«Семит» Н.П. Ашешов и «Иудушка» М.О. Меньшиков друг о друге
Н.К. Михайловский (Литература и жизнь. О г. Меньшикове. О Накрохине и кто виноват в его несчастной судьбе. // Русское Богатство. 1903. №11, паг. 2, с. 88-95), а Н.П. Ашешов в Одесских Новостях первым назвал М.О. Меньшикова Иудушкой.
Ожигов Ал. (Ашешов Н.П.). Текущие темы. VI. Мертвые писатели и живые крокодилы. // Одесские Новости. Одесса, 1903. №6121, 26.10 (08.11), с. 2-3.
Умер писатель Прокопий Егорович Накрохин. О смерти его узнали немногие: объявление в траурной рамке появилось на 5-й странице «Нового Времени» только в день похорон покойного. Печальны и тусклы были эти похороны. Осиротелая жена да три-четыре литератора проводили гроб на Волково кладбище, где мокрая могила точно неохотно приняла в свои узкие пределы измученное тело Прокопия Егоровича.
Это был «тишайший» человек исключительно-редких качеств. Среди работников пера, всегда нервных, с вздернутыми самолюбиями, с больными претензиями, П.Е. производил впечатление какого-то отшельника. Да отшельником он и был. Жил он точно в пустыне. Всегда уединенно, всегда скромно и тихо, он вечно сидел, согнувшись, за столом и работал. Работал упорно, как вол, и, как вол, никогда не знал отдыха. Говорил он мало и неохотно, и был вечно погружен в свои думы.
Я знал его только в последние 3 года. Жизнь наложила уже на него свою тяжелую печать. Исхудалое лицо, обросшее безпорядочно бородой, измученные глаза, не особенно опрятный костюм — все это говорило, что писателю живется нелегко. Вскоре подкралась нужда, впивающаяся цепкими руками и всегда сбивающая с ног неприспособленных людей...
Накрохин был именно совершенно неприспособленным к жизни человеком. Он держался в стороне от нея. Жизнь проходила мимо, бурная, говорливая, тревожная, мятущаяся. П.Е. думал один на один, уходил куда-то далекими мечтами и точно не подозревал, что в один злой день, который ехидно подготовлялся равнодушной судьбой, тот рабочий стол, за которым он провел долгие годы, вдруг исчезнет, а руки, неуверенно уже державшие перо, не найдут себе никакого приложения...
Между тем шел уже шестой десяток лет, и их железное бремя давало себя знать. Точно ядом, отравлялись духовные и физические силы этим непоколебимым процессом времени, и дряхлевший организм быстро уступил натиску разрушения. И тут-то исчезла работа: «Неделя», в которой покойный усердно и долго работал, прекратилась. Накрохин оказался на улице. Наступила полоса бедности, вернее, нищеты. Впрочем, судьба не сразу добила бедняка. Вскоре «Неделя» возродилась под именем «Нового Дела», но и этот журнал просуществовал недолго, и неприспособленному человеку пришлось окончательно круто.
Работать было негде. С легким сердцем, отбросив все стеснения и обязательства, Накрохин не мог, как некоторые деятели «Недели» (о них речь — ниже), перекочевать в «Новое Время». Накрохин был человек идеи. Маленькой, крошечной, но идеи. То миросозерцание, проповедью которого прославился П. Гайдебуров (основатель и руководитель «Недели»), вероятно, близко подходило к его душевному складу, и он сроднился с изданием, отдав ему десятки лет. «Маленькие дела» — девиз и догмат «Недели» — звучало для Накрохина «гордо». Они казались ему разрешением жизненных задач, выходом из положения, ключом к жизни.
Работать было негде «маленькому человеку» с маленьким миросозерцанием. В лупанарии журналистики он сам не пошел; в немногие чистые углы проникнуть трудно на старости лет, с угасающими физическими и душевными силами. И Прокопий Егорович слонялся без дела...
Я его встретил незадолго до смерти на улице и поразился той переменой, какая произошла с ним за те шесть месяцев, что я его не видел. Страшно постаревший, сгорбленный, с растерянным видом, плохо и неряшливо одетый, он производил впечатление серьезно больного и измученного болезнью человека. Мы заговорили о работе, об отсутствии порядочных ежедневных изданий. В потухавших глазах П.Е. что-то замелькало, забезпокоилось. Он пытался выразить мысль, которая, повидимому, его сильно угнетала или занимала. Он несколько раз начинал говорить, сбивался, повторял одно и то же и, в конце-концов, стал невнятно бормотать. И не-врач мог бы немедленно поставить диагноз: серьезная душевная болезнь...
