не лезет. Это старые ноги остались. Выковыряли, и назад я уже в новых сапогах пополз. Знаешь, что такое немецкие сапоги, импортные. Им сносу нет. Вот, до сих пор ношу.
— Царюк, — вмешалась слушавшая наш разговор кладовщица, — ну что ты хлопцу голову задуриваешь всякой ерундой. Я же тебе эти сапоги месяц назад выдавала.
— Это не те сапоги, это совем другие, — ничуть не смущенный разоблачением сказал Царюк.
— У тебя баба была? — спросил Царюк, когда кладовщица удалилась в каптерку.
— Нет, еще, — ответил я ему честно.
— А сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— А хочешь ее попердолить, — он указал на дверь каптерки, за которой скрылась сорокалетняя кладовщица.
— Нет, — сказал я, — спасибо. Вы лучше ее сам попердольте.
— Я не могу.
— Почему, — отозвался я с готовностью, понимая, что это завязка к новому сюжету, и нужно только побыстрее вывести Царюка из вступительной части.
— Не могу, связан клятвой, — сказал он многозначительно. Я вот и не женат и никогда им не был.
— Вы дали клятву верности. Как это случилось, где, когда? – спросил я.
— В сорок пятом в Германии. Ну–ка дай пшеничную.
Американская сигарета была платой за новую историю. Я открыл и поднес ему пачку и он ловким щипком выхватил две.
— Слабые, — сказал он, — я одной не накуриваюсь.
Значит история такая. Великая отечественная война уже перенеслась на территорию проклятой Германии. Мы находились в Восточной Пруссии. Стояли там в одном городке. Разведроте вышла задача, проверить старый замок, который находился отдельно в лесу. Взяли меня, потому что я за три года, пока жил с теткой в оккупации, научился говорить по–немецки. В школу ходил. Да, а что ты удивляешься, школы, как немцы в Минск зашли, через две недели открылись. Между прочим хорошо учился. Сейчас я уже все перезабыл, а тогда знал многие немецкие слова.
— Ну, какие например?
— Ну, вот 'Пиз*еклаус' по ихнему клюква. Но это давно было, а сейчас из памяти все вышло, потому что практики нет. С кем мне по немецки разговаривать. Вот ты по–немецки понимаешь?
— Ну, так, на уровне школы.
— Вот видишь, а когда–то это же был ваш еврейский язык.
Замок был в десяти километрах от городка, где мы стояли, в лесу. Нам не хотелось идти пешком и мы ждали студора, на котором два офицера уехали в медсанбат на бл**ки, конечно не дождались, и уже вечером вынуждены были пойти своим ходом. Старшина сказал, что замок пустой, и по рассказам местных живет там только одна женщина, как бы ведьма. Карты не было, мы слегка заблудились в лесу и к этому замку пришли заполночь. Навстречу нам выбежала овчарка и стала лаять. Пацаны хотели застрелить, но старшина сказал, не надо, потому что недавно был приказ не трогать местное население. Тут же вышла молодая женщина, крикнула и собака сразу ушла. Кто–то из наших сказал, что нихуя себе у немцев дрессировка, если бы мы их не победили тоже сейчас были у них послушные, как тот собака.
Старшина спросил, я перевел, кто еще есть в помещении замка. Она сказала, что никого, кроме ее нет.
Обошли, посмотрели все вокруг, пусто. Никого, кроме немки и ее собаки и даже не понятно чем питаются, но голодными и худыми не выглядели. Саршина спросил, где остальные? Она что–то ответила, чего я не понял. А электричество откуда, свет в замке? Она сказала, что генератор стоит на ручье. Решили заночевать во дворе, развели костер и попросили у нее посуду, кашу сварить. Она дала эмалированную белую кастрюлю. Красивую. Я раньше таких не видел и говорю старшине, что жалко костром такую кастрюлю портить. А он сказал, что нехуй ихнюю посуду жалеть, они нашу не жалели. Сварили поели и еще осталось. Хлопцы разведчики говорят, сходи к бабе отнеси каши и может договоришься ее попердолить, а то ведь ни разу еще никого не пердолил, убьют и никогда не попробуешь этого дела.
Молодой я был, здоровый и мысль, чтобы попердолиться все время и днем и ночью была у меня в голове. Время было строгое, сталинское, за онанизм, если поймают – расстрел и за изнасилование населения расстрел. За все расстрел. Когда это знаешь, еще больше хочется.
— Неужели за онанизм расстреливали? – спросил я.
— А ты как думал, расходование семенного фонда, — без тени улыбки ответил он.
— Царюк, закричала из коптерки кладовщица, сходи в 21–й, возьми у них упаковочного, а то мне паковать у пакеты нечем уже совсем!
— После обеда схожу, — отозвался Царюк, — чего сейчас уже ходить. Так на чем я остановился?
