Левон Оганезов. Старость меня дома не застанет

...Недавно задумался: сколько же времени я на сцене? Подсчитал и пришел в ужас: шестьдесят два...

...Недавно задумался: сколько же времени я на сцене? Подсчитал и пришел в ужас: шестьдесят два года! С «кошмарной» цифрой примирил перечень имен замечательных артистов, с которыми довелось поработать.

В Америке два с половиной года проработал во французском ресторане l’Ermitage рядом с театральной частью Бродвея. Однажды туда наведался Челентано. Увидев гостя, я начал играть попурри из его самых известных песен. Адриано застыл в изумлении, потом подошел к роялю и сказал по-английски: «Кроме тебя, парень, в этом Нью-Йорке никто эту музыку не знает...»

Когда разговорились с продюсером певца, тот пожаловался: «В Европе ему шагу ступить не дают. Только и слышим: «О, Адриано!» Все хотят получить автограф, сфотографироваться. А здесь он никому не нужен. В общем, ты сильно его удивил и порадовал».

В Нью-Йорк мы с женой Соней и младшей дочкой Дашей потянулись за старшенькой — Маша, окончив Гнесинское училище, в девятнадцать лет перебралась за океан. Оглядевшись на новом месте, сделала вывод: «Музыкой здесь не прокормишься» — и поступила в университет на факультет «Международный бизнес и финансы». Получила диплом, несколько лет проработала в корпорации General Electric финансовым аналитиком. Потом вместе с подругой открыла в Нью-Йорке продюсерскую компанию по организации концертов и гастролей. Проект оказался удачным и существует до сих пор.

Конечно, мы с женой сильно скучали по Маше, а Даша так без нее просто жить не могла. Разница в возрасте у наших девчонок десять лет, но они очень привязаны друг к другу.

Работу в Нью-Йорке нашел сразу. В городе более полумиллиона русских, меня узнавали на каждом шагу. Незамедлительно поступило приглашение преподавать фортепиано в музыкальной школе, я его принял, набрал учеников. Кроме того, аккомпанировал нашим артистам, приезжавшим в Штаты на гастроли. Вместе это приносило неплохой доход, но я хотел, чтобы девочки ни в чем не знали отказа. В большой семье моего отца действовало правило: если ты мужчина, то чем бы ни занимался, должен полностью обеспечивать семью.

Я этому закону следовал неукоснительно, поэтому обратился за советом к давно обосновавшимся в Нью-Йорке приятелям:

— Как бы устроиться пианистом в приличное заведение?

Они научили:

— В Сохо не суйся, там и наркота, и поножовщина. Походи по ресторанам в окрестностях Карнеги-холла, проси разрешения поиграть бесплатно — увидишь, тебя обязательно кто-нибудь зафрахтует.

Заглядывал в ресторан и если видел пианино, спрашивал: «Можно я у вас немного поиграю?» В третьем по счету ко мне после получасового выступления подошла хозяйка — поинтересоваться репертуаром:

— А что вы вообще играете?

— Все!

Ответ ее устроил, а уж когда выяснилось, что мы соотечественники, на родном русском об условиях договорились быстро. Полноправной хозяйкой ресторана мою новую знакомую сделал муж, у которого в Москве был свой серьезный бизнес, и она не только не загубила семейное дело, а напротив (знай наших!), сделала «l’Ermitage» одним из самых модных мест в районе Манхэттена.

Играл я каждый вечер кроме понедельника до часу —полвторого ночи. После одиннадцати большую часть публики составляли артисты бродвейских театров, зашедшие расслабиться после спектакля. В начале девяностых в Штатах уже шла борьба с курением в общественных меcтах, но ресторанов это еще не коснулось — разве что владельцев заставили установить пожарную сигнализацию.

Однажды заваливается большая актерская компания, все разом закуривают — и включается сигнал тревоги. Я моментально подхватываю его «мелодию» и выдаю импровизацию. Участники мюзиклов фишку тут же просекли — повскакивали с мест, зааплодировали, набросали кучу денег.

В тот раз все получилось спонтанно, но у меня имелся и постоянный прием раскручивания публики на гонорары. Опять же, приятели-музыканты научили: «Берешь большой стакан, бросаешь в него двадцатидолларовую бумажку — и меньше уже никто не положит». Действовал этот прием безотказно.