Но она еще не разрушила окончательно разсудка П.Е. Он многое еще сознавал и понимал, и когда я намекнул ему, что в положении временной безработицы можно было бы прибегнуть к помощи литературного фонда, он стыдливо и поспешно стал отказываться, отмахиваясь руками. В этом оказалась основная черта характера Накрохина — чрезвычайная застенчивость, конфузливость, боязнь быть кому-либо или чему-либо в тягость...
Его чистая душа полагалась на свои силы, а сил-то уже не было.
Через несколько дней Накрохина свезли в лечебницу для душевно-больных: у него оказался прогрессивный паралич мозга. Казалось, что предстоят еще мучительно-долгие дни этой мучительно-долгой болезни. Но в последний раз судьба перестала смеяться, и резко и скоро порвала нить этой мучительной жизни...
Писатель умер. О нем отозвались все газеты, отметили его редкие душевные качества, несомненную талантливость его произведений («Идиллия в прозе») и его несчастливо сложившуюся жизнь.
Отметило смерть Накрохина и «Новое Время».
Казалось бы, что общего между этим газетным лупанарием и честным человеком, жизнь которого была праведной, а работа чистой и безупречной? А между тем «Новое Время» особенно усердно почтило память покойного писателя в трех номерах подряд (№№9921, 9922, 9923). Кроме анонимной заметки, о Накрохине написали сочувственные статьи г. Николай Энгельгардт, знаменитый плагиатор par excellence, и г. М. Меньшиков, не менее знаменитый мироточивый фельетоноплет, все более и более принимающий черты форменного Иудушки.
В чем дело, однако? Почему эти журнальные сколопендры завозились и прикинулись добренькими? Ответы очень просты. Буренин, когда-то давно,— когда он еще мог сделаться Аристархом критики, а сделался ея арестантом,— обмолвился парой добрых слов о разсказах Накрохина. Понятно, что г. Энгельгардт постарался расшаркаться пред «маститым» учителем своей развязности и засвидетельствовать, что г. Накрохин был вполне достоин отзыва г. Буренина.
И посмотрите, каким славненьким паинькой прикидывается г. Энгельгардт в некрологе о покойном писателе!
«Прокопий Егорович,— пишет плагиатный критик,— долго работал в «Неделе», которой был предан беззаветно: тоже старая, редкая, пропадающая в современных редакциях черта... В Накрохине было в высшей степени развито чувство уважения и бережливой щепетильности по отношению к печатному слову... Муза его была скромна и целомудренна, „с печальной думой в очах”, и не дружила с площадными распутницами современных торговых рядов и прохожих дворов журналистики, с m-me Рекламою и m-lle Порнографиею, под ручку с которыми шествует к шумному, но минутному успеху растленная муза наших „аморалистов”».
Великолепен г. Энгельгардт среди этих пышных фраз! Плагиатор говорит о «бережливой щепетильности» к печатному слову! Лакей лупанария клеймит площадных распутниц, сутенерством которых питается! Приказчик порнографического заведения негодует на m-lle Порнографию! Чудесные просто дела творятся под нашим Зодиаком: г. Энгельгардт воспевает честность и стыдится порока, засев прочно с своей растленной музой в проходном дворе, остановиться около которого мешает самая примитивная брезгливость.
И для своей непристойной пляски г. Энгельгардт воспользовался чистой могилой скромного честного деятеля! Правда, какие бы добродетельные позы он ни принимал, все равно все его движения выдают старую вавилонскую блудницу... Но эта пляска могла только оскорбить память покойного Накрохина.
Только оскорблением памяти покойного прозвучал для нас и протяженно-сложенный, как всегда, фельетон г. Меньшикова.
Г. Меньшиков был товарищем Накрохина по «Неделе». Накрохин был скромным секретарем, тихим и невидным, а Меньшиков главным редакционным столпом на амплуа чревовещателя по части философии и морали, которые он стряпал «по домашности», заготовляя впрок соленья и печенья мещанских домыслов. Было время и г. Меньшиков когда-то нравился серому и непритязательному читателю. Среди общественной приниженности отставной артиллерии штабс-капитан елейно-скромно журчал далеко не воинственные речи. Философия мещанской обывательщины пришлась тогда по сердцу мещанину-обывателю, и г. Меньшиков, плавая в лужицах этой философии, с удовольствием всем довольного существа проповедывал моральные плоскости, вырабатывая с течением времени изумительную способность сантиметр здравой мысли растягивать в километр пустозвонных слов, душеспасительных сентенций и иезуитских мыслишек.