— Вы пошли в замок, чтобы угостить немку кашей и заодно ее попердолить.
— Некоторые думают, что замок это х*й знает что. А на самом деле это обыкновенный дом двухэтажный, каменный, старый, холодный. Каждую комнату нужно отдельно топить. Сама она жила на нижнем этаже, а верхний был нежилой, хламьем всяким заваленный. Я зашел и охуел. На цепях висит огромный котел, под тем котлом горит огонь, а в том котле как в ванне голая купается она.
Увидела меня, засмеялась и говорит: Ты, солдатик, пришел подарить мне свою мужскую силу.
А я отвечаю, что вот мол каши пшеной с салом принес.
Она говорит: Кашу отдай моему брату, и указывает на собаку. Я послушался, поставил к собаке кастрюлю, он осторожно понюхал и стал жрать. А она продолжает: — А знаешь ли ты, что после меня ты никогда никого не сможешь больше полюбить. И клятву мне дашь.
Да, думаю себе, хули мне твоя клятва. Кто меня заставит ее соблюдать.
А она как мысли мои прочитала и говорит, нарушишь, сразу умрешь. Согласен?
Согласен, говорю, сам глаз оторвать не могу, такая она голая.
Она посмотрела на меня, ах как она посмотрела на меня и говорит:
"Щедрый дар, что ты хочешь взамен?"
А я спрашиваю, что можно?
Она говорит, все что хочешь, деньги, власть, например. Ну, что мне те ее деньги, когда все по карточкам, а власть это беспокойство, нахера мне эта власть. Нам беларусам главное, чтобы нас не трогали.
— Так что вы выбрали?
— Ну, а чего бы ты на моем месте пожелал?
— Не знаю, сказал я. Чего–нибудь необыкновенного.
— Летать хотел бы? — спросил он иронически.
— Да, конечно летать, — с радостью подхватил я.
— Вот все мы в этом возрасте одинаковые дураки. Нам бы только ебаться и летать, а об последствиях не думаем. Так я ей и пизданул, что хочу летать. На кой черт мне это нужно было. Пусть бы головой подумал, а не каким другим местом.
— Летать, это прекрасно, — сказал я.
— Говнясно, — передразнил он меня, — хуясно. — Где ты будешь летать, в цирке? Кто тебе позволит. Все под контролем. Кругом ПВО. Летать ему, бля.
— А дальше?
— Тогда она говорит мне, идем со мной. Повела в комнату все там, как в госпитале ванная и душ. Мыло дала, полотенце, халат, тапочки. Я помылся как следует. Потом к столу. Ну, со жратвой у нее не очень, тут бы и моя каша пригодилась, да собака всю сожрал, а выпивка у нее своя, немецкая. Но пить она много мне не дала, сказала, что это ослабляет. Когда выпил, я ей признался, что это у меня первый раз, а она говорит, я знаю, поэтому тебя и выбрала. И гонит такое, что для поддержания ее ведьминской силы ей нужны чистые юноши, а война всех побрала, но встретился я, русский солдат–освободитель.
— Ну, вы ей запердолили? — спросил я нетерпеливо.
— Запердолил, — сказал он печально.
— А потом?
— Когда рано утром уходили, она мне вот это подарила, — он снял с головы старую шапку–ушанку и показал приколотый с внутренней стороны бортика значок.
— Это же свастика, — сказал я.
— Свастика–хуястика. Свастика направо загнута, а здесь в другую сторону. Это ножки, мужские и женские, а посредине точка, в смысле они пердолятся. Это символ любви и плодородия. Сказала носи на себе, это тебя сохранит. И я много лет прятал. Если бы нашли, расстреляли, кто бы там стал разбираться в какую сторону там эти ножки.
— И хранила она вас?
— Не знаю, — сказал Царюк. — Однако видишь, живой.
Эта деталь в его истории с талисманом показался мне явно выдуманной и я, дабы разоблачить рассказчика окончательно, спросил:
— А как же с полетами?
— Летаем потихоньку в свободное время.
— Можете показать.
— А так, на честное слово, ты не веришь?
— Верю, но интересно посмотреть.
— Хорошо, — сказал Царюк, — но с тебя бутылка. Он кряхтя встал, как на физзарядке поднял руки вверх, вытянулся и вдруг что–то невидимое подхватило его за руки, подняло и пронесло под потолком складского помещения.
В тот же момент открылась дверь, из коптерки высунулась кладовщица и визгливо закричала:
— Царюк, ты же обещал этого больше не делать, ты же клялся. Ну, как теперь тебе можно верить!
Царюк спланировал на тюки с телогрейками и сказал:
— Вот видишь, а ты хочешь чтобы я летал. Нахуй оно мне усралося.

Написал rabina1950 на microproza.d3.ru / комментировать