Однажды я попал впросак — да такой, что могли и побить. Восьмого мая звонит хозяйка ресторана: «Левон, завтра в полдень у нас заказ на тридцать персон. Люди солидные, в возрасте. Придите, пожалуйста, поиграйте». Прихожу. За длинным столом сидят люди, выпивают, разговаривают. По-русски. Ну кто может собираться большой компанией в День Победы? Конечно ветераны. Начинаю потихоньку наигрывать песни военных лет — «Землянку», «Темную ночь». Из-за стола поднимается высокий седой старик — и прямо ко мне:

— Молодой человек, не надо играть эти песни. Лучше довоенные. Знаете что-нибудь из репертуара Петра Лещенко, Изабеллы Юрьевой?

Бросив на него недоуменный взгляд, киваю:

— Знаю конечно.

— Вот это подойдет. Понимаете, мы воевали с другой стороны...

Стал играть «Чубчик», «Черные глаза», «Белую ночь», «Караван» и еще долго приходил в себя от изумления: с какой стати власовцам собираться в День Победы? Чего ребята празднуют-то?

С Изабеллой Юрьевой я был знаком давно, пересекался с ней у папы в обувной мастерской, располагавшейся в Трехпрудном переулке. К Саркису Оганезову ходила заказывать, как бы сейчас выразились, «эксклюзивные» тапочки половина артистической Москвы. Помимо Юрьевой заставал у него Ивана Семеновича Козловского, Сергея Яковлевича Лемешева, мужа актрисы Людмилы Целиковской архитектора Каро Алабяна. Знаменитости трепали меня по макушке, спрашивали, как дела в школе, слушаюсь ли родителей.

Знакомство с Изабеллой Даниловной возобновилось в начале семидесятых. Мы с Кобзоном делали программу романсов. Иосиф, если загорался какой-то идеей, не мог остановиться на малом — ему требовался весь материал по теме. Добыл где-то записи малоизвестных романсов в исполнении Юрьевой, а на них из-за плохого качества половину слов не слышно. Озадачился:

— Левон, ну где же достать тексты? Может, на радио?

Я пожал плечами:

— Зачем такие сложности? Давай у нее самой спросим.

— Она что, жива?!

— Конечно! И прекрасно, говорят, выглядит.

Нашли номер телефона, договорились о встрече. Иосиф достал — тогда же в свободной продаже ничего не было! — шампанское, хорошие конфеты, ветчину, копченую колбасу, апельсины. Когда приехали, увешанные пакетами, хозяйка растерялась: «Спасибо, но мне так неловко». После очного знакомства всплеснула руками:

— Иосиф, а я вас знаю! Песни в вашем исполнении часто передают по радио!

— Так я и по телевизору нередко выступаю, — уточнил Кобзон.

Изабелла Даниловна засмущалась:

— У меня нет телевизора. А вас, Левон, я помню еще мальчиком.

После короткой светской беседы Иосиф приступил к сути визита:

— На ваших записях плохо слышен текст...

— Каких записях? — несказанно удивилась Юрьева. — Я никогда ничего не записывала!

— Ну как же! Мы их даже с собой принесли. Давайте магнитофон, послушаем.

— Магнитофона у меня тоже нет. Только старый патефон.

Иосиф вызывает своего водителя, дает деньги и велит: «Поедешь в комиссионный магазин, что за филармонией, купишь японский двухкассетник».

Хозяйка не могла налюбоваться на подарок: какой он ладненький и управляется всего двумя кнопочками! Наконец поставили запись, но не дослушав первого куплета, Изабелла Даниловна воскликнула: «Это не мой голос! В жизни так не пела! Это не я!» Реакция хозяйки была понятна — она впервые услышала себя в записи.

Несмотря на серьезный возраст, память у Юрьевой была поразительной — она продиктовала Кобзону тексты всех своих песен. Потом разговорились о ее житье-бытье. После смерти мужа Иосифа Аркадьева, который был и администратором, и автором стихов ко многим романсам, и просто бесконечно любимым ею человеком, для Изабеллы рухнул весь мир. Она отказывалась выступать, и организаторы концертов очень скоро о ней забыли. Вокруг роились только мошенники и аферисты, скупавшие по дешевке бриллианты, которые дарил жене Аркадьев. Бархатный мешочек, где они хранились на черный день, стремительно пустел.

