Уголёк в остывающей золе
Недавно в Болгарии прошли парламентские выборы. Они показали: страна выбрала курс дальнейшего сближения с европейскими соседями. А с русскими «братушками» не исключено новое охлаждение. Мне посчастливилось на излёте СССР работать в уникальном двуязычном журнале «Дружба» – в связке с болгарскими журналистами и писателями. Журнал – совместное издание двух комсомолов – выходил в Москве и Софии шесть раз в год. Главными редакторами были известные поэты Владимир Фирсов и Лучезар Еленков. Представители редакций собирались на совместные планёрки в Москве и Софии, обменивались стихами, прозой и публицистикой, занимались переводами, ездили по интересным местам двух стран, собирая материалы для публикаций.
Возможную смену вектора тогда не могли даже представить. Мой шеф Владимир Фирсов, славянофил до последней капли ракии (болгарская водка), бывало, говаривал: «Когда я слышу слово «дружба», моя рука сама тянется к стакану». То была поэтическая шалость, на самом деле рука наша чаще тянулась к перу, чтобы открыть новые горизонты взаимного интереса...
Но вот Болгария снова отдалилась от России, как уже бывало не раз. И сейчас для Болгарии не редкость волны яростной антироссийской кампании в СМИ. Цель ясна: убедить людей, прежде всего молодёжь, в том, что с 1944 по 1990 год в Болгарии властвовал «преступный тоталитарный режим», а страна находилась «под пятой СССР». Будто и не сделала Болгария за те годы при содействии Советского Союза колоссальный цивилизационный рывок, став развитой индустриально-аграрной страной с современной образовательной, культурной и социальной сферой! Помните выражение «развитой социализм»? Это формулировка болгарских коллег. Теперь же Болгария вновь – развивающаяся.
Давно уже нет журнала «Дружба», ушли в мир иной многие коллеги. Нет и моего друга Йордана Янкова – поэта, журналиста, знатока современной живописи. В болгарской редакции он работал ответственным секретарём. Мы как-то незаметно сдружились с ним, наше общение продолжалось и после закрытия журнала. В искренних и трогательных письмах мой друг изливал свою душу. Это случилось не тогда, когда мы пребывали в эйфории дружбы, а в трудные годы, когда наши страны стали дрейфовать в разные стороны. Как он был потрясён тем, что мы – русские и болгары – потеряли! Перечитывая письма, я всякий раз убеждаюсь, что отношения между людьми по природе своей естественнее и искреннее, чем хитросплетения политики. И воспоминание, как непогасший уголёк в остывающей золе, вдруг согреет озябшую душу.
«Итак, Алёша, я безвозвратно старый человек. Живём на пенсию, наш с Ниной бюджет составляет 300 левов. Этих денег хватает только на скромное питание. В доме нет отопления. Сейчас, когда пишу тебе, в моей комнате плюс 10. За окном идёт снег. Красиво, но холодно.
Наш переход к демократии длится уже 20 лет. А сколько ещё продлится этот «долгострой», никто не знает, остаётся только ждать и уповать на лучшее. Меня же такая ситуация побуждает писать. Пишу, хотя у нас уже не читают поэзию. Бессмысленно, но печатаю, вопреки логике.
Извини, что письмо получается немножко грустным. Что же делать? Пытаюсь жить по принципу Есенина – «не жалею, не зову, не плачу», но удаётся это с большим трудом. Помнишь ли, как мы в гостинице читали его стихи?..»
Йордан Янков прекрасно знал русскую литературу, особенно поэзию. Это он открыл для меня весь спектр поэзии Серебряного века и поэзии русского художественного авангарда. Любовь к художникам-импрессионистам привил он же.
В болгарской столице было несколько книжных магазинов (книжарниц), буквально забитых нашими изданиями, в том числе и теми, каких в Москве было не сыскать. Поэтому книги составляли основную часть моего багажа, когда улетал из Болгарии.
Как же было тогда с Есениным? Утомлённые жарой и ходьбой по книжарницам, мы зашли ко мне в номер. Я раскрыл только что купленный томик Есенина. «Почитай, Алёша, вслух», – попросил Данчо. Стихотворение я не выбирал, оно само открылось: «Ты жива ещё, моя старушка? / Жив и я. Привет тебе, привет! / Пусть струится над твоей избушкой / Тот вечерний несказанный свет...»
