Необязательные мемуары. Глава 2. Бабушка и дедушки
Моя бабушка в преклонном возрасте, со мной, и в молодости.
Дальше
Город и Софья Власьевна
Хочу сразу сделать два предварительных замечания.
Я москвич в первом поколении. Мама родилась в Челябинске, там наше родовое гнездо, и до сих пор родственники остались. Отец и вовсе родился в Грузии, хотя был евреем.
За много лет я привык жить в Москве, приспособился, но так и не полюбил этот город, он не стал для меня своим. Мне гораздо больше нравится Ленинград-Санкт-Петербург или Флоренция, или Судак в Крыму.
А Москву не люблю. Признаю, что есть тут симпатичные и чудесные уголки, но нет у города своего лица, нет единого образа, всё рассыпается, дробится, и прекрасное существует в жестком симбиозе с безобразным и отвратительным.
Второе замечание, уже про детство-отрочество-юность.
Я рос в атмсофере - нет, не "нефти и газа", как говорил Черномырдин, а острой нелюбви, неприятия советской власти. Софьи Власьевны, как ее было принято называть в "конспиративных" целях. В моей семье, а особенно в кругу маминых друзей, Софью Власьевну или тихо ненавидели, или громко не любили. Прежде всего, из-за царившего повсюду тотального вранья и двоемыслия.
Хотя диссидентов в нашем кругу не было, и мы с ними не общались (разве только какие-то общие знакомые имелись).
Можно с этим не соглашаться задним числом, оспаривать правомерность такого восприятия, хотя это бессмысленно, но что было, то было. Не вычеркнуть, не отменить.
Cпасибо за счастливое детство
Детство свое я помню смутно. И в силу естественных причин, и потому, что ничего особо интересного, сенсационного, необычного в нем не было. Нормальное детство, достаточно безмятежное, без эксцессов.
Если верить рассказам взрослых, ребенком я был тихим, спокойным, не шебутным. Правда, это не очень хорошо согласуется с тем безусловным фактом, что в школе я вел себя очень плохо, без конца болтал на уроках, мешал учителям, передразнивал их, и в дневнике чуть ли не каждая страница была украшена рамкой из замечаний типа "болтал, бегал, прыгал, дрался" и так далее.
Но, может быть, до школы и за пределами школы я вел себя иначе. Наверное, так бывает.
Воспитание мое было формально "женское". Отца не помню, он умер, когда мне было 3 года, да он с нами и не жил, у него была другая семья, хотя он часто приходил, и в том позднем детстве, которое мне смутно представляется, у меня оставались смутные воспоминания о папе: вот он рассыпает какие-то конфетки-шоколадки, вот дарит машинку, вот сочиняет и тут же читает стихи, и две строчки я помню до сих пор (скорее всего, помню по позднейшим маминым рассказам, а не напрямую): "Грузовая, грузовая, а на ней приехал Яя".
Отца звали Яков, и я почему-то называл его "Яя" (это тоже из более поздних рассказов).
Про папу я обязательно расскажу, у него интересная биография, но деликатной темы его взаимоотношений с мамой касаться не хочу и не буду.
Меня воспитывали а) бабушка, б) тетя, в) мама. Именно в таком порядке. Такая вот, пардон, "однополая семья".
Только надо понимать правильно, мама мной не пренебрегала, ей просто некогда было заниматься повседневным, повсечасным моим выращиванием в пору детства и отрочества, она взялась за меня в пору юности.
Кроме того, характер у мамы был взрывной, она обладала шумным темпераментом, который я унаследовал, и если в школу вызывали родителей, что случалось регулярно, объясняться с учителями и директором шла не мама, а тетя, ее родная сестра. У тети это получалось лучше, дипломатичнее. Ну а бабушка, само собой, блюла меня с утра до вечера, пока я был дома.
Жил-был у бабушки
Про маму я расскажу позже, а пока позвольте представить бабушку
Вот она в молодости и вот она с дедушкой, фото 1914 года. Почему дед в военной форме? Не волнуйтесь, я всё объясню.
Итак, бабушка, мамина мама, Олимпиада Александровна Троицкая, родилась в 1896 году в Арзамасе, по семейному преданию - в доме Михаила Сперанского, того самого реформатора александровско-николаевских времен, с которым, опять-таки по семейному преданию, якобы состояла в каком-то смутном родстве.
По фамилии ясно, что она вышла из духовного сословия, однако семья ее уже числилась дворянской (собственно говоря, так же было и с самим Сперанским, предполагаемым родственником).
Детство и юность бабушка провела в Симбирской губернии, но великого земляка не помнила и не знала, да и предпочитала ничего не говорить о нем и о его соратниках-большевиках.
Бабушка до самой смерти в 1976 году оставалась типичной мелкой провинциальной дворянкой, хотя всячески старалась этого не показывать.
В молодости она закончила институт благородных девиц, не столичный, а тоже провинциальный, что тоже сказывалось: однажды, уже в советское время, пошла в магазин за арахисом, какой-то шутник в очереди сказал ей, что правильно надо называть этот продукт "херахисом", она простодушно попросила продавщицу дать ей "херахиса", чем вызвала волну веселья в магазине, и долго потом переживала, не понимая, почему над ней смеются.