Через некоторое время после нашего первого визита Кобзон предложил Юрьевой дать сольный концерт в ЦДРИ. Сначала она категорически отказалась: «Я сто лет не выступала, и голос уже не звучит!» Но мы с Иосифом видели, как лестно ей это предложение и как на самом деле ей хочется на сцену. Я вызвался аккомпанировать, и несколько месяцев прошли в серьезных репетициях.

Настал вечер концерта. Изабелла приехала в черном строгом платье с изящным белым воротничком. Глянув в щелочку между половинками занавеса, всплеснула руками: «Аншлаг! Столько людей меня помнят — кто бы мог подумать?!»

Как аккомпаниатор я выходил на сцену первым, и вслед мне полетело наставление, с которого начиналась каждая из наших репетиций: «Только не играй как Ашкенази, я ненавижу его аккомпанемент!» Такое неприятие по отношению к аккомпаниатору, с которым Юрьева проработала много лет, казалось странным, тем более если учесть, что музыка к одной из самых любимых и часто исполняемых ею песен «Белая ночь» была написана Давидом Владимировичем. Так как он не был членом Союза композиторов и по старым советским правилам не мог претендовать на авторство, в изданиях писали: «Автор музыки неизвестен, обработка Д. Ашкенази».

Что уж там произошло между Изабеллой и Давидом и стало причиной разрыва, я не расспрашивал, и вступаться за Ашкенази, которого считал одним из самых ярких аккомпаниаторов, в данной ситуации было смешно. На момент последнего концерта Юрьевой шел восьмой десяток, а умерла она в 2000-м, на сто первом году жизни. Четверть века Кобзон ей бескорыстно помогал.

Другой человек-легенда Леонид Утесов попрощался со сценой в семьдесят пять. Концерт проходил в Клубе железнодорожников, где много-много лет назад состоялся его дебют. Выглядел Леонид Осипович хорошо, но держал долгие паузы — то ли переводил дыхание, то ли вспоминал слова. Когда затянул:

— Дороги-и-е мои-и-и... — в зале кто-то не выдержал:

— Москвичи!

— Правильно, — похвалил Утесов и довел-таки песню до конца.

В ту пору это еще не было традицией — дав последний концерт, через какое-то время снова вернуться в строй, а спустя еще пару лет отправиться в новый прощальный тур. После выступления в Клубе железнодорожников Утесов сидел дома. Если отправлялся гулять, то по раз и навсегда заведенному маршруту: от улицы Каретный Ряд, где жил, до сада «Эрмитаж». Выходил всегда с палочкой и в сопровождении женщины, которая помогала вести домашнее хозяйство. Его жены Елены Иосифовны давно не было в живых, а единственная дочь Эдит долго болела и умерла за полтора месяца до его ухода.

Вместе с Кобзоном, с которым я работал много лет, мы часто заезжали к Утесову перед нашей репетицией. Иосиф привозил пакеты с гостинцами: сыр, колбаса, апельсины и прочая снедь. В доме Утесова все это моментально пряталось, и мы долго сидели за пустым столом. Хозяин распоряжался: «Ну-ка, давайте мне парочку свеженьких анекдотов — у меня гости сегодня».

Отсмеявшись, пускался в воспоминания. Нам уже уходить, а он одну и ту же байку по третьему кругу рассказывает.

Кобзон просит:

— Леонид Осипович, хоть стакан чаю-то налейте.

— Подожди! — машет на него рукой Утесов. — Мы еще сами не пили.

Большинство старых артистов довольно прижимисты, но я их не осуждаю — как говорится, жизнь заставила. По той же причине и персон с легким характером между ними не наблюдалось. Пальму первенства по взрывоопасности держала Лидия Андреевна Русланова, которой перед выходом на сцену надо было обязательно кого-нибудь обругать: «Уйди отсюда, не мельтеши перед глазами!» или «Ну что ты размалевалась как профурсетка!» Так знаменитая исполнительница народных песен заряжалась перед выступлением. К слову, ее гример и костюмерша, внеся последние штрихи в образ, мгновенно испарялись.

Однажды перед большим сборным концертом в Колонном зале Дома союзов конферансье (сейчас уже не помню, кто именно, — кажется, Борис Брунов) подговорил всех артистов и рабочих сцены: «Давайте, когда я приглашу к выходу Русланову, все спрячемся. Интересно, кого она тогда матюками обкладывать будет?»