С большим трудом дочитал до конца. К тому времени мамы уже не было лет пять. Йордан, видимо, понял моё состояние и предложил: «А теперь послушай меня: «Москва, и град Петров, и Константинов град – / Вот царства русского заветные столицы. / Но где предел ему? и где его границы – / На север, на восток, на юг и на закат?»
«Данчо, – прервал я его, – это не Есенин, кто автор? Тютчев?» – «Как ты догадался? – удивился Данчо. – У вас эти стихи давно напечатаны. Нашёл их, когда изучал в университете российскую филологию».
Это было открытие! Данчо – тихий философ-лирик, поклонник истинного искусства, который казался безнадёжно аполитичным, на самом деле размышлял над такими весьма «геополитическими» стихами русского поэта, о которых я не имел представления. В университете этот стих мы не проходили, хотя блестящую лекцию о поэзии Тютчева помню до сих пор.
За новое увлечение мне, уже во времена перестройки, устроили головомойку в отделе пропаганды ЦК КПСС. Там не понравилось, что журнал «Дружба» вознамерился опубликовать ряд малоизвестных произведений авторов Серебряного века и любопытные факты из их жизни.
Первым заверстали малоизвестный очерк Марины Цветаевой «Нездешний вечер». Он-то и послужил детонатором. Особенно возмутительными посчитали первые строки: «Начало января 1916 года, начало последнего года старого мира. Разгар войны. Тёмные силы. Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов». Слушал я назидательную речь и думал: снимут или не снимут с меня мою собственную шкурку? Пожурили, но без вытекающих последствий.
Мой «воспитатель» скоро стал министром культуры.
«Алёша, я изолировал себя от всего ненужного, вредного, унижающего и развращающего. Не смотрю телевидение, не читаю газеты, не слушаю радио. Немного новостей – и только. Зато читаю и перечитываю русские книги.
Не могу подробно рассказывать о прошедшем – трудно писать, рука плохо слушается. Когда распишусь, ты убедишься, что твой друг никогда не забывал тебя, твою Родину. Да как можно забыть те прекрасные годы! Вот и сейчас, когда пишу эти строки, оживают в памяти те застолья с русским хлебосольством – всегда настолько искренние, что бывало трудно устоять, но я старался.»
«Устоять» – это, скорее всего, для улыбки. Данчо никогда не злоупотреблял, не позволяло здоровье.
«Дорогой дружище Данчо! Я тоже стал сентиментален. От твоих слов любви к нам, к России у меня наворачиваются слёзы, и ничего с ними поделать не могу. Признаюсь, я не настолько глубоко проникся добрыми чувствами к Болгарии, но я никогда не смешивал истинных болгар с политическими лицемерами. Мне часто вспоминаются прекрасные дни пребывания у вас, где всегда чувствовал себя как дома. Не просто же я взялся написать книжку очерков о болгарских строителях в СССР, назвал её «Отныне и навсегда». Жаль, что не оправдались мои надежды. Уверен, русофобия отдельных политиков и недалёких людей пройдёт, а искренние, добрые чувства между нами, нашими народами останутся навсегда. Пусть моя книга написана с позиций советского менталитета, но, отбросив идеологическую шелуху, там можно найти немало искренних слов в адрес болгарских работяг, которые работали на Курской магнитной аномалии, строили гигантский металлургический завод. А сколько было непротокольных встреч! Болгары – прирождённые строители, у вас каждый дом – крепость».
Несколько последних маршрутов для наших совместных поездок я выбирал, словно предчувствуя, что скоро они станут невозможны. На Чукотку отправились в конце августа. С нами была сотрудница журнала Цветана Зикулова, жена большого болгарского генерала из военной разведки. Может быть, этот факт ускорил и упростил получение визы в погран-зону. Однако непогода смешала наши планы, и поездку на остров Ратманова, на самую восточную советскую погранзаставу, пришлось отменить. Я же так хотел показать друзьям: вот где восходит солнце, до Японии ему идти и идти не один час; отсюда до Русской Аляски – рукой подать, здесь происходит смена дат. Не повезло.
