Профессор МГУ Владислав Смирнов. "Как долго может гнить режим?"
Как долго может гнить режим?
Одряхлевший Брежнев был символом одряхления всей советской системы. Я явственно ощущал признаки ее упадка. Партийные и комсомольские собрания, на которых когда-то кипели страсти, превратились в проникнутые скукой ритуальные мероприятия. Секретарь парторганизации делал доклад «о проделанной работе», 2–3 записных оратора отмечали «отдельные недостатки», и на этом все кончалось. Иногда просто приглашали какого-нибудь авторитетного лектора, и его лекция «оформлялась» как партийное собрание. Из практики партийных организаций исчезли последние остатки внутрипартийной демократии. Немалую роль в этом сыграла такая, казалось бы, мелкая деталь, как ограничение списка кандидатов в выборные партийные органы числом имеющихся мест. Раньше на выборах всегда выдвигали больше кандидатов, чем число мест в будущих руководящих органах. В результате часть кандидатов, получивших меньше голосов, чем остальные, «отсеивалась». Когда же число кандидатов стало соответствовать количеству мест, неизбранными могли оказываться лишь те, кто получил меньше 50% голосов, а это – редчайший случай.
Вышестоящие партийные органы начали «рекомендовать», кого избрать руководителем нижестоящей организации. Например, на первое заседание вновь избранного партийного бюро нашей кафедры приходил представитель парткома МГУ и говорил: «Партком МГУ рекомендует избрать секретарем партийного бюро такого-то». Я не помню ни одного случая отказа от таких «рекомендаций», потому что в противном случае сколько-нибудь нормальная работа бюро была бы невозможной. Партийная машина крутилась вхолостую, процветали очковтирательство и «показуха». Вспоминаю маленький, но характерный эпизод, который рассказал мне знакомый из парткома МГУ. В здании Университета проводили какое-то важное общественное мероприятие, и партком решил мобилизовать в помощь обслуживающему персоналу студентов, чтобы они встречали гостей и показывали им здание.
Должно было явиться 10 студентов, пришел один. Он стоял в обширном холле рядом с отвечавшим за явку студентов членом парткома, который раздумывал, как ему выйти из положения. В этот момент к нему с криком «Где ваши люди?» подбежал «проверяющий» из райкома или горкома партии. Член парткома, не моргнув глазом, ответил: «Трое – у центрального входа, двое – у входа в клуб, по-двое на боковых входах, а вот этот при мне для связи.» – «Молодец! – воскликнул проверяющий. – Доложу о вашей хорошей работе!» – и побежал «проверять» дальше. Продиктованные сверху обязательные «мероприятия» приобретали даже не показной, а какой-то совсем уже бессмысленный характер. Так, например, официально считалось, что все предприятия и учреждения (включая кафедры нашего факультета) участвуют в «социалистическом соревновании» и берут на себя «социалистические обязательства», выполнение которых проверялось в конце года. Чтобы выглядеть на проверке прилично, брали такие «обязательства», которые на самом деле уже были выполнены, но до поры до времени не оглашались. По итогам бумажного «соревнования» определялись места, вручались вымпелы с надписью «победителю социалистического соревнования»; иногда даже давались премии.
Праздничные демонстрации 1 мая и 7 ноября превратились в обязательную тягостную повинность, от которой люди старались уклониться. «Добровольные» субботники тоже были обязательными. Сотрудников научных учреждений регулярно посылали (сами они говорили «гоняли» – и это точно отражает ситуацию) на уборку улиц или на овощные базы перебирать прогнившую капусту, картошку, морковь. Там наглядно было видно, какое огромное количество овощей гибнет от бесхозяйственности, разгильдяйства, нежелания добросовестно работать. Студентов каждый год осенью посылали («гоняли») «на картошку» – помогать колхозникам собирать урожай. Они видели, что сами колхозники в поле работать не хотят, потому что это им не выгодно, а собирают картофель на своих приусадебных участках. Студенты тоже работать не хотели, их приходилось заставлять. То же самое происходило на стройках, куда посылали студентов в качестве подсобной, и бесплатной, рабочей силы, формально все еще в качестве добровольных «студенческих отрядов». Мой сын-студент рассказывал, что студенты, которым поручили выбирать из мусора кирпичи и складывать их в штабеля, нарочно били вполне пригодные кирпичи, чтобы не носить их до штабеля. К труду начали относиться как к рабской повинности. Вместо «работать» говорили «горбатиться».