Сказано — сделано. Конферансье зовет Лидию Андреевну и тут же бегом присоединяется к нам, спрятавшимся в комнатке за кулисами. В щелочку наблюдаем за тем, что происходит. Русланова обеими руками поправляет бюст и оглядывается по сторонам. Ни души. Послать некого! Тогда она с размаху пинает колонну: «Понаставили тут столбов!» — и просияв благостной улыбкой, павой выплывает на сцену.

Я познакомился с Руслановой в конце шестидесятых, когда в составе трио, которое сам создал, участвовал в концертах Театра массовых представлений — была такая форма культурного обслуживания населения. Резкая со всеми, к музыкантам Лидия Андреевна относилась снисходительно, легко прощая мелкие грехи.

В шестидесятые — семидесятые годы с ней работали замечательные баянисты — отец и сын Пичуевы. Дав все концерты в Кисловодске, труппа театра в шесть утра выдвигается на следующую гастрольную точку. По пути останавливаемся в небольшом придорожном кабачке — позавтракать. На столах кувшины с домашним вином. Все понемногу выпили, закусили шашлыками с овощами и зеленью — и, как говорится, ни в одном глазу. А Пичуевы взяли с собой большой кувшин вина — чтобы им, холодным и приятным на вкус, утолять жажду. И так наутолялись, что уснули в автобусе, а по прибытии на место никто не обратил на них внимания, не разбудил. Водитель увез баянистов за две сотни километров на автобазу.

Проснувшись, Пичуевы стали в панике звонить организаторам турне: «К концерту в полдень никак не успеваем! Придумайте что-нибудь!» Когда о проблеме рассказали Руслановой, она сразу обратилась к нам: «Сынки, сыграйте мне «Валенки» и «По Муромской дорожке». Сможете?» Конечно мы смогли. К пятичасовому концерту подтянулись Пичуевы, и Лидия Андреевна, чуть пожурив, их простила. Однако спустя какое-то время опять вышла на нас с просьбой выступать с ней во время «чесов» по стране. Причина, думаю, была чисто экономической: баянистам Русланова отстегивала из своего кармана, а наш аккомпанемент доставался ей даром. У трио рояль, контрабас и ударные была твердая ставка, не зависевшая от количества времени, проведенного на сцене. Другое дело — солисты-вокалисты и народные артисты, которые за короткое выступление получали очень приличные гонорары.

Однажды стоим за кулисами с Борисом Федоровичем Андреевым, которого друзья и коллеги звали между собой БФ. На сцене Павел Лисициан поет песню Долуханяна:

И где бы ни жил я

и что бы ни делал —

Пред Родиной вечно в долгу...

БФ комментирует: «Еще б не в долгу — сто сорок рублей за один концерт получаешь!»

Другой эпизод с гастролей в Сочи. Время — одиннадцать утра. В полдень концертная бригада должна выехать дальше по маршруту, но артисты еще на пляже: кто-то надеется напоследок словить загар, кто-то плещется в море. Появляется БФ — в черном костюме, при галстуке, в неизменной кепке. На берег вылезает Дудник.

— Геня, ну как водичка? — спрашивает Андреев.

— Да так себе, градусов восемнадцать, наверное.

БФ — презрительно:

— Портвейн!

Остроумие — редчайший дар, но мне повезло общаться и дружить с главными остроумцами прошлого и нынешнего столетий. Первое место в этом рейтинге по праву принадлежит Аркадию Арканову. Он никогда не ставил себе задачу рассмешить, у него это получалось само собой и всегда — с абсолютно бесстрастным выражением лица. Потом его шутки разлетались по свету и каждый выдавал их за свои. Аркадий к хищениям интеллектуальной собственности относился спокойно, даже, можно сказать, безучастно.

Однажды сидим за кулисами: я, он и Измайлов. Арканов выдает смешной парадокс, Лион текст тут же записывает и просит:

— Аркаша, можно я это со сцены сейчас прочитаю?

— Да читай на здоровье, — разрешает Арканов. — Я таких штук двести в день придумываю.

Не поняв, что сейчас произошло, Измайлов радостно выпархивает на сцену.

Следующую остроту присвоили себе полдесятка коллег Арканова, но я могу засвидетельствовать его авторство, поскольку присутствовал при рождении. Давным-давно, в начале семидесятых годов прошлого века, Ангола при поддержке Советского Союза боролась за независимость, не желая больше оставаться колонией Португалии. Руководил освободительным движением Агостиньо Нето, ставший первым президентом страны. В 1979-м по приглашению ЦК ВЛКСМ он приехал в Москву, где его приняли с распростертыми объятиями. Чему комсомольцы могли научить зарубежного гостя-повстанца? Правильно — пить водку! И вскоре пятидесятишестилетний Нето умер от цирроза печени. Тело из Москвы в Анголу отправили в цинковом гробу. Когда мы с Аркановым вместе прочитали траурную заметку, он задумчиво проронил: «Что же это получается? Приехал Нетто, а уехал Брутто?»

