МХАТ им. Горького воссоздал постановку Немировича-Данченко
Спектакль идет непривычные 3 часа 40 минут, два антракта, в зале яблоку негде упасть. Что пришли смотреть зрители? Музей легендарной игры? Тени забытых триумфов?
Судя по заверениям, в театре прошла кропотливая работа по изучению архивов, репетиционных записей, старых фотографий, но не для того, чтобы сымпровизировать на тему великого театрального языка Художественного театра, а затем, чтобы буквально воссоздать его. Это не попытка оттолкнуться от школы Станиславского, но попытка ее - этим спектаклем - восстановить. Тут снова сказывается продюсерское видение художественного руководителя Эдуарда Боякова: представить старое как новое, кто сказал, что это не открытие?
Многие старались угадать цели реконструкции? Музеефицировать спектакль, оживив его? (Театр ведь не поддается буквальной музеефикации - даже видеосъемки не передают энергетику живого действа и его художественный объем). Оживить, чтобы поклониться великим мастерам, начавшим мхатовскую историю, и их школе? Ответить на запросы московской публики, ее консервативного (может быть, даже и) большинства, вздыхающего по старой мхатовской игре, о которой они слышали по рассказам бабушек? Наконец, вылить воду на пожары мелких артистических бунтов в театре против новых театральных языков и нарушающей замшелость современности, пожаловавшей на сцену вместе с новым художественным руководством? ( Кто теперь возопиет в адрес Боякова "Что с МХАТовскими традициями?!" Как "что"? МХАТовские традиции реставрируются)
Судя по премьере, пока расчет оправдался во всех смыслах. Публика собралась самая разная: еще не забывшие былую стать и московский снобизм старушки, их внуки с волосами, выкрашенными в оранжевый цвет, уткнувшиеся в мобильники молодые неразговорчивые девушки в модных брюках и тетеньки в платьях с рюшами. Театральная публика всегда неожиданный микс, но в этом зале особенным было другое. Как быстро публика затихла, срослась, и как тонко соединилась в одно целое, дающее неожиданно слаженную реакцию. Тихий смех - кстати, и легкие аплодисменты - кстати, все - кстати. И становилось понятно, что и Чехов, и МХАТ публику большого города за сто лет все-таки чему-то выучили. Например, чуткости и точности чувств.
Прекрасная сценография, можно было бы добавить "старомодная", будь это премьера 2020-го, но это премьера 1940-го в 2020-м. И смотреть в спектакле интереснее всего не сейчас рождаемый образ, а рисунок роли, придуманный 80 лет назад. И увидев все это, понимаешь, что Бояков, кажется, прав в своих реставрационных планах: почему найденное тогда должно исчезнуть?
Однако саму историю, рассказанную нам Чеховым, зритель все равно слышит сквозь 2020 год. Ужас грубости - тема нашего времени. Одиночество и любовь, которая не перестает быть любовью от своей незаконности - про нас. Мечта о труде и мучительность его в каждом дне - тоже. Угасание молодости. Счастье жить в большом городе, где никто тебе не знаком, а ты не одинок - неожиданный, почти незамеченный нами чеховский ответ на все наши "одиночества в толпе". Невозможность Москвы, при всей ее сегодняшней доступности.
Действие, воспроизведенное вроде бы "по старинке", течет так сложносоставно, сюжеты струятся на сцене, как вьющиеся ленты, не задевая друг друга, но рассыпая смыслы и настроение. Чехов - полный, несокращенный, где теперь так играют?
Да, Вершинин старомодно красив, теперь интересные мужчины красивы по-другому. Да, Маша, по-старому влюблена, сейчас "по-другому" проступают чувства. Но Ирина - вне всяких временных примет - так измучивается и гаснет на сцене, а Чебутыкин так непростительно грубеет! Невозможно не отметить работу режиссеров Нины Литовцевой и Иосифа Раевского, потому что спектакль точно не рождает желание указать на очень невысокий уровень профессиональной актерской культуры, которое на других спектаклях лично у меня часто сдерживается лишь статусом "друга театра".
Со мной на премьеру приходила коллега, обозреватель "РГ" Ирина Краснопольская, подростком видевшая на МХАТовской сцене в "Вишневом саде" Книппер-Чехову. Через пять минут после начала спектакля, в двух антрактах и в конце она продолжала повторять "Это точно Чехов". И была права.