Появилась новая повинность: встречать и провожать руководителей СССР и «братских» социалистических стран. Из парткома «спускали» распоряжение: такого-то числа во столько-то часов направить столько-то человек на Ленинский проспект, ведущий к правительственному аэродрому, к столбу номер такой-то (все столбы были пронумерованы). Полагалось заполнить без промежутков все пространство между столбами и стоять там в ожидании проезда руководителя, а при виде его машины махать руками и заранее выданными бумажными цветами или флажками. Задолго до проезда правительственных автомашин Ленинский проспект перекрывали. Перейти его было нельзя, люди не могли попасть домой или на работу, злобно ругались. Однажды, стоя у очередного столба, я довольно близко увидел главу социалистической Болгарии Тодора Живкова. Высунувшись в открытое окно машины, он улыбался и приветственно махал шляпой, а я подумал: неужели он верит, что люди добровольно пришли его приветствовать?
Среди ученых, преподавателей, журналистов, партийных и комсомольских работников постепенно распространялось «двоемыслие»: думали одно, а говорили и писали другое. По свидетельству Черняева, «двоемыслие» и «раздвоенность бытия» не миновали даже часть сотрудников аппарата ЦК КПСС. В конце 70-х годов советское руководство предприняло несколько прямо-таки самоубийственных шагов, которые вызвали серьезные международные осложнения и в конечном итоге привели к гибели СССР. В 1977–1978 гг. Советский Союз начал заменять свои ракеты средней дальности на гораздо более мощные и маневренные ракетные установки, получившие в западной прессе названия СС-20. Вместо одной ядерной головки каждая из них несла три, и, таким образом, при сохранении прежней численности ракетных установок и формальном соблюдении соглашений об ограничении вооружений количество находившихся на них ядерных зарядов увеличивалось в три раза. Сложившийся ранее баланс вооружений был нарушен в пользу СССР.
Замена ракет производилась тайно, но на Западе о ней быстро узнали и устроили скандал. После ряда протестов, направленных советскому руководству, страны Северо-Атлантического пакта приняли решение о «довооружении», разместив на территории Западной Германии американские крылатые ракеты «Томагавк» и ракетные установки «Першинг-2» с ядерными зарядами. Их «подлетное время», то есть время от запуска до достижения целей на территории СССР составляло всего 5–6 минут. Обо всем этом я узнал из зарубежной печати. Наши средства массовой информации делали вид, что ничего не случилось, и непонятно почему на Западе поднимают такой шум. Ничего не понимая в военном деле, я все же соображал, что американские ракеты с подлетным временем 5–6 минут «в случае чего» гораздо быстрее поразят цель, чем советские межконтинентальные ракеты, которые могли достичь территории Америки только через 20–25 минут после запуска. Таким образом установка ракет СС-20 не укрепила, а уменьшила безопасность СССР. Зачем же мы это делали?
Еще более тяжелые последствия имела война в Афганистане. 27 декабря 1979 г., развернув утром «Правду», я с изумлением прочитал, что революционные силы Афганистана свергли антинародный режим Х. Амина и обращаются к Советскому Союзу за помощью. Советский Союз, верный «своему интернациональному долгу», отправил на помощь Афганистану «ограниченный воинский контингент», который вскоре будет выведен из страны. Трудно было что-нибудь понять из этих фраз, кроме одного, но самого главного: советские войска вступили в Афганистан. Один из моих аспирантов, ссылаясь на своих родственников, работающих в КГБ, совершенно серьезно уверял меня, что вступление наших войск в Афганистан предотвратило его захват американцами. Американские вертолеты с войсками, якобы, уже находились в воздухе и приближались к столице Афганистана Кабулу, но наши десантники опередили их, успели захватить столичный аэродром, и американские вертолеты повернули обратно.