Некоторым утешением стало посещение лихтеровоза-гиганта «Алексей Косыгин», вошедшего в бухту Провидения. Мы изрядно устали, путешествуя по этажам судна, и продрогли, возвращаясь в гостиницу. Увы, согреться было нечем, в посёлке действовал сухой закон. Вскипятили воду, заварили чай. По радио звучала музыка. И вдруг Данчо поднял палец: «Моля ви!» («Прошу вас!»). Мы замерли, а Данчо расцвёл в улыбке: по радио зазвучала популярная в Болгарии песня на его слова «Слънцето е в моите коси...»
Цвета растрогалась и вынула последнюю заначку – четвертинку ракии «Эвскиноградская», которую в обычном магазине я не видел. Досталось по глотку, но насколько они были символичны!
Песни Йордана Янкова и композитора Зорницы Поповой пользовались большим успехом не только в Болгарии, их тандем получил множество международных призов, особенно на фестивале «Золотой Орфей», на котором Алла Пугачёва в 1975 году стала Примадонной.
Данчо всё-таки поделился некоторыми воспоминаниями о наших путешествиях, опубликовав их в книге «Художники».
«На открытке, которую послал в Болгарию из посёлка Провидение, я написал, что отправляю её с «конца света». Так принято называть Чукотку. По-моему, лучше будет говорить: Чукотка – начало света... Это трудно определяемое чувство конца-края земной суши. Оно по-прежнему не оставляет меня. А пока у меня такое ощущение, как будто я прикоснулся к истине».
Данчо имел удивительное чутьё на таланты. В Анадыре мы познакомились с молодым художником Виталием Петровым. Данчо предсказал ему большое будущее. Так и вышло. Благодарные северяне к фамилии художника после его преждевременной смерти присоединили почётный титул Камчатский.
«Дорогой Алёша! У тебя хорошая, добрая память. Всё было точно так – и в Эрмитаже, и в Пушкинском музее в Москве. Признаюсь, я очень люблю русскую живопись XIX века. Прежде всего – Суриков, Крамской, Серов, Грабарь, Куинджи, Врубель, Саврасов и его ученик Левитан. В XX веке также много русских имён мирового уровня.
Согласен и не устану повторять, что те годы были замечательные. Жаль, что у нас поднимается русофобия. Слава богу, у меня сохранилась страсть к хорошим книгам, однако бедный поэт не в состоянии их покупать. А вот перед книгой Юрия Безелянского «99 имён Серебряного века» не устоял. Блестящие портреты поэтов, прозаиков, философов и издателей. Потрясающие судьбы!
Пусть новый, 2010 год принесёт тебе и Тамаре здоровье и счастье. Твой Данчо (9.01.2010)».
Что же было тогда в Ленинграде? Опять погода вмешалась в наши планы. Конец августа – в Москве тепло, даже жарко, а в Питере – холод, дождь, снежная крупа, Данчо в сандалиях шлёпает по лужам в Эрмитаж, следом в лёгкой одежонке – размокшие и продрогшие – Нина, жена, и Милена, дочка. Наконец-то входим в музей. Тепло и величественно! Данчо, стряхнув с головы осадки, прямой дорогой, как будто не в первый раз, направляется в сторону зала импрессионистов. Я пытался обратить его внимание на редкие экспонаты прикладного искусства, на единственный в Эрмитаже шедевр Франсиско Гойи «Портрет актрисы Антонии Сарате», но он удостоил его лишь беглым взглядом, стремясь к другой актрисе, в зал, где обосновалась Жанна Самари Огюста Ренуара.
Я впервые видел её портрет во весь рост. Актриса как бы обращалась к нам с какой-то просьбой, нежно, даже с долей смущения и живого трепета. «Данчо, – шепчу я – он внимательно посмотрел на меня. – Мне неудобно сидеть перед дамой». Я поднялся, с улыбкой косясь на Данчо. Встал и он, но – замечу – без тени иронии. Женщина-смотритель удивлённо взглянула на нас.
Прощаясь, он (возможно, мне показалось) слегка поклонился в сторону портрета. В поезде по пути в Москву Данчо спросил: «Завтра сможем побывать в Пушкинском музее?» Я знал, почему он спросил – «Не мадам ли Самари пригласила тебя на свидание?» Данчо улыбнулся: «Не только – там много прекрасной живописи!»