Однажды летом в его доме отключили горячую воду и Аркадий пришел помыться ко мне в «берлогу» — так я называю однокомнатную квартиру на первом этаже, которую много лет назад купил под студию, кабинет, репетиционный зал и т. д. Направляясь в ванную, гость спрашивает:

— Лева, у тебя там шампунь есть?

— Да, в розовом флаконе, называется «Моя малышка».

— Ну, этим-то я знаю, что буду мыть!

Даже на пороге смерти Аркадий не изменил себе. Когда пришел к нему в больницу, друг встретил меня словами: «Вот придумал себе новый электронный адрес: «я — собака — ум — точка — ру». Это была наша последняя встреча — через неделю Аркадия не стало.

С горечью сознаю, что большинство героев историй, которые сейчас рассказываю, пребывают в ином мире. Кто-то ушел туда раньше, кто-то совсем недавно. От скорби и печали спасает надежда, что они вместе и так же, как в земной жизни, разыгрывают друг друга.

Большой концерт в Колонном зале. Никулин рассказывает два очень смешных анекдота — публика ржет, просто покатывается. Мы с Кобзоном стоим в кулисе. От души посмеявшись над анекдотами, ждем, когда конферансье объявит нас. Подходит Никулин:

— Вы сейчас куда?

— В Театр эстрады.

— О, я тоже туда! Значит, встретимся.

В Театре эстрады было заведено: как только приезжает Кобзон, его тут же выпускают на сцену. Не барское это дело — ждать очереди. Закончили выступление, я направляюсь за кулисы и вдруг слышу, как Иосиф говорит в микрофон:

— Дорогие друзья, предлагаю вместе разыграть Юрия Никулина. Сейчас он приедет к вам с двумя свежими анекдотами. Вот этими...

У Кобзона великолепная память — никулинские анекдоты он рассказывает слово в слово. Зал умирает со смеху.

— Давайте договоримся, — продолжает Кобзон, — что будете встречать его анекдоты гробовым молчанием. Ни одного смешка — молчок! Согласны?

— Да! Конечно! Давайте! — прокатилось по залу.

Мы прячемся в дальней кулисе и ждем выхода Юры. Вот он появляется на сцене и рассказывает первый анекдот. Зал безмолвствует. У Никулина шок — с такой реакцией публики он еще не встречался. Рассказывает второй — опять тишина. Постояв немного в задумчивости, Юра спрашивает: «А Кобзон здесь уже был?» Тут зал грохнул так, что задрожали подвески на люстрах. Будь на месте Никулина кто-то другой, мог и обидеться на Кобзона за сорванный номер и пережитый шок, а Юрий любил потом рассказывать эту историю, сопровождая ее уморительными комментариями.

Я знаю великое множество анекдотов, однако и мне нечасто удавалось пополнить коллекцию Никулина. Обычно только начинал рассказывать свеженький — Юра тут же его продолжал. Те же, что прежде не знал, незамедлительно корректировал: рассчитав идеальную форму анекдота, убирал лишние детали, смещал интонацию — и получалась абсолютно гениальная история!

За кулисами во время концертов и на улице, когда прогуливал собаку, к нему подходили незнакомые люди — прежде всего молодежь:

— Юрий Владимирович, а вы новый анекдот про... (дальше шла тема) слышали?

— От вас — еще нет, — отвечал Никулин и тут же рассказывал другой, над которым все покатывались.

Сейчас об этом мало кто помнит, но первый год «Белый попугай» выходил не под председательством Юрия Владимировича. Эта программа вообще родилась случайно. В 1993 году два богатых одессита — один к тому времени уже перекочевал за океан, второй только собирался — решили издать двухтомник под названием «Антология анекдотов» и в преддверии выхода из печати попросили Горина придумать веселую рекламную телепередачку.