По-видимому, такие сказки, распространял Комитет государственной безопасности. Я думаю, мало кто им поверил. Ведь достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что Афганистан находится в глубине Азиатского континента, отделен от морского побережья и американских баз территориями других государств и поэтому не достижим для американских вертолетов. Понятно также, что ввод советских войск в Афганистан нельзя было осуществить всего лишь за несколько часов по чьей-либо просьбе без их предварительного сосредоточения. Я нисколько не сомневался, что наше правительство решило захватить Афганистан и превратить его в страну «народной демократии». Это мне не очень нравилось, но и не слишком волновало: «Ну, присоединим еще одну страну к социалистическому лагерю – не в первый раз, да, вероятно, и не в последний».
Через полтора десятка лет, когда приоткрылись секретные советские архивы, выяснилось, что решение ввести в Афганистан советские войска было принято по предложению Андропова, Устинова и Громыко на неофициальном совещании на даче Брежнева 12 декабря 1979 г. Решение держалось в таком строжайшем секрете, что даже в записи о нем, сделанной Черненко, упоминалось только об «операции в А», слово «Афганистан» отсутствовало. 25 декабря советские войска перешли границу Афганистана, а советские военнослужащие, приглашенные президентом Афганистана Х. Амином для охраны его дворца, захватили дворец и убили Амина. Вторжение в Афганистан, означавшее явное и наглое нарушение «Заключительного акта» совещания в Хельсинки, вызвало возмущенные протесты во всем мире, за исключением социалистических стран. Его осудила Организация Объединенных Наций. Многие государства отказались участвовать в Олимпиаде, которая должна была состояться в Москве в 1980 году. Из передач иностранного радио мы узнали, что Сахаров выступил против вторжения в Афганистан и призвал вывести оттуда советские войска. За это его лишили всех наград и выслали под надзор в «закрытый» для иностранцев город Горький. Многие советские граждане, черпавшие свою информацию из нашей печати, радио и телевидения, одобряли эти меры. Когда я побывал в Горьком у своих родственников, они уверяли меня, что Сахаров – изменник, выдал наши военные секреты Америке, и ему «еще мало дали».
Я не припоминаю, чтобы кто-то из моих знакомых, за исключением, может быть, тех кому предстояло служить в армии, были сильно встревожены известием о вводе советских войск в Афганистан. К нему относились скорее как к очередной и уже привычной пакости власти, абсолютно не предвидя ее последствий. Мне рассказывали, что высокопоставленные комсомольские работники восторгались тем, как быстро и ловко мы справились с Амином. Я тоже был уверен, что Советская армия, разгромившая во Второй мировой войне Германию и ее союзников, а после войны молниеносно оккупировавшая Венгрию и Чехословакию, в два счета овладеет Афганистаном. Если бы мне сказали, что в Афганистане начнется партизанская война, которая продлится более 9 лет, унесет жизни около 1 млн. афганцев и более 15 тысяч советских солдат и офицеров, а, в конце концов, закончится поражением СССР, я бы ни за что не поверил.
Тогда больше чем война в далеком Афганистане меня занимали события в близкой к нам Польше. Из сообщений зарубежной печати и радио явствовало, что там происходят крупные потрясения, напоминавшие события в Чехословакии в 1968 г. и в Венгрии в 1956 г. Также как в этих странах в Польше начались антиправительственные демонстрации и забастовки, которыми руководил созданный оппозиционными силами профсоюз «Солидарность», во главе с рабочим-электриком Гданьской судоверфи Лехом Валенсой. В Польше тоже возникла оппозиционная печать, энергично атаковавшая правительство, которое явно находилось в растерянности.