Время шло и развивалось. Обыватель тоже рос и развивался. И г. Меньшиков тоже развивался в сторону еще большей чревовещательной философски-моральной плоскости и протяженно-сложенного фельетоноплетства. Мещанские мыслишки крепли и твердо формулировались. Фарисейски-елейное благочестие переходило в ханжество. Благочестивый лик писателя стал походить, судя по его писаниям, на сытую рожицу монаха, за литром бенедектина составляющего благочестивую проповедь о грехе пьянства и добродетели трезвости.
Со смертью П. Гайдебурова и отсутствием его сына В.П. — «Неделя» перешла в исключительные руки г. Меньшикова. Здесь он дал волю своему перу и открыл свободные перспективы своей плоскости. А подросший обыватель стал вдумчивее и серьезнее.
Бабушкины сказки сытого фарисея не находили отклика и симпатии. И журнал чревовещателя стал падать больше и больше, благодаря именно г. Меньшикову, который уклонялся, точно нарочно, в сторону буржуазно-елейного оппортунизма тем сильнее, чем сильнее и ярче жизнь развивала активные стремления и настроения. И «Неделя» лопнула, как мыльный пузырь. Лопнула не только потому, что ее задушили кредиторы, но и потому, что почва под ея ногами выскользала все больше и больше. Если бы даже материальные затруднения и были улажены, все равно журнал не мог дорости до читателя. И попытка освободиться от г. Меньшикова, сделанная В.П. Гайдебуровым, уже не спасла обреченного на гибель предприятия.
Как мышь с тонущего корабля, г. Меньшиков вовремя ушел из «Недели» — за 4—5 месяцев до крушения журнала. Он не долго оставался в бездействии и не долго раздумывал.
Казалось бы, что чистенькие (хотя и не всегда), прилизанные и припомаженные мыслишки писателя кое к чему его обязывали и не позволяли бы ему идти в первый богатый лупанарий. Но г. Меньшиков, как мы сказали, развивался быстро и со своими философскими плоскостями быстро пошел по наклонной плоскости. Проповедуя идеи смиренного воздержания, кротости, узколобого благочестия, он тихохонько пробрался в барский дом и обосновался прочно и покойно в «современных торговых рядах и проходном дворе». Пришлось прежде всего подгримироваться. От лакеев лупанария требовалось, чтобы они служили одинаково развязно, одинаково надували клиентов, одинаково поддерживали взаимное порнографическое безпутство, а из публицистики делали занятие публичного дома.
Г. Меньшиков — актер из опытных, недаром был на ролях чревовещателя и сытого фарисея. Мигом он приспособился к новому гриму и костюму, и сделался усерднейшим из усерднейших лакеев лупанария. Ведет он рьяную человеконенавистническую проповедь, поедает инородцев, наводит туман по каждому ясному вопросу внутренней жизни, защищает насилие и розги (см. фельетон в №9923), словом, служительски служит новому хозяину за совесть и гонорар...
И посмотрите, как эта переметная сума плачет крокодиловыми слезами над могилой несчастного П.Е. Накрохина!
«Золотой работник... прирожденный художник, человек изящного вкуса... нес самую тонкую, самую дорогую службу... за работой он буквально забывал, обедал он сегодня или нет... О, эти гнусные петербургские кухмистерские! Казалось странным, как это человек пожилой, безукоризненной жизни, огромного и тонкого труда, человек замечательного таланта шагает по мокрой панели со своею больною печенью в смрадное заведение! Как это быть фактическим редактором в старом и богатом журнале и не иметь права на здоровый, хотя бы мужицкий обед? Это — одна из тайн нашего чудного времени... Но это-то и было высшею прелестью в Накрохине, чертою прямо восхитительной: он не только не тяготился своею нищетой, он нес ее, не замечая. Случалось, ему предлагали прибавить жалованья, он пугался этого и отказывался. Иногда,— в эпоху крушения журнала,— настигала его лютая нужда. Задолжавшие ему хозяева давали ему пятнадцать рублей,— он брал пять: „вам нужнее“... Накрохин выдавался благочестием своего тона и языка. Нельзя и представить себе, чтобы о ком-нибудь он отозвался дурно, осудил-бы кого-нибудь... Неистощимая доброта сердца сочеталась в Накрохине с большим умом... Всегда склонный снизойти, Накрохин никогда не подделывался... Безконечная его скромность, переходившая в застенчивость, казалась просто болезненной»...