Гриша подключил к работе Арканова и меня. Пилотник имел бешеный успех у зрителей, и стало понятно: именно такой программы не хватало на отечественном ТВ, надо делать продолжение. Первые два выпуска вели Горин и Рязанов, потом Эльдар «отпал» и Гриша остался в одиночестве. Не скажу, что передача сильно от этого проиграла, но сам жанр предполагал наличие соведущего. Кого позвать — долго не думали. Конечно главного специалиста по анекдотам. Юрий Владимирович с радостью принял приглашение, ему придумали «должность» председателя клуба «Белый попугай» и белую моряцкую кепку.

У каждого эфира была своя тематика, и большинство приглашенных артистов не знали ни одного подходящего анекдота. Их тексты печатали под диктовку Юрия Владимировича, а потом раздавали гостям. Чтобы травить анекдоты, нужно особое дарование. Ты можешь блистать на сцене или в кино и при этом быть совершенно бездарным рассказчиком. Однако Никулину и Горину каким-то образом удавалось сделать так, что ни один из участников не облажался.

Мы с Аркановым сочинили для «Белого попугая» цикл веселых песен. Задумка была такой: поскольку молодежь сегодня книг не читает, будем знакомить ее с мировой классикой, пересказывая сюжеты понятным юным согражданам языком и положив тексты на попсовые мелодии. Мне особенно запомнился «Идиот» по «мотивам Достоевского» и с музыкой в стиле Шуфутинского:

Помню я тот зимний вечер,Дверь открыла ты сама,И глаза твои, и плечиВраз свели меня с ума.Но судьба в очко играет,Даму треф десяткой бьет,Был князь Мышкин просто фраер,Стал князь Мышкин — идиот!

В следующих двух куплетах развивалась тема бессердечия и коварства Настасьи Филипповны, а рефреном шла строчка: «Видел я, как ты, в натуре, баксы кинула в камин!»

Потом мы с Аркадием — он соло, я аккомпанемент — исполняли эти песни на концертах, творческих встречах со зрителями — и они неизменно пользовались успехом.

На съемках «Белого попугая» случались нештатные ситуации, но это никогда не становилось причиной разборок с техническим персоналом — поскольку люди собирались веселые, все обращалось в шутку. Однажды на голову Никулина упала тренога с фонарем. Юрий Владимирович даже не ойкнул и не шелохнулся, только заметил с невозмутимым видом: «Потом скажут «Никулин был в ударе».

Однажды во время гастролей он всех потряс. Мы знали, что на фронте Юрий Владимирович был контужен. Врачи говорили: «Будешь инвалидом», но Никулин тренировался и сам поставил себя на ноги. В провинциальном городе столичным артистам в качестве гримерки выделили спортзал. Переодеваясь, подкалываем друг друга по поводу торсов, бицепсов-трицепсов. Юрий Владимирович обращается к Грише Горину: «Хочешь, фокус покажу?» Берется левой рукой за перекладину турника — и начинает подтягиваться! Смотрим на «фокус» открыв рот. Кто-то считает: «...десять, одиннадцать...» Никулину на тот момент шел шестьдесят третий год. Все остальные были много моложе, но и на двух руках не смогли бы столько раз подтянуться.

Прежде чем рассказать о совместной работе с Андреем Мироновым, Валей Толкуновой, Галей Ненашевой, Людмилой Гурченко, нужно, наверное, поведать о том, как я стал аккомпаниатором. И начать с истоков.

Отдали меня на музыку в четыре с половиной года. Хорошо помню тот день — двадцать четвертое июня 1945 года. На Красной площади — Парад Победы, повсюду играют оркестры и гармонисты, а я в сопровождении мамы, папы, тетки и старшей сестры еду показываться учительнице музыки.

В нашей большой семье все хорошо пели, мама замечательно играла на мандолине, но только у меня обнаружился абсолютный музыкальный слух. Перед тем как отвести к учительнице, папа долго колебался: «Ну что это за профессия для мужчины? — однако в конце концов сдался под маминым напором. — Ладно, один музыкант пусть будет в семье». Забегая вперед, скажу, что все четверо детей Саркиса и Марии Оганезовых — сапожника и домохозяйки — получили высшее образование: одна из моих сестер стала военной переводчицей, вторая — архитектором, брат — экономистом, а я, самый младший, окончил консерваторию.

Мама окончила гимназию, а папа все науки освоил самостоятельно. Писал с ошибками, но свободно говорил на пяти языках: армянском, русском, грузинском, фарси и азербайджанском. Его предки бежали из Турции в Грузию еще в конце XIX столетия, сразу развернув на новом месте семейное ремесло. И дед мой, и прадед, и все мужчины по отцовской линии — в полном соответствии с армянской традицией — были сапожниками.