Подобные воспоминания постоянно крутятся в моём сознании. А перед глазами, в окне, – пруд, заснеженный посёлок на противоположной стороне, где, наверное, Утрилло мог бы найти вид, достойный его кисти. Там, в железобетонных коробках, живут из поколения в поколение люди, которые не знают ни Ренуара, ни Родена, да и с Пушкиным не всё однозначно. Сейчас у кого-то из них нет работы, значит, стабильного заработка. Они просто выживают, хотя и в этих условиях успешно размножаются, а молодёжь обзаводится иномарками. У них – другие интересы, простые, как булка хлеба насущного.
Об этом я не писал болгарскому другу. Об этом я подумал, когда Данчо рассказал о трагедии, которая стала причиной его инфаркта и прочих несчастий. После закрытия журнала он в компании других единомышленников создал академию художеств. Успех этого учебного заведения был потрясающий. Сотни талантливых ребят стали дипломированными художниками и дизайнерами, педагогами, многие были приняты в Союз художников, некоторые вошли в его руководство. «Академия просуществовала 11 лет, – писал Данчо, – пока злые силы не порушили наше дело. О причинах ты наверняка догадываешься: китчозная культура, которая сейчас властвует, не терпит серьёзных национальных явлений».
Ещё вспоминаю поездку в Смоленск. Она прошла, как всегда, в духе дружбы. Завершился приём русской баней в колхозе. Молодой председатель от души похлестал нас дубовым веником. Пар поддерживали хлебным квасом. Йордан воспринял баню как высшее проявление дружеских чувств.
История древней смоленской земли захватила моих коллег сходством: из века в век смоляне и болгары не знали мира. Побывали в Ельне, где будущий маршал Жуков впервые с начала Великой Отечественной разбил немцев и освободил город, пусть и ненадолго. Зато вселил уверенность, что фашистов можно побеждать. Нам вручили памятные рушники. Потом Данчо повесил свой дома на видном месте, среди картин.
На обратном пути, проехав село Петрищево, притормозили на обочине, расстелили рушник на капоте «Волги», попрощались с землёй смоленской и поприветствовали московскую. Перед тем как снова сесть в машину, по одному сходили в лесок. Вернувшись, Цвета поинтересовалась: что там за канавы? Конечно, она, жена военного, догадывалась об их происхождении. Траншеи и окопы, подтвердил я. От Смоленска до Москвы вся земля изрыта. Напомнил: здесь зимой сорок первого немцы казнили Зою Космодемьянскую. В Болгарии в то время знали многих наших героев. Цвета хотела что-то сказать, но слова застряли у неё в горле. Она упала на моё плечо и зарыдала: «Сколько же вам пришлось пережить!»
«Дорогой Алёша! Посылаю тебе книгу «Художники», мемуары, моя жизнь среди друзей-художников. Набралось более 20 имён – болгары и четыре иностранца: латыш Янис Анманис, сибиряк Яков Яковлев, туркмен Аннамухамед Зарипов, которых ты знаешь по выставке молодых художников в Москве. И, конечно же, Виталий Петров. Книга понравилась нашей критике и получила первую премию Союза болгарских писателей. Её признали «Книгой года». Тираж разошёлся моментально.
Летом читал только Тургенева. Готовлюсь перечитать «Войну и мир». Очень занимает судьба Лёвина из «Анны Карениной». Это самый очаровательный образ в мировой литературе. Трогательно хороша и его жена Кити. Повторюсь, русская литература – моя большая вечная любовь. У меня есть мнение, что Пушкин писал некоторые стихи в стиле XX века. Жаль, что эти модерновые стихи современное литературоведение держит на втором или третьем плане по значению. У нас 15 переводов «Евгения Онегина». Мой друг Григор Ленков сделал очередной очень удачный перевод, за что получил главную премию Союза писателей. После её получения он исчез. Говорят, что его убили конкуренты. Увидеть бы того Дантеса.
Дорогой мой Алёша, делаю тебе важное признание: я отказался от операции на сердце. Врачи дружно говорят о её необходимости, но в то же время предупреждают о большом риске.
Заканчивая письмо, считаю необходимым сделать важное для тебя признание: я не друг России. Я люблю Россию – большой чистой любовью! Никто не сможет вырвать её из моего сердца!
Обнимаю – твой Данчо, г. София. (03.02.2011)».
Это было последнее письмо. Мой друг ушёл в тревоге за день сегодняшний, но и с надеждой, что здравый смысл восторжествует и мы снова начнём понимать друг друга. Я верю в искренность его чувств. Он никогда не сорил высокими словами.
Алексей Исаев, журналист