Советские газеты и радио, как обычно, не давали сколько-нибудь объективной информации, кажется, даже не упоминали имени Валенсы. Они лишь невнятно бубнили, что в Польше действуют «контрреволюционные элементы», выступающие против народной власти. Подобные речи мы уже слышали по поводу событий в ГДР в 1953 г., в Венгрии в 1956 г. и в Чехословакии в 1968 г. и, конечно, всерьез их не воспринимали. Опять приходилось признать, что население социалистических стран не хочет социализма и восстает против правления коммунистов. Социалистический строй, который, как я раньше верил, был создан, чтобы избавить трудящихся от эксплуатации, вызывал упорное противодействие этих самых трудящихся. Некоторые мои знакомые были растеряны. «Никак не могу понять, что происходит, – говорила мне вдова Застенкера, член Коммунистической партии с 1916 года. – Трудящиеся всего мира за социализм, за Советский Союз, а поляки почему-то против».
Вскоре в советской печати появились статьи о нетерпимом положении в Польше. Брежнев с трибуны XXVI съезда КПСС, как обычно, под «бурные, продолжительные аплодисменты» заявил: «Социалистическую Польшу, братскую Польшу мы в беде не оставим и в обиду не дадим!» Я с тревогой ожидал, что советские войска в очередной раз «выполняя свой интернациональный долг» примутся за подавление Польши, но этого не случилось. Историки, получившие доступ к секретным протоколам Политбюро, обнаружили, что даже Андропов и Устинов, которые были главными инициаторами вторжения в Афганистан, теперь заявили: «наши войска вводить в Польшу нельзя. Они, поляки, не готовы принять наши войска». Наиболее боеспособные части советской армии застряли в Афганистане, и советское руководство не хотело ввязываться еще в одну военную авантюру. Советские руководители рассчитывали использовать близких к ним польских военных и государственных деятелей, чтобы их руками расправиться с «Солидарностью».
13 декабря 1981 г. я услышал по радио, что военный министр Польши генерал Войцех Ярузельский, избранный в 1980 г. первым секретарем Польской рабочей партии и председателем Совета Министров, ввел в стране военное положение. Он запретил «Солидарность», отправил под арест ее лидеров и фактически передал управление государством в руки военных. Действия Ярузельского, одобренные Советским Союзом, вызвали взрыв негодования на Западе. Их осудили многие коммунистические партии Западной Европы, в том числе Итальянская и Французская. Я с горечью видел, что демократическое движение опять потерпело поражение, что в Польше, как и в СССР, видимо, надолго утвердился тоталитарный режим. К счастью, я опять ошибся.
Государственные похороны
7 ноября 1982 года, в 65-ую годовщину Октябрьской революции я, как обычно, смотрел по телевизору традиционный военный парад и демонстрацию на Красной площади. На трибуне Мавзолея стоял Брежнев в окружении других высших партийных и государственных сановников, все, как один, в больших меховых шапках и темных пальто. Обрюзгшее лицо Брежнева не выражало никаких чувств. Лишь время от времени он как-то натужно улыбался и приветственно махал рукой. Мне показалось, что Брежнев выглядит неплохо, и возникавшие несколько раз слухи о том, что он чуть ли не при смерти, вряд ли правильны. Прошло несколько дней, и вдруг мне позвонил старый приятель. «Включи радио», – сказал он и тут же положил трубку. Я понял, что произошло что-то очень важное, включил радио и услышал похоронную музыку. Через несколько минут диктор торжественно-печальным голосом объявил: «Скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев».
Из опубликованных позднее воспоминаний врачей и охранников Брежнева известно, что он умер в ночь на 10 ноября на своей даче во сне, и был обнаружен утром уже мертвым. В газетах известие о его смерти появилось только через два дня 12 ноября 1982 г. Мне сразу позвонили с работы: надо явиться на похороны Брежнева. Вместе с другими преподавателями и студентами истфака я долго шел в колонне, которая медленно двигалась по Бульварному кольцу, а затем завернула к Дому Союзов, где стоял гроб с телом Брежнева. Проходя мимо гроба, я заметил красную подушечку с множеством орденов: их было, кажется, 35. Обстановка разительно отличалась от похорон Сталина. Люди, разумеется, шли с печальными лицами, как всегда на похоронах, но не было ни слез, ни рыданий, ни толпы, рвущейся к гробу, чтобы проститься с любимым вождем. Похороны как похороны.