Вскоре после революции папа уже женатым человеком вместе с двоюродными братьями переехал в Самару, где в годы НЭПа они построили большой обувной цех и открыли салон обуви «Магазин братьев Оганезовых». Модельная обувь с их фирменным знаком разлеталась мгновенно.

Когда новой экономической политике пришел конец, Саркис Артемович вместе с семьей перебрался в Москву. В расположенной в Трехпрудном переулке мастерской он шил все: сапоги, ботинки, туфли, но его коньком были тапочки. Удобные, изящные, из тонкой кожи, по желанию заказчика — с опушкой или на каблуке.

Отец был светским человеком и поскольку как виртуоз своего дела неплохо зарабатывал, мог позволить себе каждый день обедать в ресторане «Баку», где собирался цвет столичной богемы. Там он познакомился и с Каро Алабяном, который спустя какое-то время принес «мастеру Саркису» шикарную женскую туфлю-лодочку английского производства.

В Москве той поры работала сеть «магазинов случайных вещей», где можно было встретить что угодно: от порванного кружевного зонтика до перчатки без пары. В одном из них жена Алабяна актриса Целиковская и купила лодочку на левую ногу. За два дня папа сшил правую — да такую, что отличить копию от образца никто бы не взялся. Маме очень понравились и чужая обувь, и идея — обойдя несколько магазинов случайных вещей, она принесла домой одинокую модельную туфлю, а уже в следующие выходные на зависть встречным дамам щеголяла в новой паре.

В 1935 году отца арестовали по делу об убийстве Кирова. Трудно представить, каким боком далекий от политики сапожник мог быть к этому причастен, но полтора года Саркис Оганезов просидел в лагере, где с разрешения лагерного начальства построил себе избушку и шил обувь для офицеров НКВД и их жен. Даже ухитрялся отправлять деньги в Москву маме, оставшейся с тремя детьми на руках.

Вернусь, однако, в 1945 год. Осенью, после двух месяцев занятий с учительницей, меня взяли в младший приготовительный класс ЦМШ при Московской консерватории. Через год уже играл довольно сложные произведения. Окончив восемь классов ЦМШ, ушел в Мерзляковское музучилище, потом — за своим педагогом — в Училище имени Ипполитова-Иванова. В обоих учебных заведениях по просьбе преподавателей аккомпанировал студентам-вокалистам, а вечерами подменял ресторанных музыкантов — заболевших или ушедших в запой. Так что к событию, которое стало поворотным в моей судьбе, имел неплохую практику.

Весной 1959 года мой педагог по концертмейстерскому классу спросил, есть ли у меня черный костюм. Я на всякий случай сказал, что есть. «Нужно сыграть Александровичу три неаполитанские песни. Поезжай к нему — порепетируете». Следующим вечером в папином черном костюме я аккомпанировал известнейшему в ту пору тенору Михаилу Давидовичу Александровичу в Колонном зале Дома союзов. На меня сразу обратили внимание администраторы, и через год я уже работал со многими артистами. Несмотря на гастрольные поездки, умудрялся еще прилично учиться.

Однажды на одну минуту опаздываю к автобусу, который отправляется в следующую точку маршрута. В салоне сидят Кторов, Яншин, Грибов, Марецкая. Влетаю пулей и слышу голос Алексея Николаевича Грибова: «Молодой человек, не торопитесь! Двенадцать народных артистов вас с удовольствием подождали...» От стыда готов был провалиться сквозь землю и с тех пор ни разу никуда не опаздывал.

Замечу: из мэтров только единицы позволяли себе импровизировать на сцене. И Кторов с Грибовым, и Плятт за кулисами безостановочно рассказывали анекдоты и байки, а во время выступления делали только то, что положено по сюжету. Тут можно провести параллель: большинство музыкантов играют то, что выучено, а с ходу сымпровизировать могут единицы. Мне эта наука очень пригодилась, когда в самом начале шестидесятых позвали на радио — играть для утренней гимнастики.

В шесть утра встречались с ведущим передачи, методистом физкультуры Николаем Лаврентьевичем Гордеевым, обсуждали: на каком упражнении мне надо играть вальс, на каком — польку, тут же все записывали — и в шесть часов двадцать минут зарядка шла в эфир. Из радиокомитета ехал в Большой театр — играть класс балетным девушкам. Педагоги, когда вели занятия, только давали размер, а я уже сам соображал, что играть.