Этих выписок достаточно, чтобы охарактеризовать отношение г. Меньшикова к покойному товарищу. Вспомнил старину г. Меньшиков, вспомнил забытые слова, хоть плохенькие, а все же пристойные, без лупанарского запаха, и стал горюном разливаться и, над трупом честного и всегда остававшегося верным самому себе человека, пропустив дешевую слезу (щедро оплачиваемую из суворинской кассы), г. Меньшиков наговорил много медоточивых речей, в своем фарисействе забывая, что весь этот сладкий мед является в сущности комом грязи для памяти покойного, бывшего всегда искренним, хрустально-чистым, правдивым, никогда не торговавшим словом, никогда не подделывавшимся лакеем никакого лупанария. Накрохин обедал в «гнусной» кухмистерской,— и в этом не было «тайны нашего чудного времени»: он предпочитал гнусный обед за двугривенный роскоши лупанарских пиров, на которые охотно побежали благочестивые проповедники плоской морали. Накрохин был нищ и умер бедным, как церковная крыса. Как и большинство тружеников печати, он ничего не скопил, кроме долгов и болезней. Как не похож он на тех любителей российской словесности, которые от праведной построчной платы скопили себе кругленькие капитальцы и приумножают оные усиленными гонорарами, получаемыми за лакейство в лупанариях!
И все эти крокодиловы похвалы и надгробные рыдания г. Меньшикова звучат, как новая обида и горькая насмешка над трупом праведника и над той литературой, которой он честно служил...
Но г. Меньшикову показалось мало проплясать фарисейский танец над свежей могилой. Он походя расхвалил самого себя, сугубо воскурив фимиам покойной «Неделе». Несомненно, у «Недели» было много положительных качеств, но менее всего ими она обязана г. Меньшикову. «Мы были,— пишет г. Меньшиков про себя и сотрудников «Недели»,— верными началам цивилизации, гуманности, культуры добра, мы стояли за человеческое достоинство, за права простого народа, за права самой нации». Все это очень может быть, но г. Меньшиков разсчитывает на грубый фокус, если думает уверить читателей, что такими же качествами он владеет и до сих пор. Кому же не видно, что «гуманность», «культура духа», «человеческое достоинство», и проч. прекраснодушные слова менее всего уместны в лупанарии?
Но Меньшиков не удержался и от того, чтобы кстати не лягнуть ту часть литературы, которая не фарисействует и не продает себя «хозяевам», как сам довольно характерно для него выражается г. Меньшиков.
«При его (Накрохина) положении в редакции,— пишет г. Меньшиков,— при его таланте ему ничего бы не стоило выдвинуться, „прогреметь“, но для этого нужно было многое, на что Накрохин был неспособен. Чтобы сделать себе карьеру в печати, нынче нужно окунуться с головой в лужу журнализма, примкнуть к крайней партии, записаться в „союзы“, бывать на митингах наших и обедах, ухаживать за либеральными дамами и вождями. Все это скучно и глупо».
Эту пошлую выходку надо отметить особо. Г. Меньшиков здесь уже зазнается, как лакей, и судит с высоты лакейского величия и в перспективе лакейской прихожей. Если то, что пишет г. Меньшиков — правда, то, так как он эту карьеру сделал, следует заключить, что он падал в лужу, притворялся «левым», бывал на «митингах», ухаживал и лебезил: потому-то он, утратив невинность, приобрел капиталы. Если это касается личной карьеры г. Меньшикова, мы ему верим.
Но вообще-то г. Меньшиков клевещет. В том лагере, который видит в г. Меньшикове только лакея лупанария, злобного Иудушку под елейным соусом, переметную суму, в том лагере карьеры путем, указанным им, не делают даже такие ловкие фарисеи, гримирующиеся под всякий цвет и способные обманывать фокусники, как г. Меньшиков. Сколько бы ни бегал Иудушка на задних лапках — все равно: от него отвернутся.