В воспоминаниях сына известного кинорежиссера С. Говорухина я прочел, что он и его друзья «плакали, узнав о смерти Брежнева». Я ничего подобного не видел и даже не могу такого вообразить. Похороны Брежнева были не первыми и не последними в длинной череде государственных похорон деятелей брежневского времени. В феврале 1982 г. ее открыли похороны М.А. Суслова, который при Брежневе считался вторым человеком в партийной иерархии. Свою главную задачу он видел в охранении «чистоты» марксизма-ленинизма от чуждых влияния и всяких «ревизионистских» нововведений и поэтому организовывал преследования многих деятелей культуры, в том числе Гроссмана и Пастернака. В житейском отношении Суслов был честным и порядочным человеком, не участвовал в брежневских гулянках, не ездил с ним на охоту, жил в казенной квартире, обставленной казенной мебелью, и в казенной даче, которые после его смерти немедленно отобрали у наследников. Дочь Суслова – Майя – училась на Историческом факультете МГУ, ездила на целину, потом работала научным сотрудником в Институте славяноведения АН СССР.
После смерти Брежнева партию и государство возглавил бывший председатель КГБ Ю.В. Андропов, незадолго до этого сменивший Суслова на посту второго секретаря ЦК КПСС. Судя по воспоминаниям его сотрудников, это был умный и деятельный человек, не чуждый интереса к искусству и даже сам писавший стихи. Он доброжелательно и почти дружески относился к своим ближайшим сотрудникам; любил сам, сняв пиджак, поработать вместе с ними над подготовкой какого-нибудь документа. Однако в политике Андропов не был ни демократом, ни либералом. Будучи в 1956 г. послом в Венгрии, он своими глазами видел, как восставшая толпа расправлялась с коммунистами, осознал всю непрочность коммунистических режимов и вел постоянную борьбу с диссидентами. Методично, без шума, он «изымал» наиболее известных диссидентов, высылал их за границу, отправлял в тюрьму или в «психушки».
Широкая публика, разумеется, ничего этого не знала, и, мне кажется, явно симпатизировала Андропову. Возможно, его воспринимали как вестника давно ожидаемых перемен к лучшему, как человека, который покончит с опостылевшим брежневским режимом и выведет страну из застоя. После прихода к власти Андропов опубликовал в «Коммунисте» большую статью, которая произвела хорошее впечатление. Она содержала довольно критическую оценку экономического и социального состояния советского общества, осуждала «коньюктурщину», формализм, бюрократизм, «заорганизованность» в работе партийных и государственных учреждений. «Видеть наше общество в реальной динамике, со всеми его возможностями и нуждами – вот что сейчас требуется», – писал Андропов. Он считал, что необходимо «всемерное ускорение темпов научно-технического прогресса», решительное улучшение партийной работы. Некоторые мои знакомые увидели в статье Андропова сигнал к переменам и охотно повторяли приписываемые Андропову слова: «Мы сами не знаем общества, в котором живем». В его статье я таких слов не нашел. Перечитав ее сейчас, я вижу, что главный смысл статьи состоял совсем в другом. Андропов безоговорочно отстаивал диктатуру пролетариата, осуждал критиков марксизма и защищал коллективную собственность на орудия и средства производства, которая, по его словам, «стала и основным фактором существования социализма, и его опорой, и главным источником прогресса».
Одной из первых предпринятых Андроповым мер было «укрепление трудовой дисциплины», т. е. выяснение, кто без уважительной причины отсутствует на работе. Сотрудники КГБ посещали магазины, кинотеатры, говорили, даже бани, останавливали прохожих на улицах и скверах, спрашивали, почему они не на работе. Это вызывало удивление, недоумение, усмешки. Гораздо более благожелательно были восприняты меры по искоренению коррупции «в верхах». По распоряжению Андропова обвинения во взяточничестве и других должностных преступлениях были предъявлены первому секретарю Краснодарского обкома КПСС С.Ф. Медунову и бывшему министру внутренних дел Н.А. Щелокову. Медунова сняли с работы, а Щелоков застрелился. Об этом сначала ничего не сообщали, но слухи до нас доходили.