Иногда за целый день не было минуты свободной, зато появились неплохие деньги, которых хватало, чтобы приодеться и пригласить какую-нибудь девушку в ресторан. С будущей женой познакомился в автобусе № 36, которым добирался домой в Перово после гастролей. Обычно пользовался такси, но в тот день то ли долго не было свободных машин, то ли гонорар выдали исключительно крупными купюрами. А скорее всего, кто-то свыше решил посадить меня в автобус, куда на очередной остановке вошла моя судьба.

Уступив девушке место, принялся балагурить:

— Вот еду с рынка — торговал мандаринами.

Она в ответ:

— Мне кажется, у вас все-таки другой профиль.

Повернулся боком, продемонстрировав длинный армянский нос:

— По-моему, профиль как раз такой.

К концу маршрута выпросил телефончик и в тот же вечер позвонил. Встретились раз, два, а на третьем свидании я предложил руку и сердце. Она согласилась стать моей женой.

Сказать, что родня с обеих сторон не испытала восторга по поводу нашего решения, значит ничего не сказать. Но мы все равно поженились. Вскоре теща поняла, что я в общем-то неплохой парень, а мама и Софья еще год пребывали в натянутых отношениях. Но когда у нас родилась старшая дочка и мы назвали ее в честь бабушки Марией, лед в душе свекрови растаял.

...Недавно задумался: сколько же времени я на сцене? Подсчитал и пришел в ужас: шестьдесят два года! С «кошмарной» цифрой примирил перечень имен замечательных артистов, с которыми довелось поработать.

Легендарный Штоколов попал на сцену не сразу: сначала отучился в Соловецкой школе юнг Северного флота, потом в спецшколе ВВС. Там-то на выпускном вечере его шикарный бас услышал Жуков, командовавший Уральским военным округом. С подачи маршала Победы курсант Штоколов стал студентом очного отделения Уральской консерватории. Когда он в опере брал нижнюю ноту, в зале дрожали люстры, а у публики по коже бежали мурашки. Артист гениально исполнял не только оперные партии, но и романсы. На мой вкус, никто лучше не пел «Гори, гори, моя звезда».

Неуверенному в себе добряку Штоколову всегда казалось, что у него не тот репертуар. Однажды пришел ко мне с предложением:

— Левон, давайте споем «Лаванду». Слова и мелодию я выучил.

— Борис Тимофеевич, дорогой, — взмолился я, — зачем вам это нужно?!

— Но это же модная вещь — в исполнении баса должна иметь успех.

Наивный, как все большие артисты...

С Гурченко мы познакомились в 1963 году в Театре киноактера, где я аккомпанировал Гене Бортникову в моноспектакле, а она пришла посмотреть. По окончании представления втроем отужинали в ресторане ВТО, откуда перекочевали к Люсе домой. Там хозяйка, сев за рояль, исполнила несколько песен собственного сочинения. Я был потрясен:

— Люся, почему ты не поешь это со сцены?!

— Да потому что не могу одновременно и петь, и играть!

— Так я тебе сыграю!

С досконально отрепетированной — у перфекционистки Гурченко иначе и быть не могло! — музыкальной программой мы гармонично вписались в гастрольный проект под названием «Товарищ кино». Организаторы приглашали несколько знаменитых, но безработных артистов, и те в крупных городах Союза собирали стадионы.

В «Товарище...» мы с Люсей проработали больше года, а потом она сказала, что компания, даже из мэтров кино, ей не нужна, будет готовить сольные выступления. Расставаться было жаль и ей, и мне, но мы решили когда-нибудь обязательно поработать вместе. Совместные планы на будущее рассыпались, когда я начал работать с Кобзоном. Это случилось вскоре после развода Иосифа и Люси, ненавидевшей бывшего мужа всеми фибрами души. Столкнувшись со мной за кулисами сборного концерта, Гурченко выпалила:

— Ты — предатель!

Попытался охладить ее гнев, объясниться:

— Люся, это же просто работа...

— Ничего не хочу слышать! Ты меня предал!

Таких музыкально одаренных людей, как Люся, я больше не встречал. Если бы она посвятила себя композиторскому делу, пополнила бы список гениев. Работая с Гурченко, я впервые столкнулся с педантичностью в лучшем смысле этого слова. На репетициях актриса выверяла все до миллиметра: куда посмотрит, как повернется...

Большинство театральны