И только сознанием того, что настоящая-то карьера, карьера честного писателя для него закрыта, можно и объяснить эту тупую и злобную выходку журнального оборотня. Соседний барский дом тревожит лакея, а что может быть естественнее, если лакей с удовольствием полощется в грязных сплетнях про соседний, ему недоступный барский дом, сам выдумывает сплетни и клевещет, клевещет без конца? На что ведь и он лакей лупанария...
Но мы были бы несправедливы, если бы не отметили одного достоинства писаний г. Меньшикова. У него есть слог, порою красивый.
Но слог — костюм мысли. Дело же не в костюме. Кокотка тоже носит изящные платья, порой красивые. Но от этого наша нравственная оценка ея не повышается.
Меньшиков М.О. Письма к ближним. Библейский титул г. Михайловского.— Парламент мнений.— Вечные партии. // Письма к ближним. СПб., 1904. №1, с. 30-44. Впервые: Новое Время. СПб., 1903. №9972, 07 (20).12, с. 3-4.
Прочел на днях, что в мирной Дании в парламент внесен проект самой энергической борьбы с народной грубостью. За то, что у нас называется хулиганством, за безпричинное оскорбление, за насилия, ничем не вызванные, предлагается сечь виновных розгами. (...)
Не присоединяясь к этой мере, я отмечаю только то, до какой степени серьезно в культурных странах смотрят на замечаемый повсюду подъем черни. (...) Сравните с тем, что недавно разыгралось у нас. Когда я по поводу дела Журлова, описав психологическую драму застрелившегося от пощечины офицера, указал на необходимость более строгого отношения к хулиганам, на меня с яростью накинулась вся наша радикальная печать, и сам вождь нашего радикализма, г. Н. Михайловский, облил меня за это самым зловонным словоизвержением. (...) Меня называют Иудой, лицемером, предателем, фарисеем, пошляком и пр. В одной одесской еврейской газете в фельетоне некого Ал. Ожигова весь текст почти состоит из таких словечек и даже таких, которые нельзя произнести ни в одном порядочном доме. Я прочел подложенную приятелем эту статейку и диву дался. (...) Однако кто же такой этот г. Ожигов? (...)
Оказалось, что под почтенною фамилиею Ал. Ожигова (...) прячется наш общий знакомый, г. Н. Ашешев, маленький петербургский журналист и помощник присяжного поверенного. Еще нет и трех лет, как этот молодой семит приходил ко мне в редакцию «Недели» и просил работы; еще нет и трех лет, как я оказал ему самое внимательное содействие, редактируя его плохие статьи и пристраивая их,— и вот благодарность… Теперь молодой семит секретарствует, если не ошибаюсь, в органе г. Михайловского. По старческой ли лени или по сочувствию прекрасных душ последний переложил в свою статью лучшие перлы своего секретаря, всех этих «иудушек», «фарисеев», и пр., да прибавил ещё немножко сквернословия из тщательно собираемого г. Михайловским архива журнальных дрязг. (...) Статья, как статья, в обычном ему стиле и жанре. Так как не было ещё примера, чтобы этот «вождь» своей партии когда-нибудь отнёсся справедливо к какому бы то ни было писателю, так как у него всего два приёма: «своих» — похваливать, «чужих» — обливать помоями без дальних слов,— то странно было бы мне ждать от него пристойной статьи. Что я в его радикальных глазах Иудушка*, лицемер, перебежчик и т.п. — это более чем естественно. (...)
* Хотя сквернословие составляет весь нехитрый секрет радикальной журналистики, но поразительно отсутствие творчества у гг. радикалов. Как из Корана, они черпают из Щедрина сакраментальные словечки и ими орудуют, как дубинами. Щедрин был груб, но в его цинизме было нечто свое, оригинальное. У нынешних же маленьких сатириков все чужое, «с барского плеча», и притом весьма затасканное. Покойный Вл. Соловьев написал [в 1894 г.] статью: «Порфирий Головлев» и с тех пор очень долго Иудушкой звали г. Розанова, потом стали ругаться этим словом направо и налево. (...)
Примечания
узнал из заметки — некоторым литературоведам, см. например Сажин В.Н. Ашешов Николай Петрович. // Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. с. 132-133, этот фельетон Н.П. Ашешова известен.
«маленькие дела» — девиз и догмат «Недели» — см. Александрович Ю. (Потеряхин А.Н.). Чехов и его время. М., 1911. с. 165-167:
(...)
К началу 90-х г.г. именно и относятся первые разговоры о «молодом», о «новом» поколении и о «новой» его литературе. (...)