В последние месяцы недолгого правления Андропова произошел инцидент, оказавший большое влияние на отношение Запада к Советскому Союзу. В ночь на 1 сентября 1983 г. советские истребители сбили южнокорейский пассажирский «Боинг», проникший на территорию СССР в районе Сахалина. Советские военные заподозрили, что южно-корейский самолет по договоренности с США ведет радиоразведку советских средств противовоздушной обороны. Возможно, так оно и было, но сбили все же пассажирский самолет, и все его 269 пассажиров и членов экипажа погибли. Западные средства массовой информации подчеркивали, что советские истребители будто бы даже не пытались посадить самолет-нарушитель, а сразу атаковали его. Они обвиняли советские власти в жестоком, бесчеловечном убийстве ни в чем не повинных пассажиров. «Советский Союз – “империя зла”», – сказал президент США Р. Рейган, и это прозвище подхватили все западные средства массовой информации. Надо сказать, что аналогичные инциденты бывали и в других странах.
В 1973 г. израильские истребители без всякого предупреждения сбили египетский пассажирский самолет, который заблудился во время песчаной бури над Синайским полуостровом и нарушил границу Израиля. 3 июля 1988 г. – почти через пять лет после гибели южнокорейского «Боинга» – находившийся в Персидском заливе американский крейсер «Винсенс» уничтожил зенитной ракетой пассажирский самолет Ирана, приняв его полет за попытку атаковать крейсер. Погибло 248 пассажиров и членов экипажа. 4 мая 2001 г. украинские зенитчики по ошибке сбили пассажирский самолет, совершавший рейс из Тель-Авива в Новосибирск. Погибло 78 человек. Почему-то никто не объявил Израиль, США и Украину «империями зла». Андропов был очень тяжело болен, но мы этого не знали, и поэтому немало удивились, узнав о его кончине, которая произошла 9 февраля 1984 г. – всего через год и 3 месяца после прихода к власти.
Опять состоялись государственные похороны. Снова гроб в сопровождении почетного караула провезли на орудийном лафете по Красной площади и опустили в землю у кремлевской стены. На этот раз никого не принуждали идти на похороны, наоборот, доступ к гробу ограничили. Место Андропова занял председатель похоронной комиссии, давний сотрудник Брежнева К.У. Черненко. Из опубликованной в «Правде» его биографии явствовало, что Черненко родился в 1911 г. в деревне, был призван на военную службу в пограничные войска, дослужился до секретаря партийной организации пограничной заставы, а затем долго прозябал на должностях заведующего отделом пропаганды и агитации в районных комитетах ВКП(б). Потом он был директором Красноярского краевого дома партийного просвещения и наконец стал секретарем (видимо, не первым) Красноярского крайкома ВКП(б). Что делал сравнительно молодой – 30-летий – Черненко в первые годы Великой Отечественной войны – не сообщалось. Указывалось только, что в 1943–1945 гг., когда на фронтах шли ожесточенные бои, Черненко учился в Высшей школе парторганизаторов при ЦК ВКП(б), а затем работал в областных комитетах ВКП(б) Пензы и Молдавии – опять-таки заведующим отделом пропаганды и агитации. Прочитав его биографию, Дементьев сказал: «Поразительно, – ни одного яркого факта, всю жизнь по канцеляриям, даже войну просидел в тылу».