Хотя, с другой стороны, когда я - явно преждевременно - начал читать "Жизнь 12 Цезарей" Светония, бабушка, обнаружив это, подняла большой шум. Из чего мама с удивлением выяснила, что бабушка была знакома с содержанием этой книги. Впрочем, римских историков в дореволюционное время изучали в гимназиях. Не то что сейчас в школах...
Как бабушка относилась к советской власти, можно себе представить, учитывая, что ее второй муж и его братья много лет провели в лагерях без всякой причины. Но она никогда не говорила со мной на эту тему. Была смертельно напугана на всю жизнь и всегда очень нервничала, когда слышала мамины эскапады и инвективы в адрес партии и правительства. Боялась, что я повторю это в школе. И напрасно. Я с детских лет отлично понимал, что можно говорить чужим, посторонним людям, а о чем лучше молчать.
В советские годы бабушка работала медсестрой в амбулатории, потом получала нищенскую пенсию - 46 или 49 рублей, равную студенческой стипендии, и это - к слову о грандиозных масштабах социальной защиты в СССР.
Деды
Мой родной дед Николай Михайлович Троицкий был бабушкиным однофамильцем, сыном священника из-под Челябинска, получившим блестящее медицинское образование, одним из самых уважаемых врачей в городе.
На фото он в военной форме, так как в Первую Мировую был призван на фронт, где был военным врачом.
Дед умер примерно в 1929 году. Очень вовремя, учитывая, что несколько его братьев, родных и двоюродных, были белогвардейцами, один служил у Колчака и был расстрелян красными (хотя бабушка всегда утверждала, будто его расстреляли белые, что тоже в принципе не исключено, Колчак мог расстреливать и своих).
Бабушка вышла замуж второй раз. Ее второго мужа, Эразма Николаевича Конюшкова, а также его брата Николая Николаевича, я прекрасно помню, он удочерил маму, и именно Эразма я называл дедушкой. Он умер в 1968 году, а Николай в 1971-м.
Второй бабушкин муж был отцом той самой моей тети, маминой сестры, которую я уже упоминал.
Дед Эразм был родом из Риги, был человеком глубоко антисоветского склада, с отчетливой коммерческой жилкой, в молодости работал антрепренером у балетмейстера Фокина, во времена НЭПа активно использовал свои коммерческие навыки, потом стал директором крупного предприятия. В начале 30-х он привез бабушку из Челябинска в Москву, где у его семьи уже был дом - тот самый, деревянный, на Ленинградском проспекте. Понятно, что в это время весь дом семье уже не принадлежал, ее уплотнили, хотя не так уж сильно. Наша квартира, например - та, в которой я родился и провел детство - была довольно большой, с тремя обширными комнатами и огромной кухней, правда, общей с подселенными соседями Хомутовскими, с которыми мы подружились.
В 1938 году деда, двух его родных братьев и нескольких двоюродных, в общем, всю мужскую часть поколения семьи Конюшковых арестовали, обвинили в подготовке покушения на Сталина и отправили в лагеря. Сказалось чуждое социальное происхождение, да просто попали под раздачу.
Из лагерей дед и его братья впоследствии вернулись, были, что называется, реабилитированы, и никогда ничего не рассказывали о том периоде своей жизни. Как они относились к власти, от которой пострадали абсолютно ни за что, можно себе представить. Но они со мной на эту тему тоже никогда не говорили.
В начале 50-х годов ХХ века, когда деда перевели из лагеря в ссылку, к нему ездила бабушка вместе с младшей дочкой, моей тетей. Тихая провинциальная дворянка-медсестра вынуждена была по пути общаться с самой разнообразной публикой, включая матерых уголовников. Но обе дамы остались целы, вспоминали потом об этой поездке с содроганием и скупо делились некоторыми подробностями приключений.
А летом 1953 года, когда они уже вернулись, в нашем деревянном доме случился пожар. Были жертвы, сгорели заживо четыре человека. Дом восстановили, но у мамы и тети, а затем и у меня навсегда сохранился генетический страх перед открытым огнем в доме. К газовым горелкам на плите я привык, а горящие свечки видеть не могу, всегда требую их потушить.
Меня назвали Николаем в честь моего деда, а когда у тети родился сын, мой двоюродный брат, он получил экзотическое имя Эразм, уже в честь своего деда.
Ну и чтобы закончить этот сюжет, расскажу, что деда в пору его детства-отрочества называли не Эриком, а Рудей (якобы в честь Рудольфа Габсбурга, с которым в конце XIX века приключилась душещипательная трагическая история (см. фильм "Майерлинг"), тронувшая сердце матери Эразма). В результате мой брат Эразм тоже в нашей семье именуется Рудей.
Еще немного иллюстраций.
Мой дед Николай
Дед Эразм и его брат Николай Николаевич
Дед Николай с кем-то из нашей семьи. Младенца узнать трудно, а женщину я не помню
А это он со мной на параде. Техника шла по Ленинградскому проспекту, туда и обратно, мы выходили на нее смотреть
Необязательные мемуары