Взращенное колыбелью 80-х годов, «молодое» поколение прежде всего заявило себя «отщепенцем» от «отцов», узурпировав себе наименование «детей», которым и жонглировало в своем походе на «старшее поколение». Первым органом отразившим идеологию, если только здесь можно говорить об идеологии, «молодого» поколения явилась «Неделя» (...) — едва ли не первая отрекшаяся от наследия 70-х гг., провозгласившая теорию малого дела, среднего человека, нравственного совершенствования в духе толстовства, пришедшая к пантеизму и примирению с действительностью — взяла детей под свое покровительство и первая начала атаку.
Уже на самом переломе к 90-м годам в «Неделе» за 88 и 89 г. стали систематически появляться литературные заметки некоего Р.Д. *) вместе со статьями Я. Абрамова и передовицами, вызвавшие знаменитую полемику «отцов» и «детей», в которой приняли участие и Шелгунов и Михайловский (...)
*) «О безвластии молодой литературы» (№1), «Новое литературное поколение» 1888 г. №13, «Наш пессимизм», «Две лжи художественного творчества» (против Н.В. Шелгунова) 88 г. №37 и 38, статьи о Чехове за 89 г. в №№1 («Современная русская литература»), 11, 46 и т.д. — принадлежавшие перу барона Р.А. Дистерло.
[Новое Время. СПб., 1903] №№9921, 9922, 9923 — некролог в №9921, 17 (30).10, статья Н.А. Энгельгардта в №9922, 18 (31).10, см. Николаева М.А. Накрохин Прокофий Егорович. // Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 4. М., 1999. с. 226-227, в №9923, 19.10 (01.11) и в Письмах к ближним. СПб., 1903. №11, с. 626-639 — Меньшиков М.О. Письма к ближним. XCII. Босяк и рыцарь. П.Е. Накрохин.
знаменитый плагиатор par excellence — П.Е. Щеголев необоснованно обвинил Н.А. Энгельгардта, автора Истории , в плагиате, см. Энгельгардт Н.А. Эпизоды моей жизни. (Воспоминания). // Минувшее. Исторический альманах. СПб., 1998. №24, с. 8-98, на с. 28-29.
защищает насилие (...) по поводу дела Журлова — дело о самоубийстве подпоручика Кублицкого-Пиотух после нанесенного ему оскорбления занимало тогдашнюю прессу, см. Строевой (псевд.). Больной вопрос. // Русский Инвалид. СПб., 1903. №239, 02 (15).11, с. 5, Драгомиров М.И. Наши делишки. (Четвертая дюжина). I-VIII. // Разведчик. СПб., 1903. №685, 09 (22).12, с. 1066-1068; №686, 16 (29).12, с. 1090-1091. Речь шла не только об этом частном случае, но также и о проблеме хулиганства в целом, обусловленной, как нетрудно догадаться, пресловутой судебной реформой 1864 г. и экономическим кризисом начала 1900-х; см. Хроника. Газетные хулиганы о хулиганах улицы. // Образование. СПб., 1903. №11, паг. 3, с. 146-149.
предлагается сечь виновных розгами — в отличие от М.О. Меньшикова, Русские Ведомости сперва в умеренных выражениях поддержали использование евро-розог, см. Ганзен П. По поводу датского законопроекта о возстановлении телесного наказания. // Русские Ведомости. М., 1904. №12, 12 (25).01, с. 4-5.
молодой семит — Н.П. Ашешов, насколько известно, русский.
приходил ко мне в редакцию (...) и просил работы — принятая в тогдашней журналистике форма оскорбления; см. например Пильский П.М. Любовник из Малмыжа. // Сегодня. Рига, 1928. №120, 05.05, с. 3:
(...) И когда сейчас я читаю (...) что сей «Мих. Кольцов» (...) «сама революция», мне вспоминаются годы войны, Ивановская улица, дом 14, редакция «Русской Воли», а в ней робко околачивающийся человек (...) с умилением протягивающий листок своих писаний. (...)
если не ошибаюсь, в органе г. Михайловского — нет, Н.П. Ашешов был сотрудником журнала Образование.
поразительно отсутствие творчества у гг. радикалов — подтверждением правоты М.О. Меньшикова служит то, что Н.К. Михайловский обругал М.О. Меньшикова Иудушкой вслед за Н.П. Ашешовым, чье имя упомянуть позабыл.