Одно время Черненко вместе с Брежневым работал в Молдавии и там же получил высшее образование – заочно окончив Кишиневский педагогический институт. Когда мне довелось побывать в Кишиневе, преподаватели этого института, посмеиваясь, рассказывали, что Черненко, как очень занятый партийный руководитель, не слишком баловал институт своими посещениями. Нередко преподаватели сами ездили к нему на работу или домой и ставили зачеты «автоматом». Черненко был трижды Героем Социалистического труда (каждый раз по случаю дня рождения), да еще и лауреатом Ленинской премии – неизвестно за что. Когда Черненко пришел к власти, уже шестой год тянулась война в Афганистане. Она напоминала мне национально-освободительные войны, которые вели против колонизаторов народы Индонезии, Алжира, Вьетнама и других колониальных стран. Афганские партизаны, не имевшие ни танков, ни самолетов, ни артиллерии, но пользовавшиеся поддержкой населения и получавшие оружие из США и других стран, оказывали яростное сопротивление и наносили тяжелые потери советским войскам. О них ничего не сообщали, но мы слышали, что убитых хоронят тайно, чтобы «не волновать население».
Победа в войне стала казаться недостижимой. Надо было ее кончать, но Черненко, как и Брежнев с Андроповым, ничего не предлагал. Его публичные выступления производили тягостное впечатление. Они состояли из общих фраз, порой были совершенно убогими. «Это воплощенное ничтожество», – сказала моя жена, послушав одно из выступлений Черненко по телевидению, а ее приятельница воскликнула: «Да он просто глуп!» Конечно, это несправедливо. Черненко был вовсе не глупым, но серым, скучным ограниченным человеком, начисто лишенным харизмы, которая привлекает людей. Впрочем, перечитав сейчас программную речь Черненко при вступлении на пост Генерального секретаря и главы государства, я не без удивления обнаружил, что она вовсе не так банальна и бесцветна, как мне когда-то казалось. Наряду с ритуальными обещаниями продолжать линию партии «на совершенствование развитого социализма», там содержались высказанные еще Андроповым обещания «придать мощное ускорение развитию народного хозяйства», обеспечить интенсификацию всех его отраслей.
Более того, Черненко признал, что «в серьезной перестройке нуждаются система управления экономикой, весь наш хозяйственный механизм», и высказался за расширение прав предприятий. Тогда эти слова прошли мимо моего сознания, но всего через два–три года после прихода к власти Горбачева слова «ускорение» и «перестройка» ознаменовали наступление новой эпохи. Возможно, Черненко был хорошим начальником канцелярии: аккуратным, точным, исполнительным, но руководить огромным государством ему было не под силу. К тому же Черненко уже ряд лет страдал неизлечимыми болезнями: астмой, эмфиземой легких, хроническим гепатитом, циррозом печени. Он хрипло дышал, с трудом двигался, плохо держался на ногах. Выдвигая свою кандидатуру на очередных выборах в Верховный Совет, Черненко говорил из больничной палаты, замаскированной под избирательный участок. Инсценировка никого не обманула, потому что она транслировалась по телевидению, и назавтра москвичи со смехом, отвращением или жалостью рассказывали друг другу, как еле живой Черненко с трудом продвигался к микрофону, поддерживаемый, чтобы не упал, первым секретарем Московского городского комитета КПСС В.В. Гришиным.
Видно было, что Черненко не жилец, и действительно 10 марта 1985 г. он скончался, продержавшись на высших партийных и государственных постах еще меньше, чем Андропов: всего один год и один месяц. Когда вскрыли личный сейф Черненко, оказалось, что он набит пачками денег, которые при полном государственном обеспечении были не нужны его владельцу. Снова, в четвертый раз за три года, состоялись государственные похороны, снова по Красной площади двигался траурный катафалк, звучала похоронная музыка, произносились однообразные похоронные речи. Государственные похороны повторялись так часто, что уже, как это ни кощунственно звучит, вызывали не скорбь, а усмешки и шуточки. Остряки говорили, что в СССР появился новый вид спорта – гонки на катафалках. Интересовались, главным образом, тем, кто возглавит очередную государственную похоронную комиссию. Он же потом занимал место умершего лидера. Режим дошел до крайней степени вырождения и упадка. Он потерял всякий авторитет, стал не страшным, а смешным, постыдным и отвратительным.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky